Воскресеньем обошли все центральные Столбы. Веселой толпой, на ходу подхватывали знакомых и просто отставших. Вылезли Ухом на Перья, спустились вниз Огурцом. А Плохиши удивили толпу прохождением Нового Авиатора, чего прочим делать не отсоветую, капец один.

Толпа направилась вниз до дому. Квасец умыкнул с остальными, для подачи документов в Политех. Петручио с Плохишом и Поручиком возвернулись в избу, как особо свободные от дел нерадостных.

Женского варева оставалось почти в полкотла, так что поели с большой нагрузкой. Не пропадать же добру стало. Как завалились спать, и упомнить сложно, а утром просыпаться никто не желал.

Гидробудильник Петрова булькал и грозился закипеть, а снизу доносился невозмутимый храп в пришлом, иностранном исполнении. Петров перевернулся сбоку на бок, но мочевой пузырь не успокаивался.

Снаружи вовсю палило солнышко, а внизу при закрытых ставнях и двери, царила ночь. Вконец обидевшись на молодых, Петров задернул чердачное окно плотной шторой и водрузил тяжелую скамейку над лазом в чердак.

У резвых скалолазов привычки свои. На чердак они вверх ракетой идти приспособились, вот и ставили на них капканы противоракетной обороны, в виде доски над проемами. Но Поручик был зело хитрее и скамейку водрузил ножками вниз.

— Плохиши! Вам варенье оставлять?!

— Где?!!

— На чердаке.

Снизу повскакивали и устремились к проему. Показалась осторожная рука, в полумраке прощупывающая место для разбега над головой. Потом отрок уцепился гробарками за края проема, качнулся и сделал выход силы на обеих руках. Где-то на излете, в самом пике движения, он достал макушкой дно лавочки. Его спуск вниз был головокружительным и достаточно громким.

— Ничего не понимаю! — буркнул раздосадованный Плохиш и двинулся на новый приступ шизофрении. В этот раз он ощупывал темноту тщательнее. Не найдя преграды, глубоко вздохнул, решился и сделал второй выход силы. Успех был ошеломляющим и даже с воем. Поручик подумал, что весло в его двух сильных руках оказалось бы гораздо эффективнее лавочки.

В третий раз преграда не устояла и проявилась Плохишевская парочка с шишкой на предводительском лбе.

— Где варенье?!

— В рюкзаке, — кивнув в неизведанную сторону, сказал ловчий Петров. Парочка тут же вытрясла содержимое его куля на пол, но лакомства не обнаружила.

— Я не сказал, что в моем, — хихикнул веселый интеллектуал, но вид у мальцов становился явно угрожающим.

— А вы на Коммунар меня затащите? — опрометчиво вопросил большой любитель приключений, и сразу же мысленно раскаялся в собственной опрометчивости. Ответив «да!», иностранцы переглянулись зловеще согласованно.

На Первом Столбе лучше всего в четверг и особенно после легкого дождичка. Небесная водица собьет с зацепов пыль и следы чужих прикосновений, вернет им первозданную силу трения и удобства. Воздух заполнит желанная свежесть и легкость движения. Галоши стоят, как влитые, пальчики не потеют от лишней суеты, и лезется на ура.

Загорали на большом, плоском камне в Садике, развалившись на тряпье и подсунув под голову выпотрошенные рюкзаки. Плохиши уже достаточно поупирались на хитрушках. Поручик, в простоте своей, на камни грудью не кидался и советов боле не давал. Кайфовал по-простецки, кожей впитывая приятное сибирское солнышко.

Пришел месяц август — самая восхитительная пора года. По небу плывут белые летние облака, еще не набрякшие затяжными северными дождями. Солнце вразрез них уже не давит к земле палевом, а лишь ласкает приятным, добрым теплом. Синева неба истонченно, прозрачно ярка, она питается дальней, продолженной высотою.

В спелой зелени тайги проявляются иные, близкие к осени краски. Зубристой каймою начинают желтеть березовые листья. Краснота тронет кончики листвы рябины, тихо седеет блеклая осина, вянут кустарники и трава. И только коричневые стены Столбов остаются неизменными. Такими и уйдут в зиму.

Совсем скоро, закружит пряная канитель листопада. Соберутся в стаи южные птицы, осоловеет на ягоде и грибах косолапый, толстощекий мишка. Игольчатой моросью опадет к земле лиственница. И только красные, яркие плоды ягодки-рябины достоят в спелости до морозов и метелей, как напоминание об ушедшем лете.

