Виталий Деньгин

Виталий Владимирович Деньгин – мой сын. По профессии – врач. С детства бывал со мной на Столбах, на Грифах, в пещерах. Осуществил мою мечту – взошел на семитысячник, пик Ленина, в составе команды красноярцев в 2006 году. Несколько лет наблюдал за становлением Егора Муравья как спортсмена. В результате им написан этот рассказ.

 Владимир Деньгин

Про Егорку-Муравья

Городок наш Красноярск был тихий, весь в смогах, огороженный разлапистыми предгорьями. Сверху они были прочно прострочены лоскутами секторов двух городских кладбищ, новенькой телевышкой и, северней, куревом труб алюминиевого завода.

Если от западносибирских болот пойти на восток, вдоль по таежным хребтам, до сдержанных вод Енисея, или от северных енисейских тундр пойти на юг, где начинаются хребты Саян – все пути перекрестятся там, где над всегда деловым Красноярском возвышаются зубчатые гребни Столбов.

Но лучше всего туда не идти – а лететь, вольной размашистой птицей, лететь в самом начале осени, когда солнце ласкает, леса золотятся, небо пронзительно синеет и однообразные пологие таежные хребты остаются позади, а серебрящийся Енисей обдает холодком. И вот тут самое время заложить величавый вираж над логом речки Лалетиной и пойти над постепенно набирающей высоту и полной гуляющим народом тропой к Столбам – и пусть деревья подступают все ближе, ничего, приподнимемся потом в восходящих потоках над разогревшимся Первым столбом – а когда 5-километровый путь от Енисея закончится, нужно развернуться прямо между двух самых крупных столбов и увидеть Столбы целиком, панорамой, выступающими из дуги Куйсумского хребта, словно укрепливые зубы в челюсти немало пожившего старика – слева торчащие вкось коренные Дед, Перья, Бабка-Внучка, сросшиеся Первый столб и Коммунар, потом дырка –свистулька вместо резцов, и пошли вправо клык Второго столба, Митра, Рукавички, почти укрывшийся в челюсти Моховой… Видел я и верхнюю челюсть, и весь череп целиком – на избе; откуда он туда попал, уже вряд ли кто помнит, но поскольку вид у него был весьма жизнерадостный, его не стали прятать, а поставили на полочку над общим столом, чтобы не отрывался от коллектива. Но изба далеко, за Манской тропой, за пятью Калтатами, и что нам до них? Ведь и на дуге Первого столба секретов столько, что хватит за глаза!

И глаза, зоркие орлиные глаза, конечно же, остановятся на россыпи камней перед Первым столбом – это Чертова кухня, и ее облепили сегодня фигурки столбистов, потому что идет 2004 год, идет столбовский фестиваль, и сегодня соревнования – гонки по Призам на скорость. Спортсмены готовятся, переговаривают, разминаются.

Чуть в стороне молча стоит погруженный в себя худенький подросток в желтой майке, ярко-красных шортах и с подвязанными на поясе скальными туфлями Миура. Каштановые волосы сзади острижены «под горшок», спереди расчесаны на симметричный пробор, и из-под них изредка выстреливают короткие взгляды серых глаз – контролируя прохождение трассы соперниками. Вот судья объявляет – «приготовиться – Муравей», и подросток медленно подходит к старту, деловито натягивает скальники, подвязывает страховку, уже неотрывно смотря на скалу, и замирает. Звучит команда «Марш!», и он, с места, прыгает на скалу и начинает бежать по отвесу, глядя исключительно вверх, и, кажется, едва-едва и только в силу обычая прикладываясь к скале. Гул болельщиков внезапно затихает, все тренеры и спортсмены неотрывно смотрят на быстро уменьшающуюся фигурку, и кто-то очень медленно ведет отсчет: «пять секунд – десять секунд»…

