Изба «Грифы»

 В конце мая - начале июня 1961 года студенты Красноярского машиностроительного техникума: Николай Молтянский, Владимир Тронин, Владимир Деньгин, Геннадий Злотников, после сдачи сессии ушли на неделю открывать для себя Дикие Столбы. Тогда и была обнаружена скала, на которой вскоре и возникла стоянка «Грифы».

Уже в августе первая по ходу ниша на скале была перекрыта бревенчатой стенкой, а внутри установлена железная печка. Правда в этом помещении невозможно было выпрямиться в рост, но нас это не смущало. Мы активно осваивали скалы Диких Столбов.

Появившийся в ноябре на Грифах Александр Пляскин, буквально набитый идеями, предложил построить избу во второй, большой нише, в которую вел карниз шириной в ладонь над 40-метровым отвесом. За лето и осень 1962 года изба вместимостью от 20 до 50 (!) человек была построена и 7 ноября отметили новоселье. В избе были громадные двухэтажные нары, стоял стол, в углу - печка, а на свободном пространстве могли танцевать вальс 2 пары!

За избой рос раскидистый кедр, лет двухсот, на меньше. Его сук упирался в стену и при ветре издавал зловещий скрип, пугающий в ночной тишине гостей (хозяева привыкли). В это же время (62-63гг.) начались наши альпинистские, пещерные, горнолыжные и другие похождения. В компанию вошли: Геннадий Коваленко, Валерий Лаптенок, Виталий Федоров и другие, не менее яркие личности. К сожалению, первая изба простояла до апреля 1964 года. Она была сожжена лесниками заповедника. Больше всего, было, жаль огромного кедра - он-то, в чем виноват?

Потом было житье в брезентовой палатке, когда волосы за ночь примерзали к изголовью. Потом были другие избы, также регулярно сжигаемые работниками заповедника - но стоянка Грифов жила, а ее обитатели взрослели, совершенствовались в спортивном классе, растили себе смену. Сейчас на Грифах появляются уже внуки первопоселенцев стоянки.

Среди грифовцев немало мастеров спорта по альпинизму, по скалолазанию; чемпионы страны и международных соревнований; основатели дельтапланеризма в Красноярске; первооткрыватели глубоких пещер. По профессии, в основном, « технари»: инженеры, шофер, электрик, есть даже доктор наук по кличке Лапоть. А на Столбах все они СТОЛБИСТЫ: готовы лезть куда угодно и в любое время, чтобы поглядеть на мир с высоты; готовы профессионально помочь любому на скалах, лыжне, в тайге...

Грифы - одна из поющих компаний: со своим репертуаром, со своими бардами и менестрелями. Вечера на Грифах - это песни до отбоя, когда поют все: с голосом, без голоса - но с душой, вложенной в песню без остатка. А после отбоя - бурные дискуссии: будь то политика, экология или применение методов шаманов Севера в инженерной практике. Или Боб заведет одну из нескончаемых историй, под которую так хорошо засыпать. А когда, утомленные, все заснут, под утро ввалится «путник запоздалый» голодный и промокший и начнет шарить по кастрюлям, стараясь никого не разбудить - и, конечно, всех перебудит. Тут все начинают переваривать принесенную им информацию - ему же, на сон грядущий ставиться несколько галош...

Не иссякает у Грифов спортивный задор, соревновательность в любом деле: будь то скалолазание, заготовка дров, разбивание лбом куска комкового сахара, или обливание водой на 30-градусном морозе.

Итак, в конце этого краткого экскурса в 37-летнюю историю стоянки, скажем вслед за Хемингуэем: Грифы - это праздник, который всегда с тобой.

Люди и звери

 Кого только не встретишь в тайге! И любопытных бурундуков, и белок, и тоненькую, быструю хищницу ласку, и горностая, абсолютно белого, кроме черных глаз, кончика хвоста и носа. Как-то буквально из-под ног выпорхнул здоровенный глухарь, и тяжело хлопая крыльями, улетел. Встречали столбисты «нос к носу» и медведей. А однажды видели мы, как по склону, что напротив Грифов, прошло стадо маралов голов в десять.

Завелся на Грифах соболь. Сначала он жил один, потом привел подругу, потом у них появилось двое детей. Жили они в щели напротив избы. Иногда мы их подкармливали. Происходило это так: на стол клали кусок мяса или колбасы. Соболь, глава семейства, сидел в щели и что-то долго и сердито выговаривал супруге. Она вылезала из щели, украдкой влезала на стол (поскольку мы сидели тут же, не шевелясь), хватала кусок мяса и тащила его мужу и детям. Мы клали еще кусок, и все повторялось. Как-то для фотокадра мясо однажды привязали, и долго, минут 20, снимали, как соболиха пыталась утащить кусок, а он сопротивлялся.

Все были бы довольны, но соболь стал пакостить по месту жительства. Пока нас не было, он залез в избу, опрокинул жестяную банку с сахаром, сколько-то съел, а остальное разметал по избе, да еще и нагадил. После этого его единодушно назвали Козлом, а до этого он именовался ласково – Кеша.