Тайга станет хмурой, набрякнет холодной, дождевой водой. Прикроет утренним инеем болотный мох, смолкнут ручьи и птицы, и только тогда придет снег. Он здесь не робкий гость, ему скоро не таять. Припорошит дали и веси, как хозяин и будет расти сугробами до самого лета.

Поручик аж поежился от такой перспективы. Впрочем, не все уж так туго. Гуляния грозят разнообразные, народные. От имени празднования Великой Октябрьской, до Нового Года и во и знаминование дня независимости племени Тумбу-Юмбу от величайшего СССР. Погода к крепким напиткам способствует. Крепкие напитки — к взаимному пониманию и миру во всем мире. Опять же...

— Петров! А на Коммунар взлезем?! — Плохиш пучил на Поручика глазки и пускал слюни из-под кривых зубов. Отыграться хочет, скотина.

— А не пойти ли вам...

— Куда пойти? — снизу в Садик поднялся суховатый и уже немолодой мужчина в очечках, под рюкзачком. Телом он был сух и подтянут. Какая-то природная саблезубая грация сквозила в каждом его движении. Длинные, хваткие к зацепам руки брали за них привычно, почти автоматически. Он и не смотрел себе под ноги, а шагал по скале просто, как старый марафонец по мостовой.

— Теплых, — констатировал Поручик. — Ты что в будний день на Столбах заблудился, теперь тропу ищешь?

— Ладно шутишь Поручик. Зацепы мне салом не обмажь. А то наел пузо, как тучу к дождику. Самое время вороной покаркать.

Петров нехотя улыбнулся.

— Плохиши?

Предводитель кивнул за прочих.

— Одобрительно, одобрительно, — не давал спуску в разговоре Теплых. — А вот я вам сегодня задачку задам, прямо не отходя от кассы, в Садике, — говорливый субъект сбросил рюкзачок на пол и уселся рядом. Петручио обозревал живую легенду в широко открытые зенки.

— У нас спортсменов развелось. Куда ни плюнь, в чемпиона попадешь. Все что-то лазают, лазают и щеки дуют. Я для них со всем старанием несколько ходиков ото мха очистил, а ни один до сих пор не прошли.

С тех самых, стародавних пор, когда Теплых пролез Дуськину Щелку, вошел он в столбовскую легенду. Уж сколько лет прошло с тех пор, а молодежи спуску не давал. Каждый сезон чистил Теплых пару новых ходочков для прыткой юности, и раскусывали их спортсмены не в один год, с кряком и, бывало, хряпом.

В прямой видимости у друзей было одно к тому напоминание. Скромное такое, Теплыховскими Петельками их прозывают. С мощного торца Второго Столба, на семидесятиметровой высоте проглядывалась первая. Зацепов там как есть нет, одни намеки. Вниз, по восьмидесятиградусному откосу широкой плиты, спуск вправо, траверс влево, а потом подъем. Мужики пробовали с верхней страховкой — через шаг не идется. Теплых вылазил оную без веревки, не понять на чем. А есть еще и вторая.

— Да не туда смотришь, — перехватил их взгляды Теплых. — Там вам еще рано барахтаться. Там знать надо. А я пока не скажу. — И улыбнулся, сверкая стекляшками очков.

— Вы меня и так зело-борзо напугали. Намедни Мясо вылазили?

— Вылазили, — виновато протянул Петручио.

— А почему мясом называется, в курсе?

— Не в курсе.

— А нафига на Новый Авиатор взгромоздились? Там зацепа хрустит — вот-вот вывалится. Кто просил?

— Мы не знали.

— Но хрустит?

— Хрустит.

— А на ней я всем телом повисаю. А вдруг ты не так ее хрустнул? А я после тебя.

Петручио выглядел виноватым. Плохиш смотрел на новоявленного учителя исподлобья с непониманием — шутит ли или вообще...

— Ну ладно, слушайте про Мясо. Цыган тогда на нарах еще был, а у абреков всем заправлял сам Абрек с Угрюмым...

Утро стояло жаркое, под Первым у Слоника народ кишма-кишел. Я от остановки бегом поднялся, тут меня абреки и перехватили. Воскресенье, их гоп компания в полном параде бисером на фесках играет, кушаками девок, как арканами гребет. Шум, гам, а они купаются в лучах славы.

