...Кругом нас льды Иныльчека, по каталогам гляциологов, одного из величайших глетчеров планеты. И всю ночь те двести с лишним метров ледяной толщи, что под моей палаткой, так исправно отдают аккумулированный ими холод, что только с приходом солнца возобновляется журчание первых ручейков.

Как-никак уже 4150 метров над уровнем океана.

Под бдительным оком шефа экспедиции корреспондент столичной прессы начи­нает гамму движений зарядки. Шеф взирает на меня весьма критически. Да я и сам чувствую, что моя гамма в лучшем случае то, что неуверенно разыгрывалось «перстами робких учениц». Потом я сбрасываю пуховую куртку и с жалобным щенячьим повизгиванием брызгаю под мышки ледяную воду пополам с талым снегом. Б-р-р!.. Скорее обратно во все утеплители из пуха и шерсти!

Тем временем шеф мерно и последовательно включает в работу то одни группы мышц, то другие. Потом начинает пробежку по хрустящей корке ледника. Прошел час. Абалаков возвращается. Абалаков раздевается. И под его лицом аскета с резко прочерченными морщинами возникает такой неожиданно великолепный, с литыми мышцами, торс атлета.

С мочалкой прыгает он в облюбованную им ванну: этакий бочажок в ледяных берегах. Аккредитованная при экспедиции пресса с кинематографией зябко поеживается от одного зрелища голого человека, с самым удовлетворенным видом пофыркивающего в этом, с позволения сказать, водоеме. Нет, кажется, не к таким водным процедурам ежеутренне призывает нас Гордеев!

— Ну и как, Виталий Михайлович? — дипломатично осведомляется флаг-хирург экспедиции вежливый бакинец Наджмеддин Алладин оглы Гаджиев.

— Вполне, — роняет Абалаков, — вполне приемлемо, если не считать того, что ноги примерзают.

***

Наша тянь-шаньская экспедиция расположилась на утлом каменистом островке морены, теснимой со всех сторон напирающими на нее валами ледника с типичным для здешних мест названием — Дикий.

...Вечер. И словно кто-то незаметно вошел и с ним вошла на цыпочках благостная тишина и ясность. Медленно, как в театральной постановке, парашютируют последние снежинки. От палатки, где на кусках пенопласта возлежим мы с Абалаковым, все отчетливее, резче, стереоскопичнее становится виден Хан-Тенгри. Под лучами заката его вершина пылает тревожным багрянцем, оправдывая имя, данное не смевшими приблизиться к ней кочевниками: Кан-Тоо — «Гора крови».

— Тебе, Витя, небось, вспомнился тридцать шестой?..

Утвердительный кивок. Да, он помнит. Все помнит, не может не помнить, если гора, чье имя означает «Повелитель неба», вознамерилась показать тогда человеку, сколь он ничтожно мал перед ней.

Виталий указывает ладонью. Нет пальца, где бы нож хирурга не отсек одной или двух фаланг, — и это память о битве с вершиной. Поднимает и ведет рукой от вершины к мраморному ребру и останавливает на том месте, где братьев Абалаковых с сопутствовавшими им товарищами по связке застукала непогода.

Но тогда-то с высоты Хап-Тенгри углядели они что-то большое, что-то высокое и неведомое, и теперь, двадцать лет спустя, Виталий Абалаков прибыл сюда, чтобы завершить то, что не успел он вместе с братом Евгением.

Наша экспедиция «Спартака» и Казахского клуба альпинистов должна была в том, пятьдесят шестом, году взять реванш в явно затянувшемся поединке Человека с Горой. Ее уже успели окрестить кто «пиком-невидимкой», кто «пиком-убийцей». И в этом было меньше всего претензий на литературщину.

Странное дело... Не год, не десятки, все сотни лет проходили на виду у этой вершины и буддийские паломники средних веков, и такие чемпионы вершин нашего века, как баварец Мерцбахер, итальянец Боргезе или венгр Альмаши. Но только в военном, сорок третьем, году топограф П.Н.Рапасов подал рапорт: высотная отметка вершины — «7439,3». Значит, она почти на полкилометра выше столь знаменитого Хан-Тенгри. Значит, открыт самый северный семитысячник планеты Земля.

И она доказывает, что же это значит — «самый»... Одна экспедиция чуть не стала жертвой, чудом выкарабкавшись из огромной лавины. Другую смололи белые жернова страшной высотной бури. Третья... Четвертая... Пятая... Отборные команды из Ташкента и Алма-Аты. Дружная альпинистская братия Высшего технического училища имени Баумана и связки таких прирожденных восходителей, как сваны из Местии.