Уже почто у финиша взлетающая по Призам фигурка вдруг отделяется от скалы, пытается задержаться за воздух, но проскальзывает вниз, нагружая страховку, и застывает на долю секунды – а затем, только коснувшись скалы, снова начинает свой бег в высоту. По толпе зрителей проносится вздох «срыв!», сказанный легким выдохом – но синхронно полусотней человек, и поэтому отлично слышный на скале – а Муравей продолжает свой бег, нисколько на этот неудачный исход своего соревнования на обращая внимания. Добежав до финишного карабина, он спускается на судейской страховке широкими, упругими и совершенно не опечаленными прыжками, спокойно выслушивает слова сочувствия и, не меняя ни выражения лица, ни походки, уходит куда-то за камни, тихими тропками в лес…

В то время Егорка решал, быть ли ему спортсменом-скалолазом или вольным столбистом, и выбрал скальный спорт. Хуже того – выбрал спорт в зале, а не на скале. И, очень быстро получив звание кандидата в мастера, дальше Егорка в карьере зального скалолаза не продвинулся. Застрял? Нет, просто ползал по плоскости.

А переменил он свое решение и вернулся на скалы, и стал чемпионом, только уже будучи Егором Владимировичем, спустя целых десять лет.

Много случается ситуаций, когда судьба дает нам то больше, то меньше свободы, и многое искушает нас обижаться на доставшуюся судьбу. Но есть у нее одно свойство, по которому судьба остается равно справедлива ко всем ныне живущим – в том, что жить им приходится в одном и том же общем поле развертывающегося времени. Ну, не только в поле – можно выбрать себе путь к вершинам, можно иссушаться в пустыне, можно скакать по степи или затаиваться в лесной тиши…

Каждый человек прокладывает себе жизненную дорожку наособицу. И будущему биографу останется только следовать по оставленным вешкам – то частым, то редким, то крупным, то мелким – словно бы пытаясь по зимнему лесу на лыжах пройти прохоженный летом маршрут. Вроде бы он и знакомый, и даже узнаваемый – но мелкие жизненные неприятности остались заметены снегом, и только самые крупные бугры иногда потряхивают и цепляют нырнувшую лыжу; зато периоды жизненных спадов прокатываешь легко, с разгоном и весело, а неровные жизненные подъемы срезаешь напрямик; вот жаль только – пестрые, мелькавшие, живые истории оказываются при реконструкции заглажены, безжизненны и холодны.

Некоторые знаменитые биографии исхожены и раскатаны потомками в тракты, но большинство забываются, и даже сами создатели не наживили эти тропки воспоминаниями. Герой моих мемуаров первые шаги своей биографии выстраивал ровно, продуманно, по линеечке. Но, одолев очередную заданную вершину, вряд ли уже не чтобы возвращался, а даже и оглядывался на пройденный путь.

Очень точно помню первую встречу с Егором Владимировичем. Январь 2005 года, подвал турклуба, новичковый табор под управлением Кости Урода. Собирается в первый зимний палаточный лагерь, в Ергаки, в 50-градусный (как потом оказалось, но уже на сборах почувствовалось) мороз. Все хлопотливы и напряжены. За компанию с охломонистым Вовой в подвал заглянул Егор Владимирович и, усевшись поглубже на скамейку и увидев, что общество собралось профаническое, включил Егорку – начал сосредоточенно и ритмично болтать ногами, взад и вперед, стараясь подкараулить и достать ботинком разбирающего снаряжение Вову, если тот зазевается. Пару раз это это Егору Владимировичу удалось – и тогда он смеялся, во весь свой зубастый рот, но смешки вылетали приглушенными, комковатыми сериями откуда-то из глубины груди, и больше походили на кашель. Егор Владимирович проявлял деликатность.

Вова, разумеется, гордо его представил: «Муравей», но мне тогда это прозвище было мало знакомо, и должного восхищения я не выказал. Вова не стал развивать тему – как выяснилось, ему даже приятно было немного погнобить своего товарища, и он без стеснения, с грубоватым спасательским юмором продолжал его подначивать и обзывать обезьяной, хотя ничего обезьяньего в облике Егора Владимировича не было вовсе: аккуратно и даже нарядно одетый, сосредоточенный, серьезный и скорее даже немного мрачноватый. Потом Вова объяснил это прозвище тем, что Егор Владимирович очень ловко лазит, кроме прочего, еще и по деревьям. И любит жувачку в ярких обертках.