Я тогда ход левее пятен почистил, прямо по стене. Он крутоватый получился. Калошики свежие нужны, аккуратность, концентрация и чтобы в духе. Меня Абрек про него и вопрошает.

Хотел было отшутиться, а он хмурый, назойливый такой. Мягко так стелет, но с нажимом. Я ему — ты с похмелья чай, вон какой сирый. А он — не твое дело. Мы поспорили, а ты показывай. А то треплет народ, поперек нашей гордости.

Лазал он здорово — природа. И никому в тех вопросах, на Столбах не спускал. Ну подлезли под начало. Там полка удобная. Сгрудились на ней кое-как. А жара, ухи заворачиваются. Хорошо, дождик намедни прошел, пыльцу пооббил. Я вперед Угрюмого пропустил. Подсказываю, куда ноги ставить, за что руками прихватиться. Кое-где и рукой под зад придерживал. А Абрек с тылу. Говорит, я сам. Дело такое. И пошли, упомянутым образом.

Уже во второй части хода мы за перегиб с Угрюмым выбрались, я с напряжения спал. Не приятно, когда такая туша над тобой гнездится и ножонками сучит. Вниз за перегиб глянул, а Абрек в клинче стоит. Руками в шелупонь вцепился и щеки дует.

Я бы к нему, да как? Угрюмый: — Абрек, ты что? А он: — День такой, видать не судьба. Свечку за меня поставьте.

Так вниз и ушел. Молча, без всхлипов. Только гул, как от снаряда, да стук снизу об землю. Мы спустились, а Абрека уже нет. Одно мясо. Через то ход Мясом и прозвали. Поосторожнее с ним, пацаны.

Теплых надолго замолчал, посерьезнел и как будто ушел в воспоминания. Затем вновь неожиданно улыбнулся, встал с камня, поднял руки к небу и потянул телом, хрустя всеми суставами.

— Ну что, поехали?

— Куда? — непонимающе ответил Петручио.

— А вот сюда.

Прямо над плитой, на которой разложились приятели нависала трехметровая стенка. Венчалась маленькая продольным, закругленным карнизом с видимым отсутствием зацепок на верху. Между плитой и основанием стенки промежуток глубиной полметра, присыпанный землей. Если падать с карниза — аккурат мимо плиты, и перелом голени обеспечен.

— Я этот выход всем спортсменам уже показал, — доверительно сообщил друзьям штатный первопроходец. — В том году почистил. Они вроде клюнули и кинулись, а не еть. Я тогда до охотчих довел — тому, кто пройдет, ящик шампанского. Дома в кладовой уже год стоит, пылится.

Плохиш с чмоком облизнул сухие, потресканные губы. Влага была бы к месту. Теплых не на шутку грохотал суставами, растягивая мышцы перед хорошим, предельным усилием. Засим он, будто кречет повертел головой с боку на бок, поправил очки, запустил пальцы в мешочек с пыльцой канифольки. Потом крякнул для разгона и прилепился к стеночке. Висеть на ней был полный неудобняк.

Прихватив за мизерную зацепу правой, он перешел левой рукой в еле выделенный подхват. Задрал ногу на пологость повыше, аккуратно нагрузил ее и встал, сразу же положив ладонь правой руки на пологость над карнизом. Зацепов наверху не было, и Теплых использовал силу трения руки о покатую полку.

Он свисал вниз спиной столь опасно, что друзья подлетели под него, организовав нехитрую гимнастическую страховку. Падать в таком положении означало сломать позвоночник. Уже один вид этого активно не нравился гражданину Петручио.

Тем временем Теплых сосредоточился и произвел гигантское, почти отчаянное усилие, правой рукою перейдя в противоупор. Быстрым броском его левая рука оказалась рядом, он отжался на равновесии, подтянул ноги и оказался на верху.

— Так-то, мальчики. Если выйдете, шампанское за мной. Целый ящик! — Теплых собрал нехитрую амуницию, махнул им рукою и ускакал вверх. Затравка была подвешена перед самым носом у гончей. Плохиш продолжал облизываться.

Через час упорных обвалов с карниза на груду сотоварищей решили вернуться к данному вопросу как-нибудь завтра или позавчера. Для удовлетворения сладко-мстительных потребностей зачали вести Поручика на Коммунар. Тот сопротивлялся долго и безутешно, но получил полный афронт.

Заправляли Поручика в Крокодила (большую горизонтальную щель на подходе) совместными усилиями, используя силу рук, ног и приемы полиспаста без блоков и веревки. Вверх выбрался мученик с рожей бледной и порванными в нескольких местах трико, вниз идти страдатель ни в какую не хотел.