В ачале освоения Грифов мы проходили во вторую пещеру (где сейчас изба) лазанием над 40-метровым отвесом – это уже потом мост соорудили. Длина этого перехода 3,5-4 метра. Как-то, посередине перехода встретился я с птицей кукшей, или сойкой. Она сидела на полочке, где лежал пакет вермишели, и долбила его своим крепким клювом. На меня она не обращала внимания, хотя я был от нее в 40-50 см. А я даже руку не мог протянуть, чтоб ухватить ее за хвост - ногами я стоял на узкой полочке, а руками держался за карманы. Рассматривал я ее минуты 2-3, а она продолжала наглый грабеж нашего продукта. Была она пестрая, большеголовая, величиной с голубя, и косилась на меня пугливым черным глазом. Наконец я не выдержал и плюнул ей в морду. Только после этого она нехотя оторвалась от вермишели и улетела.

В профкоме нашей организации долго стоял бесхозный контрабас. Мы косились-косились на него, и однажды все же выпросили. Притащили его на Грифы — там в оркестре только контрабаса не хватало: были гитары, гармонь, труба, барабан, балалайка, появлялась иногда флейта. На 30-летие избы соседи из Эдельвейса притащили даже рояль. Как они его тащили – тема отдельного рассказа.

 Так бы и жил у нас контрабас, но… завелись в избе маленькие серые мышки. Одна из них добралась до струн, которые были из воловьих жил, перегрызла струну, и лопнувшая струна уложила ее на месте.

 Тогда же по недосмотру оставили мы на дне кухонного ведра немного супа. И вот мыши прыгнули в это ведро и ели суп. За неделю суп был съеден, потом они начали есть друг друга. Придя на выходной, мы увидели в ведре чуть живую мышь, а рядом лежало 5 или 6 шкурок съеденных сородичей.

Новый год мы встречали на Грифах: днем катались на лыжах, а вечером я вдвоем с одной из девчат залез на Крепость посмотреть на закат солнца. И вот солнце медленно ушло за хребет. Как обычно оно окрасило западную часть неба своими лучами, и вдруг… на том месте, куда ушел солнечный диск, высветился в полнеба узкий красно-золотой луч! Мы во все глаза смотрели на невиданное нами зрелище. Вспомнили про вычитанные в книжках рассказы про зеленый луч во время заката солнца на море. А тут было море тайги, и луч был золотой. Простояв минуту – полторы, луч медленно растаял. С востока наплывала уже ночная темнота.

Пора было спускаться. Сойдя с Крепости, пошли на Грифы. Вышли на прогалину в густом лесу и увидали сидящих на тропе трех волков. Я узнал их сразу, а спутнице сказал, что это собаки пришли с Базаихи. Волки подпустили нас метров на 10-15 и пошли вниз по тропе, выдерживая дистанцию. На чистых от леса местах мы останавливались и смотрели на них, а они садились и смотрели на нас. Дойдя до Грифов, они вежливо пропустили нас, и мы влезли к себе на скалу.

Тут же мы оповестили всех о таких необычных визитерах. Оказалось, что у ручья под скалой набирают воду в бидон Коля и Валера. На край скалы вышла девушка Маша и тоненьким голосом закричала: «Валера, скорей поднимайся, внизу волки!». Валера снизу басом: «Какие волки?». Маша тоненько: «Скорей наверх! Настоящие волки!». И только мужчины подошли к узкому проходу между скал, как оттуда выскочил волк и чуть не сбил с ног Николая. Пройдя этот туннель, ребята увидели двух волков, сидящих по сторонам тропы. Наверх они поднялись быстро.

После ужина начались песни. Вся компания вышла на площадку, под которой сидели волки, и под гитару в 30 глоток стали исполнять песни разного жанра. Волки снизу подвывали в унисон. Вот такой был у нас новогодний концерт…

Когда об этом я рассказал Елене Александровне Крутовской в Живом уголке, она как ученый – биолог, долго уверяла меня, что такого не может быть, потому что волк – животное степное, не таежное. Но я описал волков во всех подробностях. Сошлись на том, что случай был необычный, волки либо заблудились, либо были сумасшедшие.

Серебряная гитара

В начале лета 1960 года оборудовали наши ребята стоянку «Олимп» за скалой «Очаг» (к югу по гриве от Второго Столба). Компания подобралась дружная и очень разнообразная. Объединяли всех любовь к скалам, жажда приключений и, конечно, принадлежность к столбовскому братству, пусть даже не совсем осознанная в наши юные годы...

А еще любили мы музыку во всех ее видах: были у нас свои гитаристы, были запевалы (такие, как Нина Резвова). Песни мы исполняли всей компанией, аккомпанируя себе на всем, что под руку попадется... Думаю, что такое происходит во всех столбовских компаниях с небольшими вариациями. Кто-то принес на «Олимп» патефон. Другие натащили пластинок. Репертуар был разнообразный: русские народные песни, танцевальные мелодии – вальсы и танго, романсы, ну и так далее. Самой любимой была пластинка «Серебряная гитара». Слушали ее часто, а она не надоедала. Обычно, отправляясь встречать рассвет, брали с собой патефон, поднимали его на Второй Столб и встречали рассвет под музыку. Постепенно патефон перекочевал на «Грифы» вместе с «Серебряной гитарой», да там и остался. Иголки затупились, новые забывали принести, но выход нашли: обжигали спичку, вставляли вместо иглы и слушали. Какое-то время звук был даже чище, чем со стальной иголкой, потом спичка тупилась, и начиналось шипение. Вставляли новую спичку и снова слушали. Но, как писал Андерсен, - всему прекрасному на свете приходит конец. На пластинку то ли сели, то ли наступили и выломали край. Остальные менее любимые пластинки постепенно постигла та же участь. Да вдобавок лопнула пружина у патефона. После этого пластинки и «Серебряную гитару» запустили со скалы в качестве летающих тарелок, соревнуясь, какая дальше улетит. А патефон разобрали, оставили только изогнутый рупор. В него дудели со скалы весной и осенью. А маралы с противоположного склона отзывались на этот рев - что-то в нем было родное для них.

