Отца из Минусинска перевели в город Канск, и я на Рождество решил съездить к нему и повидаться. А так как я был с позволения сказать поэт, то я и подал заявление об отпуске нашему директору Лагарю в стихах такого содержания:

Прошение

На Рождество прошу уволить
Меня от классных всех тревог,
Прошу вас также не неволить,
Чтоб я уехать раньше мог.

Мне очень нужен этот отпуск,
Он даже мне необходим
И с нетерпеньем жду я роспуск,
Чтоб укатить скорей к родным.

Промчусь верст двести девяносто
И слезши в Канске без сомненья,
Пробуду я там очень просто
С Сочельника и до Крещенья.

Прошу вас также при билете
Листочек льготный приложить,
Чтобы кассир в моем бюджете
Не мог хотя б рубль лишний смыть

Посмотрел на меня Лагарь и ничего не сказав, подписал прошение. А когда я пошел к письмоводителю Хромых оформлять документ тот, прочитав, засмеялся и изрек: «Тоже писатель!» Итак, я в Канске. Родители жили тогда в доме Чевилева, около монополии в двухэтажном доме. У мачехи жила ее мать очень древняя старушка. Отец был на работе, и мы с мачехой проводили время в разговорах. На праздниках приходили гости к моим родителям, и они тоже ходили отгостивать. В монополии служил зять, муж сестры Зинаиды, его тоже перевели в Канск. Там же служил Павел Александрович Мозгалевский. Встретил я и Николая Ивановича Тропина, он был акцизником и когда-то еще молодым человеком в Минусинске был большим поклонником Мартьянова и помогал ему создавать этот знаменитый Сибирский музей. У отца был конь и кучер Васька — прохвост первой степени, который вел список своим победам над женщинами и решил угодить мне, зачитав несколько страниц из этого уникального произведения. А так как на меня это не произвело того впечатления, какое ожидал увидеть автор, то он разочарованно посмотрел на меня и сказал: «Эх ты! А я думал, что ты понимаешь в этом деле». Явно он был разочарован мной. Вскоре новые впечатления Канска остались позади и как будто их не бывало вовсе, да и надо было ехать назад в Красноярск и продолжать обучение. Впереди последний год, а там и я уехал.

В Красноярске я познакомился с двумя гимназистками и мы часто, особенно когда наступила весна и аллейки городского сада оттаяли, стали ходить и гулять по ним. Одну я плохо запомнил и даже вскоре стал ее путать с другой какой-то девушкой. Другая же, Наташа Гаврилова, запомнилась мне надолго. По крайней мере, этот год я был под большим впечатлением наших встреч. Так мы втроем и провели всю весну, а когда настала весна и мы кончали занятия, то оказалось, что у меня и у Наташи родители живут в Канске. Значит едем и там в Канске тоже будем вместе. Я теперь перешел в восьмой класс, а она кончила восемь классов. Билеты взяты и мы едем. Поезда тогда шли тихо, и мы подолгу сидели, свесив ноги с площадки, и любовались природой, воскресшей от зимнего сна. Когда мы были уже недалеко от Канска на каких-нибудь два-три перегона я заметил, что моя спутница делается все грустнее и грустнее. А когда я ее спросил о причине ее минора, она вдруг так заплакала, что я далее испугался. А когда я стал настаивать, чтобы она сказала причину слез, она посмотрела на меня и сказала: «Я выхожу замуж». «Ну и что, — сказал я, — надо радоваться этому», но ответом были снова слезы. Я, конечно, не стал спрашивать за кого она выходит и вообще интересоваться подробностями и посоветовал только скорее унять слезы, ведь ее как она говорила, должны были встречать на Канском вокзале. Вот, думаю, это здорово — выходит замуж и плачет совсем по-старинному. В Канске ее встречали не меньше как пять-шесть человек и я не стал им мешать, забрал какую-то свою котомку и пошел к своим родителям.