Нет штурма без летящего в эфир «SOS».

Не потому ли теперь Абалаков с Боровиковым и Ануфриковым часами лежат на камне, наводя на резкость 43-кратную трубу. Ту, что в день пятидесятилетия преподнес Абалакову Озолин. Помните еще, как пожелали вы тогда, Николай Георгиевич: «Пусть она исправно приближает все намеченные цели»?

Представьте себе, что ей удалось реализовать ваше пожелания, и куда эффективней, чем многим деятелям отечественной науки о спорте. Не вспомнить ли, что во времена Васильевых или Кузина у нас не было ведь ни одного лыжеведа. Теперь же в Ваковские анналы занесены двадцать кандидатов лыжных наук, успехи же тех из наших, кто выходит на международную лыжню, находятся почему-то в вопиющем противоречии со взлетом теоретической мысли.

Но так было и есть у Виталия Абалакова. Автор мог воочию наблюдать это хотя бы по штурму пика Победы.

Штурм «с ходу» был опровергнут в нашей экспедиции планомерной осадой. Обычные палаточные лагеря заменены глубоко врытыми в склон снежными пещерами. Где бы ни застигла тебя нежданно налетевшая буря — в часе ходьбы надежное укрытие.

И теория, тактический замысел принесли плоды.

Вершина была взята всем (подчеркнем это!) составом штурмового отряда. О физическом же тонусе штурмовиков убеди­тельно свидетельствовал такой прозаический факт... На склоны (на случай вынужденных отсидок из-за непогоды) забросили двойной запас харчей. И ни одна банка не вернулась в опорный лагерь. «Бросили?» — «Съели!»

Мне вспоминается ответ умницы Чарльза Эванса, кстати сказать, по профессии врача, а кроме того и классного высот­ника, первым из спортсменов мира достигшего южной вершины Джомолунгмы (Эвереста). «Какие продукты, на основе своего гималайского опыта, считает мистер Эванс лучшими для высот­ного восхождения?» — осведомился автор этих строк, проводя пресс-конференцию в гостеприимном Московском доме журналиста. «Выше 6 тысяч метров нет вкусных продуктов вообще!» — был ответ.

А тут, на пике Победы, на высоте почти «7500», ни одного обморожения, ни одной жалобы на отсутствие аппетита.

Под облаками

Мы узнали имена Абалаковых в большом и высоком альпинистском спорте в день первого же их старта. Такое бывает нечасто.

Абалаковы — сибиряки. Из рода ермаковских казаков. И пусть братья-погодки понятия не имели о нынешних засыпанных в пузырек витаминах или методистах по детской физкультуре, но они сызмальства сдружились с тайгой, рекой, рыбалкой, охотой, горами, значит, и с той борьбой, в которой так мужает человек.

Мальчуган — светловолосый, остроглазый, с обветренным лицом, подобно всем сибирякам широкий в кости — карабкался по сероватой массивной скале. Он видел вокруг себя скалы. Архипелаг каменных островов над темно-зеленым прибоем тайги. Жители Красноярска зовут эти хорошо известные геологам выходы сиенита Столбами. Лазание по скалам, как здесь называют его, столбизм — для сибиряка такой же исконный вид спорта, как плавание для черноморца, конная байга для киргиза.

Виталий — так звали мальчугана — напрягся, прополз по узкой, наклоненной кнаружи полочке. Он был теперь на вершине утеса Катушки. Отдышавшись, глянул вниз... Весь мир — гудящая под ветром тайга, идущие по дальней тропе экскурсанты, крыша хижины — оказался так далеко.

Как же теперь добираться вниз? Он подошел к кромке утеса, увидел ощеренные, словно пасти доисторических чудовищ, острые грани скал. Когда лезешь вверх, не ощущаешь еще, что там, внизу. Однако рано или поздно придется глянуть в сторону спуска, и тут-то охватывает тебя дрожь. Та, что зовется «боязнью глубины».

Но маленького Абалакова не отпугнули страхи первого подъема. Уходят шумы летнего дня, и кисея тумана колышется над зеркалом потемневшей реки. Вместе с братом Женей идет Виталий к утесам Куйсумской тайги. Там и сям возникают они меж деревьев. Бурые. Стальные. Обросшие седым лишайником.