Недавно услышал я по радио мелодию «Серебряной гитары». Вспомнились рассветы на вершинах Столбов, наша веселая лихая компания, наши песни - и стало светло на душе и немного грустно.

1. Сейчас мы признаем свою вину перед заповедником «Столбы» за запуск «летающих тарелок». Но тогда мы были еще очень молоды, а пластинки так красиво планировали над тайгой!

Музыкальная пауза

 Сидели мы на «Грифах» сырым октябрьским вечером. Шел дождь со снегом, дул холодный ветер, погода была мерзкая. Поужинали, пора бы и песни петь, но не было главного – гитары. Ее должен был принести Удав – Николай Молтянский, а его все не было. Наконец он появился весь взъерошенный и взбудораженный. Сует всем под нос какую-то палку и вскрикивает: «Вот! Вот!», – а больше ничего сказать не может. Успокоили его, напоили (чаем) и, наконец, он смог связно рассказать, что с ним было...

Подходил он к «Грифам» по верхней тропе, нес гитару на веревочке через плечо под штормовкой, чтобы не мокла. Но, видно, взял правее от тропы, а там у нас скалки небольшие, метра 3-4 высотой. «Вдруг, - говорит, - чувствую, что не иду, а лечу». Полет закончился приземлением головой в гитару. Гитара — вдребезги. Уцелел только гриф, который он нам и предъявил сгоряча. Вот и была у нас в тот вечер музыкальная пауза.

P.S. Почти через 40 лет Алик Резвов сказал: «Гад! Сломал мою гитару! Такая была хорошая!» - и с досадой высморкался.

Полным полна коробочка...

 Как-то в начале лета ночевали мы с Колей Молтянским на скале над стоянкой «Олимп». На высоте метров 10-12-ти там ровная площадка и растет большая сосна. Залегли мы в спальниках на площадке, а чтобы во сне не свалиться вниз, обвязались концами веревки и закрепили ее за сосну. Утром спросонья слышу рев мотора, потом он удаляется и затихает. И тут дикий мат с чиханьем вперемешку. Просыпаюсь окончательно, высовываюсь из спальника, смотрю – все кругом в чем-то белом, Колька сидит и отплевывается, продолжая возмущаться матом. Оказывается, пролетал над нами вертолет и поливал тайгу дустом для травли клещей, а Коля спал, разинув рот, ему и налилось дуста под завязку. Меня это рассмешило, и я от хохота свалился прямо в спальнике со скалы. Хорошо, что привязался заранее, а то было бы не до смеха.

Первомай на Грифах

                Еще с давних советских времен на Грифах праздновали Первомай. Политику, правда, сюда не впутывали, просто отмечали приход весны. Флаг вывешивали на Крепости. Сначала он имел красный цвет, потом – зеленый, (как объяснял Виталя Федоров, зеленый - цвет природы; остряки же утверждали, что это – зеленое знамя исламистов). В конце концов, тот же Виталя соорудил на Крепости 8-метровую мачту и, теперь ежегодно поднимает на нее белый флаг, а на нем – три яйца на сковородке. И сковорода, и яйца – золотого цвета. Сам при этом утверждает, что это эмблема Рерихов: тройное единство чего-то с чем-то.

              Главное, что праздник всегда проходит весело. Программа отрабатывалась не одно десятилетие. Пока мы были молодыми, обязательны были этапы: горнолыжный; скальный; трос в двух видах – низкий и высокий. Само же празднование Первомая включало в себя проход по скалам Большой Медведицы от Грифов до вершины Крепости (если погода позволяла). На Крепости устраивался концерт с игрой на подручных инструментах. Так что подъем флага проходил под залихватскую музыку.

              Но это было днем, а с утра все шли на слаломную трассу и рубились на ней, пока снег не раскисал. Тут же переходили на трос. Кто шел по низкому (0,5-1м над землей), кто по высокому (4-5м). Страховку не пристегивали – сваливались в глубокий снег; было мягко. Скальная же часть растягивалась на два-три дня. На Крепость вешали трассы метров по 40-50 и ходили на время. Потом подводили общий итог и определяли победителей во всех видах.

Был и такой вид: на плоской вершине Крепости прокладывалась трасса – кольцо длиной метров 50. включались сюда плоские скальные стенки (подъем-спуск), а с отдельных стенок – прыжок на рядом стоящее дерево (был шанс промахнуться), соскальзывание с него с уроном для штанов, и дальше по кольцу.

Вечером, как всегда, песни под баян и гитары, ну и прием внутрь небольшой дозы разных напитков, чисто символический.

В соответствии с правилами техники безопасности выделялся дежурный (полностью трезвый), который укладывался спать на полу у порога; и когда кто-то ночью по своим делам выходил из избы, дежурный, не просыпаясь полностью, совал ему в руки конец веревки, чтобы тот обвязался. Другим концом дежурный был обвязан сам. Так что страховка была надежная.

С собаками из одной кастрюли.