Родители жили тогда у дьякона Фирсова, у которого было двое детей. Старший сын Николай и дочь Фаина, которая училась в Красноярском Епархиальном училище. Вот с этим-то Николаем я и провел около трех недель. Мы с ним ездили на их заимку в 12 верстах от города, где он пахал, сеял и занимался прочими хлеборобными делами, а я бродил себе в окрестностях и просто наслаждался природой. Однажды я пошел на охоту с двумя акцизниками, один был уже знакомый мне по зимним каникулам Н.И.Тропин, а другой Николаев. Мы пошли за кирпичные сараи и, дойдя до Ашкаульских болот, шли по ним по колено в воде. Пили чай и вообще хорошо прошлись. Не помню, убили ли мы что-нибудь. Помню разговор старших, из которого я вынес такое впечатление, что они как-то, будучи на охоте по ту, правую сторону Кана, зашли далеко в лес и совершенно неожиданно встретили в чаще леса небольшую полуизбушку, в которую и зашли. Избушечка была на одну треть в земле. Хозяев не было дома. Кругом внутри чистота и порядок. На столе книги и видно, что здесь живет какой-то культурный человек. Предположили, что это какой-то политический человек скрывается в этой избушке. Как жалели они, что тогда не оставили записки хозяину избушки. Я всегда до самозабвения любил всякие укрытия от шалаша до избушки, а потому мне понравился их разговор и я подумал: «Вот и они такие же бродяги, как и я влюбленные в природу и ее уют в виде человеческих укрытий». Этим разговором они сразу приобрели мою симпатию и я еще как-то раз сходил с ними на те же Ашкаульские болота. Вскоре я все же уехал в Красноярск и зачастил на Столбы.

Но, видимо, какая-то заноза осталась во мне. На это указывают сохранившиеся от этого года стихотворения тогда же написанные под настроение в Канске. Во-первых, одно стихотворение «О слезах»:

Что плачешь друг? или рыданья
Насильно грудь твою гнетут,
Или увядшие мечтанья
Перед тобою восстают?

Иль может быть ты просишь воли,
Чтоб на свободе полюбить,
Иль хуже, друг мой, сердца боли
Не можешь властно укротить?

И еще одно стихотворение теперь уже о моей грусти и моих переживаниях:

Я вновь один на жизненной арене
Остался доживать своей печали дни.
Года идут, меняются как тени,
Их не вернуть уже прошли они.

Года прошли безжалостной судьбою,
Раздавлен идеал, осмеяна любовь.
Мы разошлись в молчании с тобою,
Все кончено и не вернется вновь.

Но если как-нибудь в своих воспоминаньях
Ты вспомнишь прошлое, забытое тобой,
То вспомни как и при каких страданьях
Оставил я тебя, оставленный тобой.

Иль нет, не вспоминай, зачем терзать напрасно
И без того тоской истерзанную грудь.
Не вспоминай меня и тихо безучастно
Мою любовь на веки позабудь

И тут же маленькое о любви стихотворенье, видимо, близкое к этому периоду:

Любовь есть страданье приятное,
Мечта, очарованный сон,
Томленье души непонятное,
Святой человека закон.

Нет без любви упования
На жизненный проблеск кругом
Нет сердца в борьбе замирания
С силой, с холодным умом

В этих стишках, видимо, я и излил свою тоску и печали. Столбовские встречи и бескорыстная дружба вновь охватили меня собой и, зачастив на Столбы, я забыл и Канск и его жителей.

На Столбах мы буквально пропадали в конце лета и жили с Каратановым подолгу. Из-под Старого клуба Четвертого Столба мы ушли после того как на Столбах однажды появились казаки. Мы отыскали за вторым Столбом хорошее местечко под карнизом Галиного садика. Здесь к столбу прислонена громадная плита и вот под ней мы и устроили себе нечто вроде шалаша. Закрыли сзади ход маленькими бревнышками, тоже и спереди бревнами побольше и что-то вроде двери. Нары и железная печка дополнили уют. А стала называться эта стоянка Плита под Галей. Тут мы провели с Каратановым много хороших летних дней и осень и когда однажды на Столбы снова пожаловали казаки и повели по Лалетиной собранных на Столбах столбистов нас они не нашли, т.к. их кони не пошли бы по камешнику, который был всюду у нашей Плиты. Правда столбистов отпустили с полдороги и предупредили, чтобы на Столбы не ходили. Но все же побеспокоили.

