Алексей Викторович Кнорре, директор государственного Природного заповедника «Столбы», человек не случайный в своем деле. Его дед и отец были лесничими в Ярославской области. Другой дед переквалифицировался и впоследствии стал заниматься проблемами одомашнивания лосей в заповеднике на Печоре. Выращенные на лосеферме животные затем использовались нефтяниками, геологами и картографами в качестве неприхотливого транспортного средства на территории нашего европейского Севера. Алексей Викторович Кнорре закончил Воронежский лесотехнический институт в 1965 году. Ему бы остаться в Европе под родственной опекой, ведь у нас «блат» всегда был выше совнаркома, как говаривали даже вожди. Протекция и продвижение по службе были бы обеспечены, а он — в Сибирь

— С чего это вдруг?

— В первую очередь потому, что выпускников для написания дипломного проекта направляли в места их будущей работы, — отвечает Кнорре, — моей «точкой» был Красноярск. Но самое главное в другом — когда я увидел впервые неизвестные мне дотоле скалы, я натуральным обра­зом «застолбенел» на веки вечные. Такого великолепия невозможно было даже себе представить. И люди в заповеднике были подстать природе. Его первый директор Яворский в своей практике отходил от жестких принципов, что запрещали находиться на заповедных территориях всем, кто не был их штатным работником. Он шел от жизни, сложившихся исторических традиций Красноярска, да и сам был хорошим скалолазом, рисовал, писал стихи и привечал компании столбистов.

А Елена Александровна Крутовская? Такие люди рождаются, может быть, один раз в сто лет. Скольким людям она своим «Живым уголком» если не привила любовь к обитателям тайги, то рассказала о них? А скольких зверей и птиц она вылечила, вырастила своими руками? И к молодежи она относилась по-матерински. Крутовская дала столько каждому из нас, что ничем это не измерить. И поговорить с Еленой Александровной можно было на любую тему, настолько она была хорошо и широко образованна. Природу любила Елена Александровна беспредельно и ставила ее превыше всего... может быть, даже в ущерб окружавшим ее людям.

— Отступникам, наверно, доставалось?

— По-разному. Я в Красноярск из дома приехал с сеттером по кличке Сильва. Так как я большой любитель спортивной охоты, то и собака у меня охотничья. Крутовская очень нам удивилась и хотя при каждом удобном случае говорила потом, что охота развращает человека, только пожала в тот раз плечами, обронив, что Владимир Ильич Ленин тоже здесь в Сибири с подружейной собакой охотился.

— Как сей грех «отмаливали»?

— Уходом за животными и фенологическими наблюдениями. Причем иногда «отплачивал» охотничьей «монетой». Сообщая о том, например, что вальдшнепы прилетели, я с «непричесанностью» молодости дерзил: «Вот вы, Елена Александровна, не заметили этого, а любой охотник в Европе знает вальдшнепов «в лицо». Вообще-то, Елена Александровна была очень внимательна, и от нее ничего нельзя было скрыть. Еще в первый мой приезд в Красноярск понравилась мне девушка по имени Аня, и когда я уезжал — а мне после получения диплома предстояла служба в армии, — Крутовская спросила, с кем я после армии вернусь — с Сильвой или женой?

— Ну и как?

— Вернулся я с Сильвой, а женился уже здесь — на той самой Ане. Так что Елена Александровна не зря спрашивала — она сразу приметила «расклад», да и не таился никто от нее, ведь Крутовская была для всех как бы общей мамой. А сейчас и наши с Аней дети уже подросли. Дочка закончила биофак в университете и сейчас в аспирантуре института леса, а сын, как я его ни пытался увлечь природой или хотя бы к охоте пристрастить, выбрал для себя путь программиста.

Аня, как и я, долго работала в заповеднике фенологом, а потом, когда я в опалу попал, ушла в институт леса и древесины, затем лекарственными травами занималась, работала в АСУ крайздравотдела, а сейчас на пенсии.

— А за что в опале оказались?

— Когда директором заповедника стал Степан Болеславович Кочановский, то в стране господствовала линия максимального ограничения пребывания посторонних людей на заповедных территориях. Кочановский решил туризм и скалолазание со «Столбов» потихоньку выжить.