 Шли мы как-то в марте 1962 на Грифы с девчатами из «Вороньей слободки». Шли на лыжах вверх по речке Калтат. Было тепло, и снег налипал на лыжи громадными комьями. Пока дошли, уработались изрядно. Вереница девчат отстала, а я вышел под грифовскую скалу вместе со стаей собачонок с Базаихи, которые увязались за нами. Под скалой в снегу стояла кастрюля супа с колбасой, собаки скинули крышку и вовсю лакали суп. Я подскочил, отогнал собак и стал хлебать из кастрюли, упирая на колбасу. Тут и девчата подошли; изголодавшись, набросились на суп. В это время из-за поворота скалы выскочил на лыжах Коля и кричит: «А вы знаете, что суп до вас собаки ели?» Кто-то из-за этого отошёл от кастрюли, а кто-то, наоборот, еще быстрее заработал ложкой. Так что кастрюля быстро опустела.

Верёвка – не роскошь, а…

 Когда мы начинали ходить на Грифы, в 1961 г., у нас не было альпинистских верёвок капроновых, и обходились для страховки и прочих нужд чем могли. Года два нас выручала широкая брезентовая лента, которую мы стащили из пионерлагеря в устье Моховой в количестве примерно 200 метров. Она была очень удобна для спуска дюльфером: спереди под правое бедро, вперед через левое плечо, левой рукой держишь ленту впереди, правой сзади, регулируя скорость спуска. Ещё этот способ назывался «спуск, сидя на верёвке».

Так вот, с Базаихи до самых Грифов была проложена лыжня, и лыжники частенько пробегали под Грифами. Сначала нам было любопытно; двое кидали вниз 40-метровые концы ленты и скатывались по ней кто быстрее, аж лента гудела, - чтобы поближе посмотреть на мимоидущих. Ближе к весне мы обленились, загорали на скамейке перед избой, и, завидев внизу лыжника, кричали сверху: «Сахар есть?» Если сахар был, кидали вниз ленту с сеточкой, вытягивали сахар и садились пить чай. Это если сахар у нас кончался. Ну а когда проходящий вылезал наверх в избу, его сажали за стол и потчевали тем, что есть. Потому как заходили к нам знакомые, друзья и вообще хорошие люди.

Мысли о волках в новогоднюю ночь…

 Шёл я новогодним вечером на Грифы. На перевале к Нарыму встретил Лилю Д., которая в своё время укусила злобную собаку за нос. Лиля посетовала, что у нее не хватает печенья на новогодний торт. Поделился я с ней имеющимся печеньем и пошёл дальше. Подойдя к спуску с Барьеров, надел лыжи горные и поехал по склону вниз к Калтату. Ярко светила луна, на склоне были видны многочисленные лыжни наших товарищей, некоторые из них прерывались глубокими ямами: видимо, девчата наши спускались. Съехав к стоянке на Калтате, пошёл я вверх по ручью. Идти было тяжело: и подъём, хоть небольшой, и лыжи наглухо привязаны к ногам. Тут же вспомнил, что появились в наших краях волки, и в компании было решено по одному не ходить. Стал прикидывать, что делать на случай появления волков. Так ничего и не придумав, дошёл до своей скалы, снял лыжи и полез в избу. Открываю дверь – вся компания сидит на нарах и смотрит на радиоприёмник, который стоит на столе и молчит. Кто-то с нар буркнул мне: «Водка есть?» Я ответил: «Есть» - и в этот момент раздался звон кремлёвских курантов.

Вот так мы встретили очередной 1964-й Новый год.

«Холодная» ночёвка.

 Приехала как-то в феврале 1964 г. к нашим девчатам в гости туристка из Свердловска. Повёл я её на Грифы. Шли вечером, по темноте. Остальные ушли раньше. Дошли мы с ней до Барьеров, спустились по редколесью до края густого леса, и тут у меня сдох фонарик. Я сильно не грустил; думаю, буду держаться левее, ближе к краю обрыва, который идёт параллельно реке Калтат, и всё равно выйду на нашу лыжню (по спуску каждый торил свою лыжню, а в Калтате все лыжни сходились в одну). Ну и катимся мы с девчонкой помаленьку вниз в темноте, скатились на ровное место, и не могу я понять, куда съехал. Прошли немного, я говорю ей: «Давай разведём костёр, потому что идём непонятно куда». Она это восприняла спокойно; запалил я большую валёжину, и в результате снег вытаял метра на 3 вокруг нас. В рюкзаках у нас не было ничего быстро съедобного; всё для варки, поэтому открыли мы жестяную банку абрикосов, съели их с хлебом, а в банке закипятили воду, заварив её вытаявшим брусничным листом. Потом набросали на кострище пихтовых лапок, улеглись, укрылись штормовками и уснули.

Проснулись от далёких криков. Заорали в ответ. Подкатили двое наших с фонарями на лбу – они вышли нас спасать и нашли по следам. Закипятил я им чаю с брусникой, выпили и двинулись дальше. Тут выглянула луна, и увидели мы, что находимся у северной оконечности Манской стенки. И пошли мы по кратчайшему пути. К рассвету вышли к Грифам. Лезем в избу, а там – парни готовятся на выход – нас искать, а девчонки волнуются – как бы с нами что не случилось. Усадили нас за стол, налили по чашке супа. Только я ухватился за ложку – оттащили меня от чашки, разложили на нарах и влепили десяток галош за то, что предался блуду и заставил всех волноваться.

Сел я пострадавшим местом на лавку и махом выхлебал суп с добавкой. А потом все пошли лазить на Крепость, а мы с гостьей легли и весь день проспали после бродячей ночи.

