Первого января этого года друзья учителя пенсионера Павла Прокопиевича Устюгова справляли шестидесятилетний юбилей этого скромного труженика на ниве просвещения. Каратанов был тоже в числе всегда желанных посетителей юбиляра. Нужно сказать, что П.П.Устюгов большой любитель природы вообще и окр. Красноярска. В особенности после нескольких заходов в район Скалы Такмака настолько увлекся красотой Такмакского окружения, что стал немым обожателем этих прекрасных мест и, буквально влюбившись в Такмак, летами жил здесь в шалаше, наслаждаясь свободой и природой, имея за спиной вполне заслуженный отдых. Сюда особенно по предвыходным и выходным дням приходили его родственники и знакомые, находившие здесь и таежный уют, и гостеприимство и приносили продукты отшельнику. Устюгов писал воспоминания и немного рисовал и жил безвыходно здесь целыми месяцами, уходя домой только по наступлению холодного времени в глубокую осень. Устюгов был философски настроенным человеком и любил вести беседы с друзьями на общечеловеческие темы. В разговоре этого Короля Такмака, как его шутя называли друзья, были всегда высокопарные эпитеты, которыми он награждал природу. На юбилее на квартире Устюгова по улице Бограда Каратанов зачитал свое нарочито составленное стихотворение, посвященное Королю Такмака:

Жил был король когда-то
И жив еще теперь
И он в тайге бывало
Как добрый, мудрый зверь
Бродил и думал думу:
«Я стар стал, ослабел
И мне пора почить уж
От всех житейских дел.
Скитаться мне довольно
Довольно и шабаш
Вот дай-ка я построю
У сей скалы шалаш.
А около воздвигну
Для варева таган
Недаром короля мне
Высокий титул дан.
И гор окрест отселе
Приятен дивный вид
И тех гранит высоты,
Где лишь орел парит.
И в дали уходящих
Хребты могучих гор
Всё это мне ласкает
Мой королевский взор!
О, мать моя природа!
О, космос мой отец!
Мой дух не поколеблет
Здесь хитрый или льстец.
Мне молния сестрица,
А гром родной мне брат,
Мне тетушка зарница,
Такмак мне кум и сват.
И речки, ручеёчки
Мне сестры и братья
И мощные граниты
Мне дяди и зятья».
И мощной дланью взяв секиру
Король воздвиг шалаш на удивленье миру!
О! Лиру! Дайте мне, чтоб славить короля,
Заплатану порфиру.
С тех пор поклонники владыки
Текут к нему несметною толпой
Со всех сторон: и смех их радостен
И радостны их клики и лики
Сияют их, как солнца луч златой
1 января 1931 г.

В альбоме, преподнесенном Устюгову и составленного из стихотворных произведений его друзей в дружественно-сатирическом характере, Каратанов принимал участие и как оформитель, изобразив короля Такмака, идущего по воде в облаках. Это небольшое, чисто семейное событие немного рассеяло мрачность художника...

...В этот особенно тяжелый для Каратанова период жизни к нему пришел его друг директор заповедника Столбы А.Л.Яворский и предложил работу на метеорологической станции заповедника. Каратанов с удовольствием принял предложение и стал собираться. Метеорологическая станция находилась у самой тропы в заповеднике при подходе с Каштака внедалеке от Четвертого столба. Добраться в обычных условиях было нетрудно и художник, бывавший на Столбах не менее как сотни раз, теперь мысленно предвкушал удовольствие пожить здесь подольше, не заходами как раньше, стационарно, всерьез и надолго. Севера были еще в снегу и хотя в долине Енисея снега уже не было, горы упорно продолжали сопротивляться. Не спеша, наслаждаясь замечательными видами с Каштацкой тропы и чистым горным воздухом, шел он, нагруженный запасами продовольствия и кое-каким имуществом, шаг за шагом преодолевая расстояние. Здесь на тропе все знакомо, она пройдена им во всякое время года и в любую погоду. Долго пробирался он через крутой снежный склон на тропе, где господствующие юго-западные ветра оставили большой нанесенный за долгую зиму забой. Это место на так называемой Веселой гривке весной всегда препятствие. Ноги проваливались в рыхлом снегу, но пожертвовав одной, так и не найденной галошей, художник все же преодолел это трудное место и постепенно добрался до станции. Ознакомившись с работой у временно уходящего наблюдателя, он скоро стал самостоятельно вести все срочные наблюдения, заносить их в книжку, а также делать записи по фенологическим наблюдениям, также обязательным. Но что ему не давалось, так это сводки, ежемесячно представляемые в главную геофизическую обсерваторию. С большим трудом справлялся он с громадой цифр и их двойным вертикальным и горизонтальным подсчетом. Как он называл итог сальдо-бульдо, никак не выходило, а хотелось, чтобы всё было тютелька в тютельку. В свободное время он ходил и наблюдал пробуждение жизни на заповеднике, рисовал карандашом и красками. Им были по его собственным словам сделаны два хороших этюда и много зарисовок. «Не знаю где они», — говорил впоследствии он, но, вспомнив что-то, добавил: «Да ведь они и еще ряд набросков пропали у меня потом в кладовой дома Сурикова по улице Ленина, где я жил». Месяца через два на станцию поступил второй наблюдатель Николай Александрович Климовский, который и взял на себя все сводки чему страшно был доволен Каратанов. Теперь при двух наблюдателях было и легче и веселее. Можно было сменять друг друга и выйти в город за продуктами. В один из таких выходов художник привел на Столбы своего внука Митю, который и прожил здесь больше месяца. Бродя по Столбам, художник вспоминал свое прошлое, молодое радостное и беспечное в дружной компании современной ему молодежи. Становилось и приятно и горько от ушедшего безвозвратно. Часто теперь посещает он ближайшую к станции дружественную ему избушку Нелидовку, бывшую Столбушку или Косогорку. Здесь собираются его друзья. С ними всегда хорошо. Здесь разговаривают, шутят и всегда безобидно. Можно и попеть старинные не надрывные, мотивистые песни, до которых он большой любитель.

