Сегодня под Малым Такмаком как-то особенно хорошо. И не потому, что в этот ясный теплый день ласковое солнце греет своими лучами. Нет. Просто хорошо, что и я в унисон всему окружающему согрет внутри приятными воспоминаниями прошлого, связанными с Такмаком. Есть одна правильная мысль. Все, что нам нравится в природе, это наполовину, если не больше, находится в нас, в нашем особом созерцании, в нашем особом восприятии, у нас умеющих смотреть на природу своими особыми глазами. То, что преломляется в нас, то особенно и интересно. Оно так и есть, иначе эти прекрасные хребты и камни на них одинаково бы нравились и нам — особым любителям природы и хлеборобам базайцам. На самом же деле во взглядах на природу мы резко расходимся. Наши хождения в природу для отдыха и удовольствий только удивляют их. Наоборот, они идут домой для отдыха из природы.

Нас камни восхищают своим величием, а им они мешают на пути к дровам, покосам, пашням. Их надо объезжать и тратить лишнее время, а нам этих гор было бы больше, еще бы было лучше. Вкусы расходятся, да это и понятно. Нравится то, что, выходя за пределы обычного, дает переключение. В этом-то переключении и есть настоящий отдых от труда. Многие думают, что отдых — это неподвижность, т.е. покой тела, нет это лень, пожалуй, особенно, если человек молод и здоров. Есть чье-то выражение — понимать искусство тоже искусство. Совершенно верно. Надо обобщить мысль: понимать это искусство и кто его достиг, тот понял.

Кто постиг искусство понимать красоту природы, тот понял это и его уже не собьешь с его пути, он будет искать эту красоту, находить и понимать ее. Уметь ее ценить и дорожить ею. Для нас красота природы, конечно, понятна и именно потому, что мы умеем ее видеть, понимать, она нам созвучна. Вот таким был и Павел Прокопьевич Устюгов, он действительно понимал красоту.

Вместе с этими мыслями передо мной прошли как в калейдоскопе яркие воспоминания, связанные с Моховой.

Вот там, на повороте речки у подножья Такмака веселой компанией мы еще подростки проводили время. Ходили на Такмак, поднимались по склону к Ермаку, к Китайской стенке, ночевали у костра. Кто рисовал себе в маленький альбомчик карандашиком, пробуя силы, а кто работал по-серьезному на холсте красками. Вечером сходились у костра и делились впечатлениями. Наш старший друг дядя Митя Каратанов рассказывал нам о Кызямах, этих предтечах столбизма, к которым красноярцы ходили так же как вы впоследствии к Столбам. По существу столбизм начинался в Моховой у Кызям и Такмака и, видимо, еще задолго до Сусловско-Чернышевского периода. Да и сам Суслов и Чернышев, со слов Леонида Чернышева и Дмитрия Каратанова, тоже ходили на Кызямы, а уже позже попали на Столбы.

Дальше в воспоминаниях пронеслись и очень быстро, как-то несвязанно годы юношеского периода, когда, изведав досыта ненасытные прелести столбизма в широком и хорошем смысле этого слова, мы уже вполне поняли красоту природы и радость жизни в ней, научившись у старших этому премудрому искусству и выявив его где-то внутри себя, переломив его через свое маленькое я.

И вот лазы на Такмак, случайные находки керамики внизу под пещерой, в выносе почвы, мечты о своем стане над Моховой. Но Столбы завладели мной полностью и на Такмаке я бывал все же редким гостем.

Разнообразя заходы и отходы на Столбы и в город я кривил путь и заходил через седло на Малый Такмак к Павлу Прокопьевичу. Как он всегда был рад мне. Ведь мы оба понимали природу и разговоры наши были бесконечны. И вот сейчас, сидя на бывшей его стоянке, я живо вспоминаю этого высокого, сухощавого, всегда радушного пенсионера-учителя, страстного обожателя Такмака и его замечательных окрестностей по Моховой. Действительно уголок замечательный, эти так называемые ближние Столбы по Моховой.

Вспоминаю и знакомство с его дочерью Фушей или учительницей Анфией Павловной Устюговой, безвременно погибшей. Наши совместные экскурсии в природу как биологов, связанных общей педагогической работой в Пединституте. Отец и дочь часто бывали вместе, и я заставал их сидящими у костра в полной тишине ночи над Моховой, тихонько подходил почти над ними, но сыпучая дресва всегда выдавала мое присутствие, и мы здоровались, крепко пожимая друг другу руки. Увы, все уносящее время унесло и это хорошее и стерло с сыпучею дресвою память о шалаше под Малым Такмаком.

Здесь над Моховой на виду, с одной стороны хребта, города с его ночными огнями и Моховских хребтов, с другой стороны, со случайным глазом костра, затерянного у какого-нибудь камня или просто в хребте, меня уносили в далекое прошлое думы о былом, о далеком былом. Передо мной, тяжело ступая, идет волосатый северный слон — мамонт с мамонтенком. Впереди Такмак. При виде этого чудовища прячется за камни человек — обитатель пещеры.