Страсти в «шкуродёре».

 Есть на Грифах «Шкуродёр»: вертикальная щель между двух скал высотой метров 20; особенность его в том, что сверху метров на 10 он достаточно широкий, а ниже резко сужается. И если разогнаться при спуске, можно крепко заклиниться грудной клеткой или чем другим – у кого что шире. Раньше, в начале 70х, мы затаскивали туда девчат, они заклинивались там, и приходилось им раздеваться, чтобы пройти узкое место. Было много смеха, писка и визга. Потом поперёк заклинили полено, и это был указатель. От него надо было уходить в сторону, на более широкий спуск. А как-то летом 77 г. пошли мы туда часов в 12 ночи и затащили то ли борца, то ли штангиста кило на 90-100 весом, и он, конечно, там застрял. Часа 2 мы его пытались оттуда вытащить, но безуспешно.

Коля М. забеспокоился, что нас долго нет, взял фонарик и верёвку и пошёл посмотреть, чем мы там занимаемся. А у нас и фонаря, и верёвки с собой не было. Тут же был применен такой способ подъёма: привязанный борец на Колиной страховке сгибает ноги в коленях. Я подхожу под него, распираюсь в стенку руками и ногами; он, стоя на моих плечах, выпрямляет ноги, а Коля сверху выбирает верёвку, около 0,5 метра зараз. И так – все 10 метров до верха шкуродёра, т.к. вниз его спускать было бесполезно – всё равно бы застрял. И с кряхтеньем, сопеньем, воплями и матами вытащили его наверх и долго не могли отдышаться. Он же, изрядно помятый, пообещал за своё спасение принести на Грифы коньяк… До сих пор несёт…

1. S. Через месяц выяснилось, что во время подъёма мы сломали ему два ребра.

Раз картошка, два картошка…

 Первомай 1968 г., как всегда, проводили мы на Грифах. И кончилась у нас картошка. Дай, думаем, сходим на стоянку «Ленивых» между Дикарём и Крепостью. Встали мы с Валерой Лаптем на горные лыжи, и как были в одних плавках, так и двинули. Поднялись к Крепости, оттуда скатились к «Ленивым», а там – человек 100 народу, в основном иногородние: куча палаток, костры и т.д. Снегу тогда было много, и народ передвигался колоннами по траншеям: на Дикарь, на Крепость, в туалет. Так и ходили строем – ни шагу в сторону… Выше поляны на склоне стояли знакомые альпинисты из Барнаула. Мы посидели с ними, поговорили, попили чаю, затарились картошкой (привязали сетки с картошкой к поясу верёвочкой), и рванули вниз по склону под завистливыми взглядами товарищей. (Они-то, бедняги, могли ходить только по тропам или бить свои тропы по грудь в снегу). Ещё они подарили нам по паре значков с изображением алтайских гор и на фоне гор кого-то рогатого. Я один значок пристегнул к плавкам изнутри, а второй – снаружи. От Крепости к Грифам забурились в кусты, и значок наружный у меня исчез, и было его немного жаль. А который был изнутри пристёгнут, где-то дома лежит.

С песней весело шагать…

               Как-то написал Коля Молтянский песню: про скалы, про лыжи горные, и мотив сочинил. Песня была очень душевная:

Я еду на автобусе,

Я с рюкзаком иду;

Мотаюсь на постели я

В горячечном бреду.

              В мозгу сверкают молнии,

              И вьется сизый дым.

              Но все же всем чертям назло

              Останусь я живым

И вот вишу на лесенках,

И знаю, что рывок

Торпедой кинет бешено

Увы, не на песок.

              Вползает страх чудовищем

              Мохнатым, серым, злым –

              Но все же всем смертям назло

              Останусь я живым.

Как тонкая мелодия,

Звенит во мне она –

Далёкая-далёкая

И снежная страна.

              Я с лыжами тяжелыми

              И с рюкзаком большим

              Бреду туда, где все равно

              Останусь я живым.

Вот такая хорошая получилась песня. Недолго думая, написал я на неё пародию, где тоже описывались виды спорта, популярные у нас на стоянке «Грифы». Вот её текст:

Я еду на троллейбусе,

На Грифы я ползу;

На Бабу лезу Манскую,

Штаны забыв внизу.

              Дрожу от нетерпения,

              Моя пылает страсть.

              Она ж, как лед, холодная,

              И говорит мне «Слазь!»

Лечу по трассе слалома

На скорости большой…

Но, боже, что за задница

В снегу передо мной!

              В неё врубаюсь лыжами

              И предвкушаю сласть,

              А судьи – суки – с финиша

              Кричат - «Наелся, слазь!»

Лечу на дельтаплане я

Над Дрокинской горой

И чувствую – наполнился

Пузырь мой мочевой;

              Струю пускаю сверху я,

              Волнуется народ;

              Одни кричат – «Он мочится!»

              Другие – «Дождь идёт».

Я по тросу над пропастью

Шагаю между скал…

Вдруг сел на трос промежностью,

И с криком вниз упал.

              Болтаюсь на страховке я,

              И нет на мне лица…

              А на тросу колышутся

              Под ветром два яйца.

В пародии отражены были, кроме скал и горных лыж, полёты на дельтаплане и хождение по высоко натянутому тросу. На Столбах подхватили почему-то второй вариант, и увезли его в горы, откуда он разошелся по всему Союзу. Но начальный вариант мне лично кажется более лиричным.