Ишь как грозно насупился Развал, у карниза которого повис в то воскресенье Виталька. Лез он хорошо, споро лез, да неожиданно налетел ветер и концами косынки закрыл ему глаза. И он, Виталька-то, висел в этот момент только на кончиках пальцев. Конечно, можно было крикнуть ребят, которые были на верху утеса. Они бы кушак размотали да подали. «Ну их, сам управлюсь», — подумал мальчишка. И он висел и висел, осторожно ослабляя то одну, то другую руку, упираясь локтем в выступ и стискивая губы, когда судорогой сводило мышцы и к горлу подступала тошнота.

Он висел, как ему показалось, очень долго и, открывая рот, чтобы позвать на подмогу, только нервно зевал и ужас до чего хотел пить.

И ведь дождался своего. Утих ветер, и тогда он огляделся, и тогда дополз до щели и по ней до вершины утеса. Перед отдыхавшими здесь столбистами появилось вдруг залитое потом лицо маленького упрямца. А сам он понял: это все, дальше некуда — и ползанье в щели, и капли крови на стертых о гранит кончиках пальцев, и эта тянущая тебя назад сила — все это позади. Ниже тебя. И даже парящий над тайгой беркут остался под тобой.

Потом с другими пареньками он сколачивал плоты из вековых лиственниц и плыл по порогам Маны либо Казыра. В зимнюю ночь уходил на охоту в тайгу.

Год от года прокладывал он все новые лазы по Столбам, такие нехоженые до него лазы, что один по сегодня так и зовется — «Абалаковский».

***

«Зело превелики и пречудесно сотворены сии скалы... Пожалуй, правду говоря, что даже в других землях не увидишь такие. И залезти на сии скалы никто не сможет, и какие они, неизвестно».

Каменными маяками вздымаются над зеленым прибоем красноярские скалы. О них сказано в старинной рукописи то, что привели мы выше.

Губернатор неистовствовал... Нет, подумать только, после карательных экспедиций, когда, казалось бы, крамола по Сибири вырвана с корнем, на крупнейшей скале появляется, изволите ли видеть, саженная надпись: «Долой самодержавие».

— Во вверенной мне губернии, господа, не допущу подобных безобразий! — отчитывал он жандармов. — Но интересно все-таки узнать, кто же отважился вскарабкаться на этакую крутизну...

— Столбисты, ваше высокопревосходительство.

1942 год. Главный Кавказский хребет.

Гитлеровская дивизия «Эдельвейс» после многодневных боев оседлала перевал. Отсюда уже видно мерцающее в далеком мареве Черное море.

Но что это? Откуда эти выстрелы над самой головой?

Столбисты!

Ясный субботний вечер наших дней. Спешат по улицам юноши и девушки. Костюмы красноярцев сегодня настолько своеобразны, что не сразу угадаешь их назначение. Девушка в изящной блузке, на ногах, несмотря на чудесную погоду, галоши. Шаровары и галоши, жилетки и широкие кушаки — принадлежность почти всех, кого вы встречаете на пути. Это члены общества скалолазов «Беркуты». Сегодня, как гласят расклеенные по городу афиши, «Праздник красноярских столбистов». Веселые молодые голоса оживили тайгу. Быстро темнеет, но красноярцы знают каждый изгиб камня, каждую зацепку на Столбах.

Праздник столбистов справляет весь Красноярск. Да иначе и не может быть в этом городе, где подъемом на скалы увлекаются и стар и млад.

Столбисты выработали свою технику скалолазания, создали самобытную народную спортивную школу. Один из сильнейших столбистов в молодые годы, завязав глаза, прыгал с одного Пера на другое, точно и цепко останавливаясь каждый раз на площадке, где с трудом уместятся две ступни. Пройдя новый лаз, особо трудный маршрут, столбист укреплял красный флажок с инициалами, пусть тот, кто повторит его, снимет этот знак победы. Скалы иных популярных маршрутов натерты до блеска тысячами и тысячами рук, в течение многих десятилетий «полировавших» сиенит.

Традиция скалолазов встречать на Столбах восход. Увидеть с маковки одного из утесов, как алое пламя зари загорается на горизонте и солнце величаво встает над зеленым таежным морем. Даже костюм скалолаза — широкие шаровары, не стес­няющая движений жилетка, цветная косынка на голове, галоши — выработан многолетней практикой. И когда в воскресные дни толпы молодых красноярцев двигались по тропам заповедника, их красочные одеяния заставляли вспомнить казачьи лавы Ермака Тимофеевича.

Братья Абалаковы говорили мне: «Столбисты вырабатывали свою технику под руководством коллективного тренера. Один лазает, тридцать-сорок пар глаз смотрят на него, товарищи советуют, поправляют, совместно вырабатывают технику, стиль, «класс».