Дело было понедельником, веревки и самой вшивой спасательной команды в округе не наблюдалось. Петров помянул про батюшку и колбасу из нежно любимого «Золотого Теленка» и вынужденно двинулся на заклание агнца. Тут-то и началось.

Занозился он в щель метра за три до прямой надобности. А так как надобность была большой, двигался он вперед задницей, а проще раком. Плохиши прикрывали его от шального ветра сбоку и тылу. Поручик потел и вмуровывался в щель, словно штопор в трехлитровую консервную банку.

Правая часть его обширного тела норовила вывалиться и скользнуть вниз, но остальное активно падения не желало. Там справа его ожидали пятьдесят метров свободного полета, а такой свободы Петров не желал даже горячо любимым русским литературным классикам.

Апогеем реликтового движения была потеря роговых наростов-очков, гадким способом заклинившихся в чреве проклятой горизонталки. Петручио тут же извлек бедные принадлежности, нацепил на себя и корчил отвратительные рожи. Поручик сопел, но обреченно двигался вперед тылом. На недостижимой полке хрипел от смеха Плохиш.

Прощались с телом Поручика у Слоника. Оно всхлипывало и казало на Коммунар дрожащим пальчиком. Плохиши булькали чего-то в ответ. Тело удалилось к остановке самостоятельно, а друзья остались совсем одни.

Петручио стрельнул у залетного, торопящегося домой мужика пару папирос Беломорканал. Едкий дым русского чуда утешения душам не приносил, а на безлюдные Столбы опускался вечер.

И тогда, в час необыкновенного, яркого заката, когда багряное солнце расцветило не скамейки на Патриарших прудах, а березы и сибирские ели, в поле зрения у Плохишей появились две вполне привлекательные гражданки юного и аппетитного вида.

Соблазнительные девы неслись на сголодавшихся по общению лесных жителей, как судьба под паровоз. Петручио тер глаза, а Плохиш тихо шипел на сотоварища, боясь спугнуть чудо мимолетного видения.

В руках дамы несли полные сетки, набитые, как видно, разнообразной, но вкусной снедью. При этом они мило чирикали, смешно вытягивая полные губки. И друзья тут же почувствовали прилив большой, неизбежной любви, которая трепетала почти прилипшими к спине, тощими кишками лесных скитальцев. Такой возможности они пропустить никак не могли.

Уже через полчаса дамы были полностью окружены непроходимой любезностью их новых кавалеров. Плохиш глухо дожевывал колбасу с хлебом, запивая продукт прохладным лимонадом, а Петручио рассказывал благодарным слушательницам о Столбах.

С его ненавязчивых слов выходило, что оные места были созданы исключительно для спортивной элиты, подготовки к соревнованиям и совершения великих подвигов. О подвигах юнец скромно замалчивал, делая нелепые знаки с благозначительной миной и пеной у рта. Засим двинулись показывать дамам Бабку пополам с Дедом.

Бабка на дам впечатления не произвела. На Деда они согласились взлести, как видно доверяя его солидному старческому происхождению и скорбной каменной мине. Движение вверх производили распределенными парами, вежливо подсаживая избранных дам, в избранных местах.

На полке опять встретились с вечерней зарею. Где-то в едва обозримом горизонте, на западе клокотал волнами дыма Красноярск. Последние оранжевые лучи солнца веером скользили по макушкам деревьев, расцвечивали багрянцем бурые стены скал. Разгоряченные лица и души мальцов холодил ветер. Их обуяло неведомое им доселе, но неприятное чувство прощания.

Неведомо зачем, решили прыгнуть. Предложив дамам запечатлеть сей эксклюзивный момент, бросили их до времени и забрались на Деда. Встали на крайней полке, грудью в пустоту. Пахло океанами хвои, прелью прошлогодних листьев и неуловимой продолженностью одиночества.

Хотелось улететь, но ветер лишь играл с телом, на невнятном языке рассказывая друзьям о пряном привкусе мечты, энергии ожидания и тщетности надежд. Он насквозь прошивал одежонку, холодил и звал тело вдаль.

Даль была небом, и им казалось, что шагнуть туда очень просто. Вспомнив тот прошлый, непонятный, но нужный душе прыжок, Плохиш ободряюще кивнул волонтеру Петручио. Оттолкнувшись со всей силы ногами, друзья скользнули туда же вверх, в пустоту.