Куда он идет, этот мамонт. Как будто такому громоздкому животному нечего делать здесь у Такмака? Как он будет спускаться с крутяка? Почему не там, на левобережье Енисея, где в логах и наносах найдены его кости? Но упрямое воображение родит иногда и не такие образы. И мамонт все же идет, оставляя большие провалы от ног на снегу. Наверное, он выбирается на выдувы, где больше старой стоесушной травы? Возможно. А может быть, он увидел Такмак снизу и принял его за сбившееся в кучу стадо мамонтов? Или еще фантастическое видение. Глядя на Такмак, мне всегда почему-то представлялось побоище на степном безлесном склоне перед стеной Такмака как перед крепостью. На лошадях с луками скачут навстречу друг другу наездники, и завязывается бой. Почему здесь на авансцене Такмака, а не на месте с более спокойным рельефом, где-нибудь в долине Енисея или у укрепленного Змеиного городища на Диване?

Героическая обстановка, создаваемая Такмаковскими нагромождениями, невольно влечет мысль именно в сторону монументального уравновешивания и на сцену выходит мамонт, или в сторону действия и у стен Такмака разыгрывается баталия.

Глядя в сторону города, я думаю, что там, где сейчас на левой стороне Енисея раскинулся залитый огнями Красноярск, когда-то светился слабый огонек острога Красный Яр. Тогда под Такмаком было совсем пусто. Кто понимал тогда всю эту неисчерпаемую красоту гор, — наверное, никто. Гор боялись и жались в крепком остроге, за его стенами. Было не до красоты, люди были заняты другим.

Потребовалась пара столетий, чтобы на каком-то досуге времени у кого-то впервые появилась мысль о красоте в природе. И страшная природа однажды превратилась в прекрасную природу, которую нужно оберегать для потомства. Здесь в Моховой шла борьба между понявшими эту красоту и ломавшими красивые Кызямы для строительства. Созонту Телегину, подрядчику по ломке и поставке камня, конечно, красота была непонятна, ему понятнее был его карман. И Кызямы исчезли навсегда, оставив позади себя красивую легенду да одно фото.

Эта борьба за красоту вечна. Она велась и около Столбов и кончилась их заповедностью. Она ведется и сейчас внутри заповедника, где одна часть столбистов продолжает пакостить, а другая тяжело переживает это и пытается бороться, при полном равнодушии и невмешательстве со стороны администрации заповедника.

При взгляде вниз и вправо от Устюговской стоянки исчезала вся неспокойная героика, связанная с историей прошлых лет от мамонта до подрядчика. Какое-то особое спокойствие мысли, гармоничное со спокойствием хребтов над Моховой, брало верх, и я погружался в другие мысли, мысли сегодняшнего дня, вдумчивые мысли наблюдателя и созерцателя. Далекие, как бы вросшие, камни по хребтам успокаивали мое воображение. От героики оставалось только немое величие.

Вот здесь в камне водоемчик, водяная житница стоянки. Внизу громоздкие березы с удивительно длинными поникшими ветвями. Они как в трауре опустили свои ветки и чуть не метут ими землю. О чем их грусть? О хорошем недалеком прошлом ушедших от нас людей — отца и дочери, чутко понимавших красоту здесь над Моховой. Как жаль, что такие люди не вечны с вечностью этой красоты.

В воздухе что-то мелькнуло и пронеслось. Откуда и куда? С камня над стоянкой к плакучим березам. Да! Но ведь это не менее 60 метров. Да, не менее. Хороший планер эта белка-летяга. Она здесь обычна. А как ее трудно видеть не в полете. А вот и другая каменная белка — полосатый бурундучок, он выбежал из-за камня, увидел меня, встал на задние лапки и быстро скрылся за камнем. Эти друзья Павла Прокопьевича составляют здесь особый мир, доступный для спокойного человека. Когда на Такмаке нет людей, здесь бродят по склону пугливые, прыткие скакуны кабарожки, везде видно их помет, это они своими ножками сделали многочисленные горизонтальные тропки на склоне.

Видеть Моховую мешают кусты, но она там бурлит непокорная и вихляя в своем русле уходит за поворот долины у Такмака. А там дальше, по ту сторону речки — горы. Целые хребты этих зеленых гор. Они сейчас также нежатся под солнцем и как бы тонут в насыщенном солнцем воздухе. Вот спокойный Откликной хребет, где Павел Прокопьевич, бродивший с дочерью, встретил медведя. Я мысленно иду тропой вдоль его вершины от Китайской стенки через Рассыпушку, Копыто и Откликные камни. А вот и Воробышки. Павел Прокопьевич их звал ласково птичками. Знакомые места, знакомые тропинки.

Сегодня как-то особенно хорошо здесь, хорошо по воспоминаниям, фантазии и в настоящем. А какая тишина. Не хочется даже по столбовской привычке криком гаммы соль-ми-до позвать к ответу окружающие вершины. Сегодня можно и без этого, пусть спят хребты над Моховой как спят в земле их прошлые обожатели. Хорошо, потому что это хорошее делаем мы сами. Оно и в нас и вокруг вас. Дважды хорошо.
ГАКК, ф.2120, оп.1., д.6