Еще в конце XVIII столетия бродили в районе нынешнего заповедника старатели-золотичники. Старые документы, с которыми любезно познакомили нас скалолазы Иван Беляк и Николай Куликов, рассказывают, что в 1851 году воспитатель Владимирского приюта Ка п ин поднялся на вершину Первого Столба.

Еще в конце прошлого столетия облюбовала передовая молодежь Столбы, превратила их в таежный центр нелегальных сходок. Под охраной столбистов собирались большевики Сибири. Издалека бросались в глаза алые буквы революционных призывов. Их рисовали на самых крутых, самых недоступных местах скалолазы.

Еще в 1897 году на Первом Столбе появляется слово «Социализм», а год спустя чья-то рука приписывает: «Осуществится!» Учитель Денисюк со студентами Беловым да Островским выводят гордое слова «Свобода». Оно-то и приводит в неистовство жандармов и охранников.

«Ко дню Петра и Павла, — писал корреспондент ленинской «Искры», — на Столбах кишмя кишел народ. Скоро (иные говорят и ранее) явилась туда полиция с жандармерией. Недалеко от избушки... был разбит неприятельский стан... Синие мундиры уже, конечно, совсем не входили в программу празднества. И вот к вечеру, когда немного стемнело, в адрес вражеского лагеря понеслись со всех камней всевозможные возгласы: «Анафема, долой жандармерию!» и даже «Долой самодержавие!»

На Столбах собирались делегаты съезда Сибирского союза РСДРП. План разгрома меньшевиков был разработан на Столбах.

Столбы — это народная школа, вернее — академия спортив­ного лазания по скалам.

Не только каждый Столб, но даже отдельные маршруты, говоря языком столбистов, лазы, имеют собственные имена. Полый изнутри Колокол, где простой удар ладонью высоким звоном отдается над тайгой, подальше — Коммунар и Митра. Начиная от Пыхтача — перевала, к которому, пыхтя и отдуваясь, взби­раются нетренированные гости, — и вплоть до самых отдален­ных, менее облазанных Диких Столбов вся тайга заполнена этими каменными диковинками.

...Перья. Над склонами, поросшими ольхой и рябиной, над одинокими соснами высоко поднялись массивные скалы. Как перья птицы, суживаются к вершинам, сложенные одно с другим в своеобразное каменное крыло. Точно оперение невиданной сказочной птицы, торчат над лесом. Кажется, достаточно сильного порыва ветра, чтобы сдуть воткнутые в землю тонкие перья.

Другая группа — Львиные ворота. В провале между утесами — огромный камень, мостик. Еще один сиенитовый массив образует профиль старика с высоким лбом, крупным носом, бородкой клинышком. Более 90 лет посещается утес Дед, на ко­торый проложены десятки лазов. Особенно популярен Катушка: им поднимались на вершину утеса участники Международного геологического конгресса, исследователь Приморья В.К.Арсеньев, писатель Вячеслав Шишков, в 1906 году — участники Сибирского съезда РСДРП.

Каждым, кто поднялся на вершинную площадку Первого Столба, невольно овладевает чувство волнения и радости... Далеко уходит безбрежная тайга с ее утесами, хребтами, величественными просторами.

За густо заросшей ложбиной высится Второй Столб, самый высокий и мощный. Здесь собирались первые подпольные кружки большевиков и примыкавшей к ним молодежи. Тут были построены стоянки, в которых ночевали и отдыхали туристы. Один из самых красивых лазов носит доныне название Свобода. Имена замечательных скалолазов дореволюционного периода сохранили названия проложенных ими лазов: Леушинский и Сарачева.

Еще дальше, за речкой Маной, начинается район Диких Столбов. Мало кто заходил сюда. Тем удивительнее было появление огромной надписи «Смерть Гитлеру!» у макушки одного из утесов. Так написал оставшийся безвестным столбист.

На сотни метров вздымаются над соснами массивные скалы. Руки природы, ветры и дожди отполировали грани камня. Крутыми циклопическими ступенями поднимаются наклоненные кнаружи узкие гладкие плиты с зияющими между ними широкими щелями.

И на каждой — спортсмены.

Движения одного из них замедленны, напоминают заснятый рапидом фильм, но так же точны и уверенны, как у других, которых здесь множество. Вот он встал на край щели, отстранил протянувшиеся к нему руки и мгновенным плавным движением перенес всю тяжесть тела на другую сторону. Вытянув руку, проводит ею по каменной породе, улыбается, произносит: «Вот здесь, помню, был „карман“... Ага... Так... Держась за него, мы переходили по карнизу влево. Правильно! К этой самой щели».