Плохиш очнулся от сильной, ноющей боли в пятках. Кружилась голова, ломило затылок, во рту чувствовался солоноватый привкус крови. Постепенно осознаваемое положение оказалась довольно своеобразным. Он распростерся на полке в положении риз, т.е. на карачках, одновременно упираясь лбом и коленками в холодный камень.

Перевернулся и завалился на спину, болтая в воздухе ногами, как прибитый таракан. Исключительно больно, похоже каюк обеим пяткам. Однако прочие части и конечности крушений не потерпели. Это радовало.

Рядом в доподлинно скопированной позе пристроился друг Петручио. Со скрипом протирая лбом грязную полку, малец мычал нечто нечленораздельное, но живое.

— Ты как? — вопросил предводитель.

— Пятки бо-ольно!

— Встать сможешь?

— Не-е знаю.

— Тогда вставай.

Спускались до нижних камней с охами и причитанием. Петручио хрипел, как одноименный великомученик из кинофильма о гражданской войне и дедке Чапае. К сосенкам приспособились двигать в том же положении, что возвратились в жизнь, т.е. на карачках. Когда Петручио вспомнил об оставленных в тайнике кроссовках, Плохиш обмыл это дело хорошим матом.

Пришибленный отрок объявил себя ни в какую невозвращенцем. Обескураженный необходимостью, Плохиш принял стойку передвигающегося по саванне гамадрила и заковылял в обратную сторону на четырех конечностях.

Темнело исключительно быстро. В ожидании доброго друга и кормильца Петручио развалился на травке поудобнее и чутка прикорнул. Разбудили его шорох и тихое, но бессмысленное бормотание.

Мотая башкой с боку на бок, будто гранату, зажав в руке калоши, правильным ползком на Петручио надвигался раненый, но решительный Плохиш. Для личной пробы Петручио подергал ногами, боль вроде отпустила. Он еще раз посмотрел на сурового предводителя и застонал, как можно громче и тщательнее.

— Так далеко не уползем, — оценил ситуацию вновь прибывший.

— День будничный, на Столбах никого нет. Замерзнуть могем, а то и волки, — драматизировал ситуацию уже оклемавшийся Петручио.

Потом он искренне охая и причитая, вроде смог встать на ноги. Плохиш предложил взять себя за лодыжки, и в тренировочном положении — один на руках, другой на ногах, — стали отхаживать по тропе пятидесятиметровки с роздыхом. Обычные для спортзала упражнения отдавали естественным идиотизмом. Зрителей на трибунах пока не наблюдалось.

Неожиданно послышался гомон веселой толпы, приближающейся со стороны Перьев. Жизнерадостная компания молодых лесников и лесничек обхаживала окрестности в отсутствии надоедливых отдыхающих.

— Э-э-э!- едва разлепляя пересохшее горло, взывал к ним Петручио, как Робинзон к проходящему мимо океанскому лайнеру. Но их обошли по наружному периметру, стараясь держаться от пьяной швали как можно дальше.

— Э-э-э! — но народ отказывался оборачиваться.

Впрочем, они все же вернулись минут через двадцать и уразумели ситуацию. Потом тащили на горбах раненого и уже бессознательного Плохиша. Девки верещали, как испуганные сестры из школьного медсанбата. Мужики играли в настоящих спасателей, раздавая друг другу четко противоположные команды. Голоса их отдавали металлом и казенной необходимостью.

Петручио двигался почти самостоятельно, для страховки подтерев двух юных прислужниц под бока. Стремясь облегчить страдания героя, девки прижимались к нему грудями жалостливо, мягко и тепло. Петручио ощущал некоторое блаженство, уже купаясь в лучах будущей славы.

В Нарыме долго отпаивались чаем и знакомились в сотоварищи. Мужики им попались откровенно простые и справные. По молодости лет в войне между спортсменами и лесниками они не участвовали. Угодивший в яблочко внимания Петручио врал напропалую. Сказания о Плохишах за чашкой чая текли бурной рекой.

Спать их уложили в отдельной комнате. Утренняя машина увезет до самого травмпункта. А утром всегда мудреней. Накачанный успокоительным Плохиш провалился в мятежный сон. Полностью одыбавшийся Петручио проверял ушибленные пятки и скакал козлом. Перелом не перелом, но сотрясение мозгов малец навалял, вот и трясся в припадке счастья, попав в столбовскую историю.