Слух у него хороший и он обычно баском умело ведет втору. В Нелидовке он часто засиживался и даже заночевывал, имея в лице второго наблюдателя надежную смену. Как во сне ходил он по Столбовскому нагорью. Ведь когда-то Столбы были его вторым домом, и теперь он снова здесь и снова как дома. Какое счастье. Но столбовское лето куда короче красноярского, оно быстро пролетает как на крыльях. Наступила осень с ее яркими окрасками, а за этим красочным маскарадом наступил листопад и в воздухе изредка стали пролетать и зимние белые мухи, а вскоре они засыпали столбовские тропы. Стало трудно добывать дрова для печи и привозить их на нартах к избе. Все меньше и меньше заходило на заповедник столбистов. И если раньше можно было попросить кого-нибудь из них что-то принести из города из съестного, теперь эта возможность почти отпадала. Становилось и голодновато и холодновато, а наладить казенный завоз на Столбы продуктов тогда еще не могли за недостачей у заповедника средств.

Однажды художник решил пойти за Второй Столб к наблюдателю Михвасу, чтобы попросить у него немного керосина для лампы. «Помню, — как-то вспоминал после художник, — пришел я к Михвасу, а его нет дома. Кругом пусто. Смотрю, а на занесенной снегом терраске медвежьи лапы отпечатались. Вот думаю здорово. Постоял я немного, да и назад подался. А сам иду и смотрю на след. Медведь-то как от Слизневой пришел так тут и завернул обратно. Ну, уж я в этот вечер с тем же топором что ходил к Михвасу так и не расставался, когда выходил на срочные наблюдения. Наблюдаю, а сам все назад да по сторонам поглядываю, думаю как хватит. Ну, ничего все прошло». Художник не раз вспоминал эти медвежьи следы, оставленные на заснеженной терраске избушки Михваса.

В ноябре пришел старый наблюдатель Михаил Иванович Алексеев и художник ушел в город и рассчитался с заповедника. Ему, конечно, было бы большой тяжестью зимнее самообслуживание на Столбах. Уж больно неприспособленным был в жизни художник. «А славно я там пожил. Хорошо там все», вспоминая этот год говорил впоследствии художник. Да! на Столбах всегда было хорошо, особенно летом, когда природа сама шла навстречу художнику своей красотой, теплом, ягодой, черемшей и грибами, а проходившие мимо станции к камням на свои стоянки столбисты делились с ним тем что у них было занесено в котомке и если бы ни зима Каратанов может быть и не ушел бы со Столбов. Одиночество его не пугало, тем более что у него всегда были посетители, а его внук Митя, прожив с ним 42 дня, был не только хорошим собеседником, но и помогал дедушке при счете идущих мимо станции столбистов, когда он, заслышав шум или разговоры идущих на тропинке, выбегал из избы и спрашивал сколько человек и в какую стоянку идут, а потом прибегал и сообщал что «прошли четыря» и не всегда куда. Зима и предстоящие трудности скомандовали отбой, и на лыжах по Лалетиной сопровождаемый Михвасом Каратанов покинул любимые им Столбы.

В конце года художник по заданию Красноярского музея рисует Первый поезд в тайге, ведь скоро будет 35 лет с окончания постройки Великого сибирского пути и возможно будет праздноваться юбилей этого события. Кроме того, для музея же он делает набросок места будущей гидроэлектростанции, предполагавшейся по тому времени строительством на месте выхода так называемого Собакинского быка. Видимо, получив зарядку на заповеднике, художник начал помаленьку избавляться от своего депрессивного состояния.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.13