Еще в 1907 году во время обхода Второго Столба мы наткнулись на эту замечательную Плиту, когда-то сползшую с его западной стороны. Тонкая, плоская она как чешуя каменного панцыря, отвалила, соскользнула и, упавши, прислонилась к могучему подножью великана Столба. К этому времени во второй Каратановской компании состояли: Каратанов Д.И., Масленников М.А., Надольский А.Р., Трегубов Г.Н., Яворский А.Л., Тулунин А.Ф., Морозов В.Н., 3атопляев М., Поляшов К. и немногие другие, редко приходящие как гости. Нары были рассчитаны на 20 человек и, как помню, всем хватало места под нашей залепленной Плитой.

Два раза в год, весной и осенью проездом из Петербурга в Абакан и обратно в гости под Плиту приходила курсистка, медичка Рождественских курсов Феоктиста Семеновна Самоделова, которую мы все звали Фисой. Это была единственная женщина в нашей холостяцкой компании. Появление Фисы всегда было для нас праздником, и мы как-то по-новому будто и лазали на Столбы в ее присутствии и все было по-новому. Это был хороший товарищ, и она со многими из нас переписывалась в течение года и, конечно, вспоминала дорогие нам всем наши прекрасные и незабываемые Столбы.

Нам в то время казалось, что вблизи Плиты воды нет и мы за ней бегали к водопою между Вторым и Третьим Столбами. Однажды пошел дождь и долго продолжался. Западный бок Второго Столба так намок, что с него бежали потоки. Идти за водой так далеко не хотелось, и мы с Каратановым расставили всю нашу посуду под капель с нашей Плиты и через час из капель получили полный котел воды емкостью в 55 чашек. Вообще-то в дождь часть нар выходила из счета, но мы были молоды и бесконечно веселы даже и в мокром состоянии. Лазали, бродили, пели, шутили и, кажется, бесконечно пили крепкий кирпичный чай заварки Каратанова. Разговоры о красоте и разных прелестях примитивной столбовской жизни чередовались с рассуждениями о величии искусства, ведь среди нас был прекрасный ценитель и природы и искусства сам Митяй Каратанов. Особенно тему об искусстве поддерживали Костя Поляшев и Миша Затопляев. Последний не был учеником Каратанова, но желание рисовать в нем было так сильно, что он не расставался со своим альбомчиком даже во время чая.

Рисовал и Вася Сипкин, учитель, иногда бывавший у нас. Чего только не было здесь у костра, всего и не припомнишь. Чистый воздух горного леса, молодость и 520 метров сброшенных при восхождении, всё это давало нам силу и задор. Лазали за двоих, пили и ели за троих и как навьюченные верблюды каждую субботу тащились Каштаком, обгоняя впереди идущих и уставших. Бывали всякие казусы. Однажды у нас потерялась стеариновая свечка, и никого не было посторонних. Когда ели суп все переглядывались и удивлялись особому вкусу, а когда кто-то ложкой вынул какую-то веревочку, всё стало ясно, это был фитиль от свечки. В другой раз Костя Поляшев, придя после всех и желая вложить свой пай в общую еду, вытащил из своей котомки большую, сильно соленую селедку, спустил ее в уже сваренную похлебку. Никто не видел этого, а когда стали есть, то сначала ничего не могли понять, особенно наш повар Мишка Маслай. Он только что пробовал из котла, и все было вкусно, а тут есть нельзя. Костя рассказал, что он сделал и все на него напустились. Виновника заставили есть с половины, отыгравшись на чае.

В 1909 году я поехал в экспедицию на Чулым и в Минусинские степи, а компания продолжала ходить под Плиту. Когда в конце лета я вернулся в Красноярск и попал на Столбы, компания была уже под Шшей Четвертого.