Надо было видеть, как он с одинаково серьезным видом общается и с молодыми скалолазами, и со столбовскими аксакалами – со всеми здороваясь за руку, со всеми оставаясь на «ты», легко делясь резонными советами по снаряге и готовый моментально изложить тонкости прохождения любого из множества ходов на Центральных Столбах. С той же внутренней серьезностью, просчитано, он двигался по скале, просчитывал тактику на соревнованиях, вызывая у стороннего наблюдателя безоговорочно уважительное, но и несколько дистантное, отделенное отношение.

В целом, столбовское общество живет на равных – при том, что цену друг другу все знают доподлинно. Это как с пищей – вот сходил на рынок, купил продукты разные, и мелочь, и ценные – одна семга по триста рублей чего стоит! – принес их домой, расставил по полочкам, и все они тебе стали важны и дороги – причем дороги одинаково. Все они товарищи, у всех одна судьба!

Не то чтобы Егорка не был согласен на общую судьбу. И не то, что ему стало откровением правило жизни, поминутно, как не уминающаяся в памяти мантра, повторяемое костей Уродом: «Не ссы никого»! Нет, просто с раннего детства Егорка знал, что в жизни ему достался большой и неповторимый талант, и поэтому всегда смотрел на мир и людей уверенно, без страха и зависти, и вел себя с исключительным достоинством. Достоинство – это не просто талант, достоинство – это умение точно оценить свой талант. И, соответственно, не давать ему оставаться в праздности, без выгоды. Талант должен помогать. И многие пути по жизни открыл он Егорке, и сильно его тянул и подталкивал и в спорте, и в делах личных, и даже в учебе. Чем еще полезно достоинство? Оно всегда с тобой, и заметно сразу же, и его не надо доказывать и показывать. Кому-то, не наделенному достоинством, приходится для замены выпрашивать у родителей сначала телефон, потом модные одежки, машину, и даже квартиру – Егорке все это доставалось само, без трудов, по праву достоинства. А что не доставалось – того и не требовалось, по размышлении. Егорка настолько привык, что все в жизни приходит от достоинства, что так и не стал учиться натруживанию, ужиманию, преодолению себя. Свобода – так уж свобода!

Вместо этих мирских, он привык прислушиваться к ценностям внутренним – и к болям и жалобам жестко нагружаемого скальными ходами тела, и к мыслям и желаниям – легким, привольно порхающим на просторе разума.

Весна, наконец, разошлась по-настоящему: снег запрятался по укромным низинкам, ожестел, стал ноздреватым и больше не манил в себе кувыркаться. Набухшая талой водой земля ее, наконец, впитала, перестала скользить и под ногами раниться в грязь; и с газонов куда-то исчезли остатки зимнего мусора, с подсохших дорожек перестала вздыбливаться пыль, солнце грело ласково – и Егорка отправился ночевать на избу по-весеннему, одев только легкие продувные штанишки, тонкую маечку и яркую, веселую, но не согревающую куртку. Для скалы он взял летние туфли и планировал провести ревизию главных маршрутов после зимы.

С вечера спать не хотелось, и веселились чуть дольше обычного. А ночью начал шуметь ветер – верховой, идущий протяжными, тянущими душу завываниями, на которые лес отвечал покорным ропотом. Под его убаюк Егорка проспал долго – пока с нижнего этажа избы на его лежбище не потянуло запахом готового завтрака. В окошке, против ожиданий, небо оставалось ясным, белесым от исчеркавших его циррусов и залитым солнышком. Но лес стонал, ветер бил его размашистыми порывами, и зябнуть на катушках Егорке не улыбалось. Еще меньше ему хотелось скрестись сырыми каминами.