Да и кроме «Столбов» есть красивые места вокруг Красноярска, но они настолько вошли в жизнь горожан, что этого не вытравить, да и незачем. Сколько людей ходит в заповедник, чтобы отдохнуть, подняться на скалы? Я ведь и сам знаю, что чувствует человек на вершине Перьев или Деда. А возьмите наших сильнейших скалолазов, ведь они почти все — представители старых столбистских династий. Взять хотя бы такие известные фамилии, как Руйга, Молтянские, Демины, Шалыгины, ведь с их отцами мы дружили и встречались на скалах в 60-х. Не по-людски закрывать заповедник от тех, для кого «Столбы» — это образ жизни, а не «технически сложные для восхождения участки скальных обнажений». А сколько безвестных ребятишек просто ходили и продолжают ходить туда учиться жить с природой в гармонии?

Кочановский не только «выдавливал» туристов, но пробовал даже зажимать деятельность «Живого уголка» Крутовской. Началось многолетнее противостояние. Госинспекторы жгли и раскатывали избушки столбистов, стоявшие там десятилетиями, но избы стихийно возникали снова и снова. Туристы тоже не оставались в долгу и делали каверзы — серьезные и не очень. Я не сдержался и как-то раз резко выступил против политики дирекции. Безрезультатно, если не считать того, что нам с Аней пришлось уволиться, дабы не участвовать дальше во всем этом. Кочановскому же выжить туризм и столбистов из заповедника не удалось, да и никому не удастся. Скорее заповедник рухнет — в этом мое глубокое убеждение.

— Чем занимались, пока шла эта война?

— Ушел в проектный институт при Центросоюзе, работал начальником отдела технологии. Мы разрабатывали технологическую цепочку, институт готовил проектно-сметную документацию, и рождался проект, готовый для внедрения в конкретных районах. В ходе работы мы рассчитывали природные ресурсы — где сколько можно было добыть ягоды, грибов, кедрового ореха, давали экономический прогноз. Технологическая цепочка предусматривала доведение даров природы до прилавков магазинов в расфасованном виде, готовых к продаже и потреблению людьми.

Кое-что из наших разработок ложилось на полку, но другие воплощались в жизнь, как было, например, в Курагинском районе и Ярцевском промхозе. Там, где были толковые люди на местах, дело всегда доводилось до конца и результат был налицо. Так что я не считаю это время потраченным впустую.

— Я слышал, что Вы в свое время и к созданию заповедника на Таймыре приложили руку?

— «Приложил руку» — это, пожалуй, сильно сказано, просто я на протяжении шести лет был прикомандирован и работал в составе комплексных научных экспедиций под руководством знаменитого ленинградского ученого-геоботаника Бориса Николаевича Норина. В составе экспедиций были почвоведы, фенологи, лесоводы, метеорологи, причем там были собраны сильнейшие специалисты со всей страны. Я это говорю для того, чтобы сказать, что мне крупно повезло и удалось не только приобрести бесценный опыт, но и соприкоснуться со многими замечательными людьми. На речке Новая, там есть самый северный в мире лиственный лес. Деревья, конечно, невысокие и расположены севернее сплошного массива лиственниц Гмелина на 60 километров. Место так и называется Ары-Мас — лесной остров. К 86-му году мы полностью подготовили научную базу для создания заповедника на Таймыре.

Сильва — помните, сеттер у меня был — тоже со мной на Таймыре побывала. Она там быстро переквалифицировалась из утятницы в гончую, поскольку единожды достав из речки подстреленную мной дичь, решила, что заниматься ей этим на Таймыре не климат. Умнейшая была собачка, поскольку тут же — без всякой подсказки и учебы — она стала гонять зайцев. Делала это вполне профессионально и артистично. Говорю так, потому что во время погони она — эдак вкрадчиво, с извиняющейся интонацией — подлаивала, будто бы говорила: «Ты так быстро бежишь, косой, что я уж и не знаю, догоню ли я тебя». Заяц расслаблялся, а Сильве только того и надо... Вся экспедиция от души смеялась, глядя на такие бесплатные спектакли.

Да, у меня есть исторический снимок, когда Сильва в первый — и он же последний — раз принесла таймырскую утку. Сидит на берегу — мокрая, несчастная и что-то там соображает...

— Мурашки видно?

— Нет, мурашек не разглядеть, но становится зябко, глядя на фотографию. Я вообще на Таймыре столько пленок слайдовских перевел на красоты тамошние, просто уму непостижимо. Особенно гипнотизирующе закаты на меня действовали. Секунда-другая — в небе появляются новые оттенки, и ты не в силах удержаться от того, чтобы сделать еще кадр. Мои северные фотоархивы составляют, наверно, не метры — километры пленок.