Нигде в мире, а у нас в сортире…

 В начале 60х годов поселились мы на скале, которую назвали «Грифы». На 40-метровой высоте построили избу и стали жить и тренироваться на скалах. Тут же возникла проблема туалета: вниз бежать далеко, да и лень. Недолго думая, вырубили из тонкого бревна подобие лопаты с желобком: и при наступлении нужного момента посыпали желобок каменной крошкой – дресвой, делали дело, а потом – раззудись плечо, размахнись рука – швыряли полученный продукт сверху в «зелёное море тайги». Пришли к нам как-то в гости старые столбисты Веня Волконицкий, Саша Сухих и Эдик Котов (вечная им память) и хохотали до упаду над нашим туалетом.

              С возрастом мы становились культурнее. Однажды осенью принёс я на Грифы обычный унитаз. Установили его над 20-метровым отвесом на двух брёвнах, забитых в горизонтальную щель в скале, и пробили в нём дыру. Вылет брёвен от скалы был около двух метров, поэтому жаждущего выпускали к унитазу на страховке. Он проходил по брёвнам над пропастью, поворачивался лицом к страхующему и садился на унитаз – ощущения были, что надо! Сохранился у кого-то из компании снимок – почётный гость Грифов Шурик Губанов, который подарил английской королеве свои скальные галоши (см. в книге Седого – А.Ферапонтова), привстаёт на унитазе над отвесом со спущенными штанами и с улыбкой до ушей… Потом чья-то варварская рука разбила унитаз, и его обломки долго валялись под скалой…

              В конце концов произошло разделение туалета – на верхний - малый, и нижний – большой. Наш самый хозяйственный товарищ Виталя Федоров вырыл внизу яму до скального грунта, построил шалаш в форме чума, и обтянул его синим пологом, снятым с автофургона. А на скальном карнизе, где раньше стоял унитаз, поставил на лето флягу молочную, а на зиму – лоток столовский, которые и спускались вниз при наполнении. Причем замёрзшие блоки из лотка выбивались деревянной кувалдой и складывались жёлтой стопкой за туалетом. Весной эти блоки таяли и благоухали…

              Эти высотно-сортирные обстоятельства служили источником вдохновения для многих посетителей стоянки. Даже Юлий Ким, побывав на Грифах, посвятил им стихотворение о том, как его прохватил понос, и он, преодолевая страх, бегал вниз-вверх (текст см. в юбилейном журнале на 25-летие Грифов). Да и местные жители занимались стихотворчеством по туалетной проблеме. Например, о верхнем туалете:

              Тихо шурша, струя под луной серебрится,

              Нет никого под скалой, кругом тишина…

А однажды лунной рождественской ночью, в заснеженной тишине у синего чума родились строки:

              Придя под Грифы в синий чум,

              Чтоб вывалить груз тяжких дум,

И сердца горестных замет,

И переваренный обед, -

              Я понял, что пришла беда:

              Стояла очередь туда.

              Стояли люди по нужде

              И я пристроился в хвосте.

Не стал кричать, что старожил,

Что сорок лет я здесь прожил…

Дождавшись, вывалил сполна

Раздумья и кило г…на!

Улетел топор …

               Было это в нашу первую зиму на Грифах. Ночевали мы тогда в первой по ходу пещере: поставили одну стену из бревен; вывели печную трубу наружу; внутри – железная печка-буржуйка и матрасы из общежития на каменном полу. Правда, выпрямиться в рост было невозможно – каменный потолок не давал. Ну, да это не беда! Зиму пережили.

              И как-то в декабре собралось нас человек 10-15: парни из техникума и девчата из «Вороньей слободки», прозванной так по аналогии с Ильфом и Петровым. Напилили мы чурок, и стал я их колоть на балконе перед пещерой – это площадка, не очень большая, а от неё вниз – крутой склон, почти отвес, до земли – метров 25-30. И вот у меня топор (единственный!) срывается с топорища и улетает вниз по склону, покрытому полуметровым слоем снега. Другого топора нет, а чурки круглые – гореть не хотят в печке ни в какую… Положение самое дурацкое – впереди холодная ночь…

              Тут же на поиски топора был спущен на веревке доброволец: долго рылся в снегу, но топор не нашёл. Потом спустили меня – виновника происшедшего. При полной луне часть склона походила на городскую свалку – так была перерыта. Поводив по склону буквально носом, всё-таки нашёл я входное отверстие от топора. Прорывшись метров на 5 вниз, обнаружил и сам топор. Ухватил его и сунул поглубже за пазуху. Обрадованные товарищи мигом выдернули меня наверх. Топор был насажен на топорище, намертво расклинен, и скоро наша печка раскалилась докрасна, и мы уснули в тепле. А на следующий раз был принесён второй топор, и больше подобных ситуаций не было.

.

На кого шпионишь?

