Меня вызвали в управление заповедника отчитаться о работе. На этот раз я шел по знакомой тропе пешком.

К вечеру добрался до метеорологической станции. Елена Александровна возилась в живом уголке. Она, как обычно, была жизнерадостна, и я, не желая портить ей настроение, решил ничего не говорить о гибели лосят.

Неприятностей у нее и без того хватало. Она рассказала, что глухарка Детка, благополучно воспитавшая глухарят, ослепла и на днях погибла, а главное — бесследно исчез Фитька, ее гордость и надежда. Он пропал накануне киносъемки научно-популярного фильма, где ему отводилась главная роль. Сперва она думала, что глухарь задержался где-то в тайге, и каждый день ждала его, но теперь поняла — ждать Фитьку уже бесполезно.

Хозяйка добавила, что ушли в тайгу и не вернулись лосята, Светик и Елочка.

— Душа за них болит, — сказала она, — сделала я их доверчивыми к человеку, а, наверное, напрасно... И хотя я уже привыкла, что мои воспитанники рано или поздно исчезают, мне их жалко, очень жалко. И потом, ведь они все на моей совести. И с волком моим плохо, — помолчав проговорила она, — раны у него почти зажили, но начались какие-то припадки. Ветеринар говорит, долго он не протянет. От Алешки я узнала — чипчики убивали его на пари.

Елена Александровна нахмурилась.

— Эх, не только звери — люди гибнут, — вздохнула она, — слышали про Аурику? Сорвалась на скалах, где-то там у вас, на Мане.

Значит, это и в самом деле была Аурика...

— Алешка сам не свой ходит. Он ведь любил ее... С чипчиками, кажется, больше не держится. А впрочем, кто его знает?

Елена Александровна рассказала, что Аурика была заядлой столбисткой, а настоящих скалолазов при подъеме на столбы ничто не останавливает. У них есть своего рода гордость, самолюбие — они пользуются кушаком или веревкой только в крайних случаях и скорее пойдут на риск, чем примут помощь. Аурика, поднимаясь на опасную, крутую скалу, наверное, могла спастись, если бы согласилась схватиться за брошенный ей конец кушака. Но она, по словам Алешки, предпочла преодолеть уступ скалы без чужой помощи и сорвалась.

Перед сном я решил побродить по тропе у подножья одного из столбов.

Под скалой пылал костер. У огня одиноко сидел человек. Он оглянулся, и я узнал Алешку.

Мы поздоровались.

— Ты оттуда, парень с Маны? — каким-то сдавленным голосом спросил он.

Может быть, меня обманывали тени, падающие от костра, но Алешка показался мне измученным и худым.

— Ты знаешь... Все знаешь? — не ожидая ответа, спросил он.

— Знаю.

Я присел к костру.

— Вот как она, вольная жизнь, обернулась, — с горечью произнес он, помешивая палкой раскаленные угли, — девчонка навсегда осталась на Мане.

Алешка помолчал. Я не знал, как выразить ему свое сочувствие.

— Последние дни она была сама не своя, — тихо продолжал он, — будто жизнью не дорожила, на всякий риск шла зря. Жизнь с урками опостылела ей. А другой она не знала. Жиганы загубили Аурику.

— Ты ведь тоже с ними был...

— Из-за нее пошел. А теперь видеть их не могу. Ненавижу! Урки и ныне шухарят. Вроде поминки по ней справляют. Фитьку из живого уголка поймали, на костре зажарили, сожрали. Тоже поминки. Хозяйке не говори, зачем расстраивать. Доброй души она человек.

Мы сидели с ним, подкладывая хворост в огонь. Он сказал, что после работы часто приезжает сюда, бродит по тем местам, где бывал с Аурикой... Хотелось бы еще на Ману поехать, да с работы не пустят. Если попадает в ночную смену, день свободен, и тогда он проводит его на Столбах. В этих местах он и встретился с Аурикой.

— Характер у нее был, прямо сказать, бешеный, — покачал головой Алешка, — глянь вот!

Он оттянул порот рубахи. На плече краснел шрам.

— Меня она тоже крестником своим сделала. Как что ей не по нутру, сверкнет глазами, прикрикнет, а не послушаешь — нож мигом всаживает. И всегда в одну точку, в плечо. Калекой не станешь, но рука враз опускается, и крови порядком выйдет. Это был ее прием. Какой-то жиган обучил. Она чуть ли не всех урок в своей шайке переметила. Перечить ей боялись. Вот и стала атаманшей.

Он раскурил и быстро затянулся дымом, раз за разом.

— В вечернем кафе, где она работала, — рассказывал Алешка, — бывал я не раз. И ведь ни за что не подумаешь, что она урка! В белом передничке, наколочке- будто светлая коронка на волосах, чистенькая, смиренная такая. К тому же и вежливая. Звали ее там по-настоящему — Диной. Шутить с собой клиентам не позволяла. Глянет в упор, аж прожгет насквозь. Только глаза злость выдавали. Работала она там по нескольку суток подряд, потом освобождалась дней на десять и шла к своим уркам.

— А чем шайка занималась?