А начиналось все довольно невинно, когда в пятом классе мама подарила мне первую камеру — шикарный «Фотокор». Вещь солидная, крупная. Объектив на гофрированной «гармошке». Вместо привычной нынче катушки с пленкой в аппарат вставлялись специальные стеклянные пластинки, и уже с них делались отпечатки. Как и положено, первыми моими «жертвами» стали родные, друзья и окрестные ландшафты.

— Выставляли свои работы где-нибудь?

— Нет, зато меня самого чуть не выставили — из пионеров. Ну какое раньше оборудование для фотолаборатории можно было найти в маленьком городке Данилов? Почти никакого. Вот я и использовал вместо красного фонаря простую «лампочку Ильича», обернутую в пионерский галстук. Однажды он у меня соскользнул, упал в ванночку с проявителем, и на галстуке появились желтые пятна. В школе ко мне сразу с расспросами — что случилось? Объяснил. Учителя накинулись пуще прежнего — дескать, как ты посмел галстук — кусочек красного знамени использовать как простую тряпку...

— Н-да, искусство требует жертв...

— Да нет, жертв требовало время. В 30-е годы родителей мамы раскулачили — крепкие были хозяева. Слава Богу, не сослали их всех куда подальше, только «излишки» реквизировали. Отец мой, как рассказывала мама, в 43-м году на фронте не поладил с каким-то офицером — это, при его немецкой фамилии, посчитали серьезным преступлением и осудили. По приговору трибунала отец этапом шел куда-то под Челябинск — работать на угольных шахтах. Путь лежал через Данилов, и ему дали возможность повидаться с мамой. После того свидания я и появился на свет. А отца никогда не видел.

Многие родственники — близкие и дальние — были репрессированы в 30-е и 40-е годы и сгинули, как и не были. Отголоском всего этого было то, что мне лучше было не привлекать к себе внимания ни во время учебы в школе, ни в институте, что я с успехом и делал, хотя в отстающих тоже никогда не бывал.

— Тем не менее Вы сейчас воз­главляете большой коллектив и в ответе за все, что происходит и будет происходить в заповеднике. Судьба «Живого уголка Елены Александровны Крутовской» волнует многих горожан, ведь он частица жизни практически каждого из нас. Ожидаются ли перемены в его судьбе?

— Мы будем переносить «Живой уголок» в район турбазы, точнее, Роева ручья, где находятся бывшие детские дачи ХМЗ. Они находятся в идеальном состоянии, и их территория охватывает площадь в 9 гектаров. Если учитывать, что сейчас «Живой уголок» ютится на одном гектаре, включая выгулы для его обитателей, то это почти идеальное решение. Правда, город станет ближе, но роза ветров направлена вниз по течению Енисея, что значительно уменьшает воздействие промышленных выбросов Красноярска.

Когда мы стали искать возможные пути решения проблемы, у идеи были оппоненты. Однако ее плюсы очевидны: новые территории позволяют «Живому уголку Крутовской» развиваться; здесь имеются все необходимые инженерные коммуникации, что улучшит и облегчит уход за животными; уменьшается вероятность укусов клещей, которые держат горожан в напряжении с мая по сентябрь; сам «Живой уголок» становится гораздо доступнее для красноярцев. Здесь можно будет даже проводить уроки биологии и географии, изучая природную зону Сибири и ее обитателей, организовать центр экологического просвещения. Не заповеднику, а городу это надо в первую очередь. И я рад, что Петр Иванович Пимашков поддержал нашу идею. Мы планируем, что на новом месте красноярцы вновь увидят маралов и косуль, они, возможно, появятся уже в этом году. Закупим копытных в краевых мараловодческих хозяйствах или Хакасии. Они там уже адаптированы к содержанию в загонах и неприхотливы. Но сам я мечтаю о том, что в «Живом уголке» появятся кабарги. В свое время они у нас были и всегда вызывали у посетителей восхищение своей грацией.

— А еще кто-нибудь появится в «Живом уголке Крутовской»?

— Есть предложения «прописать» у нас овцебыка. Мы отвечаем, что надо сначала все обсчитать, стоит ли сия «овчинка» выгоды? Мы полагаем, что надо сначала полнее представить нашу сибирскую фауну. Думаю, что увеличится «волчья стая», ведь у нас осталось всего два северных таймырских волка. Они крупные, красивые, но им уже по 14 лет.