Позавтракав, Егорка отправился домой. Наверх по дороге ползла лента примороженных отдыхающих, тонкая куртка побуждала бежать под горку не тормозя – и Егорка аллюром просвистел крутой Пыхтун и долинку Лалетиной, и через кордон, и скучный залалетинский спуск. Над Чертовым Пальцем в воздушных потоках отважно парили, закладывая виражи, голуби, обычно надутые и важные; глядя на них, вольных, Егорка немного засомневался в своем решении, потому что дома было, конечно, тепло и уютно, но… тусклый первый этаж, скучный затененный и забитый машинами двор. И главное – головоломная учеба, от которой Егорка так ловко прятался всю предыдущую неделю! Автобус волочил его к ним неумолимо, через журчливую Базаиху, минуя крутой Каштак с веселой избушкой Идеей, тягучие грязные розовые корпуса когда-то вонючего, но уже бывшего завода медпрепаратов… Назад укатывались остановки, дома, светофор, поворот, суетливая остановка Предмостная… Все!

День Егора: хозяин избы – прийти пораньше, наколоть дрова, протопить избу. Ужин: рано идти спать. Утром довольно рано (ок. 10 часов, когда снизу, с Пыхтуна, заслышатся голоса первых отдыхающих) налегке идти лазать. Костюм: просторные клетчатые х/б штаны (как от пижамы), легкая рубашка, за поясом скальники. Разминочный круг. Подойти к месту сбора лазающих и проскочить замысловатый ход для форсу («американка» - стенка с завлекательным круглым карманом на высоте метров трех, к которому все пытаются подползти и через него вытянуться наверх, до перегиба; подошел, встал немного сбоку и выждал паузу; резкий короткий разбег – и залетел на стенку, вообще не обращая внимания на карман). Неспешное освоение очередного хитрого хода (1-2 человека, со страховкой, многократно насасывая). Прогулка с веселой компанией. На избу ужинать.

Все, погода наладилась. Пришла пора идти по дрова. Заготовка дров для жизни на избе очень важна, и происходит многоэтапно. Начальный этап почти незаметен – гуляя по лесу, хозяин избы вдруг сворачивает с тропинки на какой-нибудь нехоженый прежде маршрут, и походя подмечает подходящие для заготовки сушнины и крепкие валежины. Потом идет этап разрешения лесниками, наносящими на подходящие лесины в оговоренном для избы районе леса особую разметку (этот этап на самом деле необязательный, и приговоренные сушнины все равно не выживут, но помолчим об этом); лесники приходят в избу важно, с опозданием – но их все же в избе привечают, угощают чаем и разговаривают. Потом, весной, ближе к периоду схождения снегов, лесины валят, распиливают на удобные для перетаскивания трех-четырехметровые бревнышки и волочат к избе. Там за них принимаются гости и свободные на тот момент хозяева – бревно распиливают в размер полешек и скидывают в подпол, в сенях избы – до будущих времен. Следующий этап – колки дров – проводят либо под настроение, либо когда поленница опустеет. Он не слишком сложный, да даже и веселый – но очень философский: здесь обнажается душа древесины, и она окончательно приговаривается к сожжению. Поэтому детям колун доверяют редко. Егорка – ощущающий себя взрослым, сколько себя помнит, - познал колку дров раньше, чем девушек.

Именно при колке дров он заметил главный секрет познания людей – человека надо раскалывать, как полено, и изучать на максимально широком срезе. Прежде всего, его надо поставить на колоду – например, свести с другим знакомым, мощным человеком, или привести на избу в разгар веселья. Затем нужно найти в его судьбе трещинки, жалостинки, а мест, где появляются сучки – не касаться вообще; это правило важное, но на самом деле несложное – главное, внимательно слушать и всматриваться. Раскалывать начинают не с сердцевины, а с мягкой заболони – а ее распьянившийся гость к тому моменту наплодит достаточно. Прицеливают колун в найденную слабую точку и мощно бьют. Если буратина оказался кряжистый, и сразу расколоть его не удалось – не страшно, колун уже засажен, и по нему можно долбасть всем, чем угодно, и со всей дури, нужно только не сдерживаться. Иногда ситуацию переворачивают и долбасят буратиной по колуну. Неважно, раскалывается по-любому! Сложности здесь возникают, как уже сказано, с сучками. Не то, чтобы девушек не удавалось наколоть – нет, беда в другом: дальше их придется спаливать. Потому что лежать в поленнице у входа в избу они упорно не желают, всегда раскидываются по одиночке, а потом начинают гнить.