— Чем придется. Были тут и настоящие жиганы, и мелкие урки, которые только шмонать умели, а то и просто тунеядцы. Погулять они любили, да больше за чужой счет. Кое-кто из них за решеткой сидел. Одним словом, такая кодла собралась, что не разберешь, что к чему. Аурика была отчаянной. Ей или на столбы лезть, да чтобы опасности поболе, или в воровское дело ввязаться. О себе я уж говорил: я не жиган, не урка, меня это не соблазняло, а вот тоже пристал к ним. И все из-за Дины. Не мог я без нее...

Давно уж чернела ночь. Где-то назойливо и тоскливо кричал мохноногий сычик. Ветер слегка шумел в вершинах деревьев, иногда гудел в скалах. Казалось, что вокруг нас — непроходимый лес, хотя город лежал меньше чем в десятке километров.

Когда мы поднялись на одну из скал, увидели море огней. Еще дальше, под горбатым хребтом, сверкало яркое скученное созвездие. Там возле гигантской плотины недавно родился Дивногорск.

— В шесть утра моя смена, — сказал Алешка, — выйдет луна — я и отправлюсь.

У развилки дорог мы попрощались. Я приглашал его к себе, в Кандалак.

— Приеду как-нибудь, — грустно ответил он, — нам с Диной полюбились ваши места.

Сказал он это так, словно Дина была жива и могла вернуться вместе с ним.

Утром я направился в управление заповедника. Дела я закончил там за день. Для Василия передали служебный пакет, в нем было разрешение на отстрел медведя.

После работы, изголодавшись по зрелищам, я успел побывать в двух кинотеатрах.

Было уже около одиннадцати часов вечера, когда, у автобусной остановки, я неожиданно увидел на улице идущую вдоль тротуара Елену Александровну. Позади нее медленно плелась, покачивая ветвистыми рогами, оленуха Олча. Морда у нее была перевязана полотенцем.

— Вот, полюбуйтесь! — заговорила Елена Александровна. — Очередное происшествие. Сунула нос к старой волчице в клетку — позаимствовать кусочек хлеба, а та ей всю морду порвала. Видите, полотенце в крови? Теперь надо скорее рану зашить. Повела ее в скорую помощь — отказали, говорят, ведите в ветлечебницу. А лечебница закрыта, скоро уж полночь. Куда теперь идти? Надо обязательно найти хирурга.

У понуро опустившей голову Олчи с морды капала кровь.

В ближайшей аптеке мы узнали адреса двух хирургов. Однако дома ни того, ни другого не оказалось.

Несмотря на поздний час, вокруг нас, едва мы остановились, собралась кучка любопытных. Кто-то посоветовал обратиться в неотложную помощь.

Елена Александровна устала, на Олчу жалко было смотреть. Полотенце на ее голове пропиталось кровью, оленуха, опустив уши, тяжело поводила боками. К тому же она сбила об асфальт копытца и, хромая, едва двигалась. До неотложки ей теперь было не дойти.

Нас выручил стоявший на перекрестке милиционер. Сперва он нас хотел оштрафовать за то, что мы собираем около себя толпу, но, разобравшись, в чем дело, задержал первую же грузовую машину, и, мы, подсадив в кузов Олчу, отправились в неотложную помощь.

Велико было удивление врача и медсестер, когда мы ввели в приемную столь необычную пациентку.

Хирург, лысый, с худым желчным лицом, иронически подняв брови, удивленно рассматривал оленуху.

— А не кажется ли вам, что вы ошиблись? Здесь оказывают медицинскую помощь людям. У нас не ветеринарный пункт.

Хозяйка решительно сбросила полотенце с головы Олчи, показав окровавленную, начавшую припухать рану, и воскликнула:

— Но вы же, доктор, человек! Пожалейте эту несчастную!

— Гм... Кто же ее так? — подошел к оленухе врач. — Положение, однако, серьезное. Да, но, знаете ли, — он вскинул глаза на хозяйку, — за оказание помощи собаке я уже один выговор имею. Тоже пожалел ее. Почему мне надо коллекционировать выговоры, а?

— Иван Иванович, — несмело вмешалась медсестра, — мы ведь в книгу ее не запишем. Кто узнает?

— А-а?! В самом деле. Пусть и узнают. Давайте! Живо, живо! Ножницы! Скальпель! Смотрите, до чего она послушна. Главное, молчит. Пинцет! Зажим! Ножницы! Ну вот, голубушка, теперь мы вам щечку зашьем. Рана обработана. Терпите! Однако порядком ее рванули. Но где же вы воспитываете эту экзотическую красавицу? В Столбах? Вот что! Понятно. Так это вы и есть, — внимательно посмотрел он на хозяйку, — прославленная приемная мать обездоленных зверушек? О вас далеко молва идет. Так бы сразу и сказали.

Хозяйка смущенно улыбалась.

Олче зашили щеку, наложили повязку. Поблагодарив врача, мы вышли на улицу. Грузовик уехал, но мы, обогащенные опытом, на этот раз сами обратились за помощью к милиционеру.

Дежурный был новый и отнесся к нам с недоверием. Однако, узнав, что оленухе сделали операцию в неотложке, он решительно засвистел и, остановив проходившую машину, приказал водителю довезти оленя до подъема к Столбам. Домой мы добрались лишь на рассвете.

В этот же день я успел вернуться в Кандалак.

А спустя некоторое время узнал, что Олча через два дня после ранения пала.