— А что у нас на «медвежьем фронте»?

— С Машкой все в порядке — ей три года и она невеста хоть куда...

— От «сватов», наверно, отбоя нет?

— Точно. Последний раз с ними разговаривал пару недель назад. На Кузнецовском плато предлагали сразу двух «женихов», причем бесплатно — «из любви к искусству» и признательности к красавице Марии.

— А с туристами-столбистами дружбу не потеряли? Ведь хорошо с ними дружить, когда ты младший научный сотрудник...

— Вы знаете, любовь должна быть взаимной и поддерживаться обеими сторонами в равной степени — тогда она будет долгой и счастливой. Я, со своей стороны стараюсь ее поддерживать. Мы очень хорошо работали вместе, когда готовили документы для индивидуального Положения о Красноярском государственном заповеднике, которое вступило в силу в 1997 году. В нем мы предусмотрели три зоны. Первая зона доступна для посещения туристов и скалолазов без ограничений и включает в себя «центральные столбы», где сосредоточены самые красивые скалы, — это всего три процента территории заповедника. Вторая зона — буферная и ограничена «дикими столбами». Для посещения этой зоны необходимо разрешение администрации заповедника. Туда обычные туристы, как правило, не ходят, разве что известные нам компании столбистов, фотографы, художники. И наша задача не столько запрещать, сколько добиваться от них выполнения правил, установленных для режима заповедника.

— Вас послушаешь, картина получается благостная. Неужели все так хорошо у вас складывается?

— Ну, до этого далеко. Большинство наших разногласий касается материальной стороны наших взаимоотношений. Мы в заповеднике имеем средства практически только на зарплату сотрудникам, а что касается бензина, средств связи и еще многих важных вещей, то деньги на это надо искать каждый день. Согласно Положению о нашем заповеднике, у нас есть право иметь на территории туристические избушки. Но все они должны быть собственностью заповедника, поскольку находятся на федеральной земле, на что мне еще раз прямо указано после недавней комплексной проверки. Часть столбистов использует свои избушки в коммерческих целях, и заповедник от этого ничего не имеет. В ближайшее время придется заключать со столбистами новые договоры, определяющие ответственность и взаимные обязательства сторон. Попросту говоря, им нужно будет проплачивать небольшие деньги и продолжать пользоваться избами. У нас ведь и в старых договорах говорилось о том, что после завершения строительства избушки должны переходить на баланс заповедника.

Недавно разговаривал с представителями компании «Изюбри», у которых и договор закончился, и потребовал исполнения закона и своих обязательств, с «Грифами» тоже общался. Это известная компания, в которой что ни человек, то громкое имя: Николай Молтянский, Александр Демин — знаменитые наши альпинисты и скалолазы, профессор Валерий Дмитриевич Лаптенок. Они одними из самых активных помощников наших всегда были и многое сделали, чтобы столбисты оказались «в законе». Но даже их настроение меня настораживает: мы, мол, как ходили на «Столбы», так и ходить будем, как к себе домой. Пора, наверно, всем уважаемым нашим туристам и скалолазам понять, что в заповеднике должен быть один хозяин. Я ведь не диктатор, в конце концов, а нормальный человек, который готов вместе со всеми искать разумное решение.

— А не хочется иногда бросить все и рвануть куда-нибудь в скит, где ни телефонные звонки не достанут, ни комиссии московские?

— А куда от жизни денешься? У нас на скалах недавно появилась угроза в адрес одного из наших госинспекторов. Обещают расправиться и с ним, и с его семьей. Полагаю, что и поджоги нынешние — это ответ на действия наших госинспекторов, требующих соблюдать законы. По Мане-речке курсируют моторки, люди в которых в ответ на команду наших работников остановиться прицеливаются в них из гранатомета(!). То, что по ее берегам можно услышать стрельбу из пистолета Макарова, это уже никого не удивляет. Хорошо, правда, что пока стреляют не по людям — просто развлекаются. Куда против такого арсенала инспектору нашему с карабином, если потребуется?

— Час от часу не легче?

— Так сами спрашиваете про такое. А вообще, если я хочу отдохнуть, то мы с женой и еще одной-двумя семьями обычно летом делаем коротенький сплав по Мане — от Урмана. Вот тогда я хорошенько отдыхаю душой и сердцем.

— И боцманскую дудку передаете супруге?