               В каком-то январе проходили традиционные Рождественские старты на Столбах. И привела туда наша мировая чемпионка по балдубилдингу Надя У. швейцарца Вилли. Провёл я его по Кольцу Центральных Столбов, всё показал, рассказал. Он был очень доволен, я тоже. Собеседник он был интересный, по-русски говорил без акцента (долго жил в Сибири, насобачился). Вдобавок, спортсмен разносторонний – марафонец, лыжник и т.д. В общем, наш человек. А поскольку в школе, очень давно, я учил немецкий, то попутно узнавал у него немецкие значения разных скальных терминов. Расстались друзьями и договорились, что я его свожу на Грифы в ближайшее время…

              Где-то через неделю он на Грифы попал. Правда, я не смог пойти, и поручил его нашим ребятам. На Грифах его встретили, как всегда, гостеприимно. Аборигены по кличке Лапоть и Босс напоили его вдребезги, и в течение всего застолья допытывались, чей он шпион и на какую страну работает. Но он, хотя и пьяный, этой тайны не выдал. Потом он вырубился и заснул, ничем не укрывшись. А поскольку у нас изба выстывает быстро, то проснулся он среди ночи от холода. До спальника или одеяла не дотянулся, будить кого-нибудь, видимо, постеснялся. Достал из своего рюкзака полиэтиленовую накидку, замотался в неё и простучал зубами до рассвета.

              Утром, проснувшись, его согрели и снаружи, и изнутри. Встретил я его ближе к вечеру, он шёл домой с ребятами, а я на Грифы. На вопрос как провёл время, с восторгом ответил, что ему всё очень понравилось. А на Грифах мне ребята рассказали об этом казусе. Об этом случае в поэме, посвящённой юбилею Босса, есть такой стих:

На Грифах сидя с иностранцем,

Блюдя застольный ритуал,

Он так беднягу накачал,

Что тот едва не обос….лся,

Но не признался в том, что он

Немецко-аглицкий шпион.

Больше на Грифах Вилли не появлялся. Но есть надежда, что ещё придёт.

Олеся, Олеся, Олеся…

               Все знают на Столбах Олесю-альпинистку, стобистку, компанейского товарища… И в городе многие её знают – деловую, предприимчивую и т.д.

              Я с ней познакомился лет 20 назад. Помню, в октябре, вечером, по мерзкой дождливо-снежной погоде пришёл я на Грифы. Настроение было по погоде – мерзкое. А тут – вся коммуникабельная, складная, с голливудской улыбкой и тоненьким голоском: «Здравствуйте, я – Олеся!». Я мрачно на неё посмотрел и ответил словами из песни:

              Олеся, Олеся, Олеся –

Мочиться пойдёшь, не облейся!

От такого приветствия у неё рот открылся, и глаза вытаращились на какое-то время…

              Вторая встреча была весной 1996 г. При подготовке экспедиции красноярцев на Эверест Олеся была координатором и секретарём (если я не путаю). И вот ярким весенним днём встречаю Олесю на тропе в шикарной голубой пуховке с надписью на спине «Эверест-96». Тут же декламирую:

              С такой пуховкою, как у тебя, Олеся,

              Я б с голым жопом мог сидеть на Эвересте.

              Потом в начале августа заскочил в избу «Голубка» и попал на день рождения Олеси. Тут же беру крышку от коробки конфет и пишу поздравление:

              С днём рождения, Олеся!

              Рад тебя увидеть здеся!

              Всем бы нам таких Олесь –

              Мы бы их любили здесь!

Поздравление было принято с восторгом и, по словам Олеси, до сих пор хранится под стеклом в книжном шкафу.

              Следующий стих сочинил я под Новый год; шёл на Базаиху в баню и по дороге всем обитателям избы сочинял новогодние поздравления, в том числе и Олесе, и её мужу Андрею. Надо заметить, что Олеся, кроме всех указанных качеств, обладает выдающимся бюстом, а Андрей – выдающимся животом. Получилось следующее:

              Под Новый год,

                         Грудями куролеся,

              В парную прёт

                         Снегурочка-Олеся!

              Мочась стихами и пыхтя, как паровоз,

              За ней - Андрей, не тощий Дед Мороз!

И последнее поздравление на очередной день рождения звучало так:

              С днём Ангела тебя, Олеся!

              Блистай пред нами, грудь развеся!

              И прочими частями тела

              Нас соблазняй со знаньем дела!

(PS^ рассказ посвящен Волошко Олеси Михайловне)

Пошутили…

 Ранней осенью, темным безлунным вечером трое друзей спустились с Грифов и отправились на поиски приключений. Двое надели шинели, один — военный китель и фуражку с кокардой. На боку у него — футляр от кинокамеры. Подойдя к ручью, увидели палатку, рядом — догорающий костер, в палатке отходят ко сну туристы. Друзья подшевелили костер, бодро расшнуровали палатку, бесцеремонно стали вытаскивать туристов по одному и сличать их полусонные физиономии при свете костра с какими-то фотокарточками. Потом так же бесцеремонно обшарили палатку. А когда обалдевшие от такого обращения туристы немного пришли в себя и обратились с законным вопросом, что все это значит, им ответили так: «Из зоны сбежали три особо опасных преступника — убийцы. По нашим данным, они прячутся в этом районе. Сейчас здесь находятся две роты солдат, преступников мы найдем. Деться им некуда». И собрались уходить. Напуганные туристы хором взмолились:

— А мы тут как останемся?

— А что у вас из оружия есть?

— Вот только топор.

— Ну, вот им и защищайтесь! А костер на всякий случай потушите.

И ушли, бросив незаметно в костер горсточку капсюлей от патронов, которые немного погодя стали взрываться. Напугав несчастных туриков, троица прошла до стоянки «Медовый месяц» под Крепостью. Там они попытались тоже напугать народ, но их узнали, им пришлось вернуться на Грифы. На Грифах народ уже улегся, а наших искателей приключений прохватила жажда деятельности: один стал трясти шкаф с посудой, другой столкнул с сорокаметрового отвеса здоровенный чурбан, а третий завопил таким диким голосом, что самому стало жутко. Чурбан громыхал по выступам скалы со страшным ревом, потом ударился об землю, и наступила тишина… Троица влезла на нары, чтобы спокойно заснуть, но их уложили на живот и влепили по десятку галош за шумное поведение.