После 1909 года мы под Плитой больше не жили и только изредка, когда бродили вокруг Второго, заходили и в эту бывшую стоянку. Видимо, жильцов-завсегдатаев у Плиты не было. Конечно, не без того, чтобы кто-нибудь не переночевал там, но стоянка из года в год постепенно разрушалась. Вот выписка из дневника:

«25 декабря 1918 года — Зашли в шалаш под Галей, от него осталось немного. Посидели, закурили и невольно вспомнили, как однажды в 1908 году под Плитой мы с Каратановым спокойно прожили и к нам не пробрались казаки, разогнавшие все столбовские стоянки».

Да, сюда пробираться было трудно, особенно в те времена, когда в округе Плиты был колодник и ни одной стоянки. Прошло много времени, а нет-нет да вспомнится что-нибудь из прошлого под Плитой.

Чередой проходят и лица никак не забытые. Особенно трудно забыть Мишу Затопляева. Симпатичный паренек, немного угрюмый и чуть застенчивый, он был замечательным товарищем в тайге. Любил таёжную жизнь. Пожалуй лучше всех нас мог ориентироваться в обстановке леса. Изобретательность у него была изумительная. Из ничего, смотришь, что-нибудь да устроит, приспособит. Конечно, при устройстве пристанища под Плитой он принимал самое живое участие. Желание поступить в рисовальную школу было у него несбыточной мечтой. Ведь надо было платить 10 рублей в год. Это, пожалуй, и не главное, надо было как-то добывать деньги и ради этого бросить учиться вообще. Его застенчивость и какая-то врожденная замкнутость привели его к отчуждению от нашей компании. Жить пришлось в селе Торгашинском по месту жительства семьи, откуда он зачастил на речку Базаиху. Там он собирал разную ягоду, рыбачил хариузов. И вот однажды он в районе Ломов набрал в туяски ягоды и с кем-то, идущим через Торгашино, отослал собранное своим. Это было его последнее прости всему и всем. Что с ним произошло? Был ли он в своем уме или нет, но он сжег себя на костре. От него нашли только сброшенные перед сожжением сапоги. Мы узнали об этом вдолге, ведь за последнее время он не бывал в нашей компании. Да! Так уйти от жизни при такой любви к лучшему, что в ней есть, к природе, смог бы не всякий.

Прошло 13 лет с тех пор как мы покинули Плиту под Галей. От 2 июля 1928 года в дневнике имеется заметка:

«Валек Жураусский с товарищами просят разрешения сделать под Плитой стоянку».

В эти годы начиная с 1920-го на Столбах был уже Заповедник размером 2 километра в квадрате и Второй Столб со всем своим окружением входил в эту заповедную территорию. Я был директором этого маленького заповедного участка-птенца, только начинавшего свое существование. Естественно, что ребята и обратились ко мне за разрешением, и им было позволено строительство стана под Плитой. Они соорудили примерно тоже, что и мы в 1908 году. К ним присоединились из компании Старая сакля. Просуществовала эта новая стоянка недолго. Жураусские как латыши вскоре уехали в Латвию, а остальные члены этой молодежной компании вместе с компанией Колыбель младенца из-под Первого Столба стали в 1926 году строить избишку Старая сакля. Так снова и, видимо, надолго прервалась регулярная остановка под Плитой.

Года шли. Я уже мало посещал Столбы, переключившись на р.Базаиху, а с 1937 года не жил даже в Красноярске и что было за Плитой не знаю.

В 1958 году с фотоаппаратом «Москва-2» я бродил по Столбовскому нагорью. Решил заглянуть и под Плиту. Теперь здесь стоянка ЛИРА, о чем гласит надпись над дверью. Не имея привычки заглядывать в чужие квартиры без их хозяев, я не зашел в почти открытую дверь с прислоненной снизу дверцей. Заснял стоянку и подумал по поговорке: «Свято место не бывает пусто». Как все же хорошо это, что такое интересное место понравилось не одним нам, значит оно действительно место хорошее. Меня невольно заинтересовало чья это стоянка и на вопрос проходящих мимо столбистов я получил такой ответ: «О! здесь останавливаются столбисты, у которых самые интересные костюмы».

Уходя, я подумал: «Видимо, Плита еще долго будет служить столбистам разных времен и разных вкусов. Меняется время, изменяется сама жизнь с ее новыми установками и быстро как мода меняющимися вкусами. Так и должно быть».

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.42