— Скажете тоже, ведь только я знаю, где лучше всего к берегу пристать, стояночку организовать. Никаких наполеоновских замашек у меня не водится, напрасно Вы так меня обижаете — у нас вопросы эти решаются по-демократически: все в один голос говорят, что где ты нас высадишь и построишь, там мы и лагерь разобьём.

— Чувствуется, что Вы даже у костра или на кухне не даете жене «покапитанить».

— А Вы можете себе представить, чтобы охотник, таежник мог позволить, чтобы его дичь или рыбу кто-нибудь, кроме него, мог «испортить»? Мы все это готовим сами, дабы уберечь наших любимых от излишних стрессов. А вот супы, салаты, это лучше Ани приготовить очень-очень трудно. Я даже и не пытаюсь. Разве что если некогда или голодный как волк домой приходишь. При необходимости я могу и блины испечь, но это если Аня тесто приготовит.

— Вот так и живете, пользуясь чужим трудом?

— Если быть честным до конца, то удается это реже, чем хотелось бы. А в детстве чего я только не переделал, как и большинство мальчишек моего поколения: я и корову подоить могу, и масло сбить специальной можжевеловой палочкой, которая вырезается особым способом и крутится в ладошках, и стог сметать. По разведению кроликов я был вообще крупным специалистом — в моем крольчатнике порой можно было насчитать до шестидесяти голов. С молодняком, конечно.

— Жили как кум королю или кролик в масле?

— Конечно же, нет. На самом деле мы жили бедно. И если бы не остатки фамильной фарфоровой посуды, столового серебра, хрусталя, нам бы в военные и послевоенные годы было очень трудно, ведь мама работала учительницей, дедушки были уже на пенсии, да родственники к нам еще с детьми приехали. Так что лиха мы хватили полной мерой.

— А что-нибудь не связанное с работой Вас иногда радует?

— Иногда да. Радует, что недавно улицу мою Свердловскую заасфальтировали наконец. Не всю, но по большей части моего маршрута. Нравится, что дома красивые появляются. Живут там богатые люди, но так было всегда и везде, зато Петродворцом или Версалем, старинными купеческими домами Красноярска сейчас любуются все. Нравится мне, что наш город преображается шаг за шагом. Вот такие простые, житейские вещи радуют меня. А еще то, что постоянно встречаю добрых, порядочных людей. Они обладают лучшим из богатств — собственной душевной щедростью. Богат не тот, у кого добра невпроворот, а тот, кто делится, пусть и краюхой хлеба.

— Алексей Викторович, у Вас немецкие корни, и пришли Ваши предки в Московию давным-давно. А ведь острословы наши доморощенные говаривали с незапамятных времен: «Что русскому хорошо, то немцу — смерть». Как Вы выжили во всем этом?

— Да, наш первый представитель рода Кнорре прибыл в Россию в 1600 году. Звали его Матиас и был он печатником, как и многие после него. Поколения их потомков работали, приносили пользу государству российскому, а «выжили», делая добрые дела. Генеалогическое древо рода восстановил Владимир Эрнестович Кнорре — очень известный инженер-строитель, возведший множество московских зданий и несколько станций метрополитена. Он прошел войну от начала до конца, избежал пули на фронте и наветов после нее, был приближен к Никите Сергеевичу Хрущеву. Ему 84 года и живет он в Москве. Владимир Эрнестович «раскопал», что родственниками нашими являются и писатель Федор Кнорре, и знаменитый сталевар Борис Кнорре, а также Евгений Карлович Кнорре. Столетие железнодорожного моста через Енисей, построенного по его проекту, праздновалось в Красноярске в прошлом году.

Если опередить Ваш вопрос о том, какие изменения в нашем городе я хотел бы увидеть в ближайшем будущем, то ответил бы, что мечтаю о том, чтобы в той или иной форме мы сохранили это чудо техники, инженерной мысли и рабочих рук россиян, которое поразило современников не меньше, чем знаменитая башня Эйфеля, и оба достижения были признаны равновеликими на Всемирной парижской выставке 1898 года.

Верю я, что не оскудела наша земля на таланты, на честных, совестливых и трудолюбивых людей — они будут определять наше будущее. Надо только не давать нам самим втаптывать себя в грязь, тогда и мир к нам будет относиться по-другому и жизнь наша наладится.

Евгений Кузнецов
«Городские новости», № 76 (427), 17.08.1999 г.