Утром наш товарищ, который был в курсе дела, пошел к ручью умыться и набрать воды в бадью. Смотрит, туристы в темпе собирают палатку. Подошел, поздоровался, а они спрашивают:

— Вы ночью ничего не слышали?

— Нет.

— А тут такое было! Пришли два солдата с капитаном, они с автоматами, а у него рация на боку. Говорят, тут убийцы убежали из зоны, их ищут по лесу две роты солдат, а когда мы спросили, что нам-то делать, они сказали: «У вас топор есть, вот им и защищайтесь!» А как же нам с топором против убийц-то? А потом такой грохот раздался! И, наверно, кого-то столкнули со скалы. Он летел вниз и страшно кричал, потом ударился о землю, и стало тихо-тихо! А мы всю ночь не спали, боялись, что бандиты придут…

И со страшной скоростью, побросав вещи в рюкзаки, туристы исчезли. Наш товарищ все-таки сохранил серьезную физиономию, хоть это было очень трудно…

Эта история имела неожиданное продолжение. Через неделю один наш товарищ собрался на Столбы, а домашние не пускают. Говорят, что по Столбам ходят бандиты, за ними гоняются солдаты с автоматами, в общем, нечего там делать. А то еще прирежут или пристрелят нечаянно…

Спустя некоторое время все утряслось, но по этому поводу был нашим оператором снят приключенческий фильм о том, как два беглых зека забрели на Грифы, и что из этого вышло. Фильм, правда, не сохранился, остались обрывки, из которых несведущему человеку трудно что-либо понять.

Штрих к юбилею. 7-го ноября 2001г.

 Праздновали мы сорокалетие нашей компании на «Грифах». Утром, как обычно, пошли на купальню. А у нас на склоне – родник с сероводородной водой. В любое время года разденешься, пару ковшей на голову, и ведро воды на всё остальное. Очень взбадривает! И вот подхожу я к роднику, смотрю – Виталий Янов до пояса разделся и плещет из ведра себе на живот. Подошёл к нему и тут же выдал:

              В купальне Грифов обливался

Виталий в полу неглиже:

Но до конца не обнажался,

Сухим оставив Хэ и Жэ!

  Экология, твою мать! (любители против профессионалов)

 В середине 70-х годов прошлого века директором заповедника "Столбы" был поставлен Кочановский, бывший до того директором Беловежской Пущи. По словам всё знающего Боба, он пытался не дать руководителям Белоруссии стрелять зубров, а они ему: - «Мы в войну стреляли зубров, и сейчас будем, а ты езжай подальше», - и сослали его в Красноярск, директором заповедника "Столбы". Главным лесничим была тогда Иоланта Сигизмундовна Коссинская*, дитя блокадного Ленинграда. Хоть она столбистов и уважала, но вместе с тем же Кочановским проводила политику искоренения столбизма. Объяснялось всё это закрытым статусом заповедника, без учёта местных реалий; но ведь столбисты более 100 лет САМИ хранили природу без указов свыше, да и заповедник был организован по инициативе столбистов. Так что была в то время ползучая война на уничтожение столбизма...

На 7-е ноября мы, как всегда, проводили на "Грифах" горнолыжные, скальные и прочие соревнования. Николай Молтянский, наш главный горнолыжник, добился по телефону от директора заповедника разрешения на проведение этих соревнований. А потому возвращались мы с "Грифов" с лыжами на плечах...

Поднимаемся к южной оконечности Манской Стенки, а там в одном месте густой молодой ельничек, и в ельничке кто-то зашевелился. Тут Виталя Фёдоров громким шёпотом схохмил: "Ребята! Прячь лосятину! Косинская идёт!" В ельничке будто граната взорвалась, и на тропу вылетела и вправду Косинская. Увидела нас, узнала и чуть сбавила напор. Поздоровались, она и говорит: "Почему с лыжами?" Коля ей объясняет, что у нас разрешение директора, ну она и успокоилась немного.

В это время из ельника появляются парень и девчонка. Девчонка ещё ничего, на человека похожа, а парень – с лицом голубовато-зеленоватого цвета. Прислонился он к стволу дерева и как будто стёк по нему на землю – видно, ноги не держали. Оказалось, что это – пациенты Иоланты Сигизмундовны, и она их лечит от чего-то голоданьем. Мы, конечно, прошлись шутливо по этому поводу, но парню, похоже, было не до шуток. Кажется, посоветовали ему есть поменьше, но почаще и побольше - старая столбовская шутка; и налегать на сало и сметану - тогда и толк будет от голоданья. С тем и расстались...

Кочановского, правда, вскоре убрали из заповедника. А Косинская ушла сама - создали ей обстановочку. Потом она читала лекции по экологии- типа, что Красноярское море загубили наши власти; наверху это не одобрили и прикрыли её лекции, а зря…

В конце концов, бросила она свои научно-кандидатские занятия и устроилась дворником по месту жительства, в Академгородке. И нервы поправила, и румянец на щеках появился.

Но, как писали в газетах, смотрела она из Академа на любимые "Столбы" и было ей грустно...

* Мал, сухонькая женщина с большой собакой.