Познав таким образом людей, Егорка решил перенести свои раскольнические навыки на науку, и начал постепенно перебираться в статус Егор Владимировича.

Как Егорка работает.

Работать Егорка любит.  Да и работа к нему неравнодушна, только очень уж она капризная и ветреная. То она есть, то ее нет. И еще – очень часто она появляется в самый неподходящий момент. В жизни всегда столько дел: учеба, тренировки, Столбы, бабуля иногда просит куда-нибудь съездить – а тут внезапно – раз! – звонят, нужно повесить где-нибудь баннер. Ну, и начинается: найти перфоратор, найти умотавшего куда-то на машине Митю, забрать баннер, приехать на объект, развеситься с веревками, прикинуть, сколько нужно расходников – и их обычно взяли недостаточно, придется рысью мчать в магазин – наконец, начать развешивать баннер, когда до тренировки остался уже всего-то час времени!

Этот длинный, гибкий, вертлявый баннер, словно почувствовав, что все теперь зависит от него, тут же начинает перекашиваться, скручиваться, парусить, идти внатяг, где не надо, по уже забитым дюбелям – короче, всячески надувать свою значимость. Брат Митя тоже начинает косячить. Все они, видя, что Егорке уже некогда, просто назло делают все не так, и Егока закипает, отрывает Мите глаза на его скрытую сущность, а потом внезапно вдруг окончательно понимает, что на сегодня этот баннер – его злейший пожизненный враг! А с врагами надо бороться, на щадя себя. Ну, и баннера, конечно. Хорошо, что в ходе этой борьбы он порвался только в в верхнем углу, и шов оказался ровный – удалось закрыть его ровным рядом дюбелей, и они даже поблескивают красиво, словно так и было задумано. Ну, и повис немного криво, с продольной складкой, но это издалека не видно, только если подойти сбоку и по полосе окон начать присматриваться… А завтра заказчик наверняка позвонит, придется ехать и полдня все переделывать… Но это будет завтра, а сейчас Егорка быстро скидывает вещи в машину и мчится, почти что и не опаздывая, на тренировку.

По дороге Егорка привычно замечает мелькающие баннеры, щиты, вывески, и очень многие из них он же и повесил, и приходит теплая мысль, что его работа – это мазки яркой краски на плоском сером полотне города, набросанные, на первый взгляд, беспорядочно, но рукой мастера, и при взгляде издалека станет видна их осмысленная картина – и это будет картина его совсем не бесполезно проходящей молодой жизни. Так что к скалодрому Егорка подъезжает уже вполне успокоившийся и довольный собой. Можно начинать тренировку.

Егорка утром лезет ход – не то чтобы разминался, а проживает какую-то жизненную проблему сообразно требованиям хода. Отсюда – любимые ходы на разные состояния.

«Утро, этот ярчайший период дня, когда в организме танцуют стероиды – гормоны умиротворения, когда на ярком свету проявляются мельчайшие пятна нечистоты, а в солнечных лучах играет домашняя пыль – это период ясности Егор Владимирович любит поспать».

«В каждом доме есть место хаоса, место бардака – кто-то прячет его в дальнем углу за портьерой, кто-то сражается с ним по субботам . В доме Егора бардак принято было складывать у входа на полу в большой комнате, где жили мальчишки».

«Смысл спортивных нагрузок – создать напряжение и наращивать его, как натягивают тетиву лука, до предела – а потом отпустить и перевести в новое состояное, не менее напряженное, но по отпускании кажущееся облегчением. Егор Владимирович, достигнув чемпионства, переключился на науку».