Яркое солнце заставляет всех надвинуть на глаза широко­полые соломенные шляпы. И только этот, не щурясь, глядит прямо на солнце. Он слеп... И все же раньше многих других достигает вершины скалы. Кто он? Старый столбист Владимир Соловей.

Еще на койке фронтового госпиталя, лежа с забинтованной головой, мечтал сибиряк о том дне, когда снова поднимется на родные Столбы. Ощутит шершавую поверхность камня под ладонями и набежавший с Енисея ветерок овеет покрытое рубцами лицо ядреным смоляным духом тайги. И испытает человек без глаз радость спортивной победы. Докажет несокрушимую силу сибиряка.

***

В 1906 году в небольшом городке Енисейске и родился Виталий, а годом спустя Евгений Абалаков. В одном из своих путешествий в их город наведался Фритьоф Нансен. Пример жизни путешественника надолго запал в памяти юношей. А в тридцать шестом году довелось им самолично встретиться с великим путешественником. В этом сообщении не таится никакой мистики: на своем пути в Тянь-Шань Абалаковы увидели величественный пик, которому советские альпинисты и присвоили имя Нансена.

А дух предков — землепроходцев и искателей — был тем, первоначально еще не осознанным, началом, которое звало, поднимало, вело. Всесильный дух странствий, беспокойство, узнавания.

То, что проделывали тогдашние ребята Женя и Витя, и сегодня считается у туристов мерилом мастерства, эталоном спортивного класса. А тогда?.. Тогда попросту никто понятия не имел о разрядах и ступенях, спортивном или «неспортивном» туризме. На сделанном без единого гвоздя плотике-салике бра­тья плыли по Абакану и самым злющим порогам Казыра, переваливали Саянские белки и меньше всего думали о категориях да разрядах. Они приходили сами.

Шли годы. Мальчуган стал инженером, а там и выпускником Менделеевского института. Так было с Виталием, а в 1931 году он с кряжистым братишкой Евгением и задорной Валентиной Чередовой избирают своей целью Дыхтау. Лишь двум вершинам Кавказа — Эльбрусу и Шхаре — уступает она по высоте. Одной из высших категорий оценивается трудность восхождения на нее.

С этой вершины, как с поднятого над облаками трамплина, братья Абалаковы берут свой старт в альпинизме. Впрочем, и название-то вершины переводится «Гора-Небо».

Прошло пять лет... Кавказ уже изведан. Оба они побывали и на памирских высях: на пике Коммунизма — Евгений, на пике Ленина, Трапеции, Оловянной стене — Виталий. Не махнуть ли на Тянь-Шань? «Богатая мысль», — телеграфирует из Цюриха светловолосый здоровяк швейцарский коммунист Лоренц Саладин. «Мы — тоже за», — присоединились москвичи — конструк­тор Михаил Дадиомов и химик Леонид Гутман.

А самое привлекательное на Тянь-Шане — это, конечно, сам «Повелитель неба» — Хан-Тенгри.

Приняли предложение Виталия Абалакова: «Начать штурм в ночь. Днем слишком тепло. А ночью все сковано морозом: можно не опасаться ни лавин, ни камнепадов. Еще один плюс: в это время снег не тает, останется сухой высотная обувь».

Ночь они провели в пещере, отрытой в снегах на высоте «5500». День спустя продолжали штурм, и еще пять дней спустя стояли на вершине. Начиная с Семенова и Мерцбахера, она считалась не знающей себе равных среди всех вершин всех сорока четырех тянь-шаньских хребтов. Отсюда, с высоты, они ви­дели перед собой стены хребтов, широтных и меридиональных, потоки ледника Иныльчек, сверкающие под солнцем снега Сарыджаса и Кокшаал-Тау.

— Хотел бы я знать, что это за снежная стена, — говорит Евгений Абалаков, указывая на юг.

— По-моему, там Кокшаал-Тау, — отвечает Дадиомов. Острая зрительная память позволяет ему вспомнить те фотопанорамы, которые они листали, готовясь к восхождению.

— Похоже, что она выше семи тысяч, — вставляет слово Виталий. — Но это противоречит Мерцбахеру: на Тянь-Шане есть только один семитысячник — это Хан-Тенгри.

Дальше общий путь братьев к высоте как бы раздваивается.

По книге «Лучшие...» (очерки о выдающихся советских спортсменах, золотыми буквами вписавших свои имена в славную историю отечественного спорта)

Изд-во «Физкультура и спорт», 1967 г.