Завершив эпопею про Большие Алтайские сугробы, есть смысл вернуться на родные Столбики и вспомнить всё, что творилось в течение 17 лет от момента посвящения Люли в Столбисты и до сего дня. Столбизм — явление уникальное, неповторимое, самобытное, бесспорно достойное описания во всех лицах и подробностях не только в бортовых журналах, но и в настоящих учебниках по истории Красноярска. Люля постарается, насколько хватит памяти и художественных средств, представить читателю самые забавные истории и ситуации, происходившие на территории этого чудного уголка земли.

1. Новый гость.

Итак. Случилось это во времена не столь уж и давние, где-то после года 2010, сложно сказать наверняка, ибо нет тому материальных доказательств. Гуляла как-то Люля по тропе на Такмак и встретила старую знакомую — маму Иру Медведеву. В 2008 году работали они в детском лагере в Ергаках, да с тех пор не виделись. «Что ты молода девка пропадаешь, да одна по лесу-то слоняисся? — сказала мама Ира, — давай-ка в субботу пошли на избу! Плясать будем!» «Хорошо, созвонимся!» — согласилась Люля, а про себя подумала: «Ну вот, опять».

Что такое столбистские избы, Люля к тому времени знала прекрасно. За плечами остались почти ВСЕ, кроме Хилых и Беркутянки. Первой её избой стал, разумеется, Уродник, куда привела её Масяня после знакомства с Костей и поездки на Ергаки зимой . Масяня же приводила её на Нелидовку и Голубку. На Голубке они даже встретили однажды Новый Год. Масяня же направила Люлю в штаб-квартиру красноярского альпинизма на Маркса-88, с чего, собственно, всё и началось, за что ей реверанс и одуванчик. Представив, что опять предстоит перетерпеть, Люля стиснула зубы, но, собрав волю в кулак, отправилась-таки наверх тёплым субботним вечером в компании с Ирой и тремя незнакомыми тётками.

Есть в столбизме разные неписаные законы. Одним из них является то, что привести гостью может бывалая тётка либо мужик. Мужик может привести друга, но тётка не может привести своего так прям запросто, не спросив Главного. А лучше вообще не приводить, иначе драка случиться может. Главный — всегда мужчина. Он избу строил, бревна пилил, таскал, на учёт ставил и он за нею бдит. Он решает, кому ходить, кому не надо. С ним будь вежлив и не перечь. Не принято приходить в избу с бухты-барахты. Просто так прийти, конечно, можешь, но только если ты:
1) в доску свой завсегдатай
2) строил избу
3) родственник Главного
4) бывший или действующий член сборной Края по альпинизму или скалолазанию
5) заблудился и замёрз.

Во всех остальных случаях рекомендуется заблаговременно предупредить избачей, что припрёшься, и обязательно захватить с собой Угощение. В качестве оного охотнее всего принимают пятизвёздочный, но лучше что-то нетривиальное, самобытное — на шишечках, ягодках, только не на грибах. Съестное тоже приветствуется, хотя традиционно тётки несут из дому и готовят на месте. Придя в избу, надлежит поздороваться и произнести речь приятную для ушей Главного: «Я, такая-то (такой-то), приветствую Вас и прошу разрешения провести вечер под крышей Вашего дома. Примите угощение. Обещаю пить и есть в меру, песни громко не орать, на столе не танцевать, спать пойти куда положат, а не куда упаду, на нары и скалы в хмельном угаре не блевать». Главный, услышав такие речи, тает, лишается своего привычного напыщенного вида и начинает петь песни. Гитары на избах есть всегда, везде, и, если ты умелец сбацать чего, то милости просим. Лучшие певцы Столбов, коих Люля застала — Лёпыч (Лёха Амосов), Ромка Сысоев (и на баяне играет), Сэмушка (просто Совершенство), да все почти мужики поют. А Люлин кумир — это Сергей Баякин , жаль лично не знакома.

2. Танцы-обниманцы.

На избе, куда шли наши дамочки, Люлю Главный уже знал. Они часто пересекались на Первом, здоровались, он даже помнил, как её звать и кто её привёл впервые. А потому, спустя ни много, ни мало лет пять, ничуть не удивился и даже не улыбнулся, однако посадил рядом с собой и стал следить, чтоб стопка её не пустовала.

Известно, что, если тётке пить наравне с мужиками, да ещё такой ядрёный самогон, а потом коньяк и при этом только петь, а не танцевать, то можно через пару часов сползти под стол и там уснуть. А потому есть у избачей традиция устраивать среди ночи прогулки в гости, восхождения на Столб, либо, как водится, танцы-обниманцы. Из всех столбовских изб Нелидовка — самая большая, что и определяет характер культурного досуга спустя пару часов едьбы и пития. Дискотеку там устраивают самую настоящую, с огромными колонками, реже под старенький кассетный магнитофон с прикрученной скотчем антенной. Пляски проходят на полу, на чурке, вмещающей до трёх человек, не сильно выпивших, а также на скамейках и столе. Но последнее, знаете ли, позволяет себе далеко не каждая тётка.

Когда вечер перестаёт быть томным, включается дэнс-дэнс-дэнс, и обитатели избы выходят на данспол растрясти хмель. Тут от соседних изб подтягиваются гости и усаживаются за стол. В один из таких вечеров (насколько помнится, на День Избы) Люля насчитала 33 человека, кружившихся в паровозе Макарены . Глубже к ночи гости исчезают — кто к себе в избу, кто на нары на второй этаж, кто в город, и с их исчезновением стол пустеет. В этот самый момент становится понятно, что пришло время для самого интересного...

Никто не скажет в точности, зачем столбисты стали строить избы. Изначально они служили пристанищем бунтарей, людей, убегающих от городской суеты в мир, живущий по своим законам. Но одно ясно наверняка — именно здесь каждый выпускает своего внутреннего Джинна, открывает своё второе «Я».

Мама Ира в те времена занималась настоящими танцами на пилоне и очень любила показать успехи в полумраке избяного вертепа. Люля же никогда не любила дискотек. Светомузыка действовала на нервы, а от темноты клонило в сон. К тому же, трясти-то особо нечем — вместо пышных форм на груди видны рёбра, а на животе самые настоящие абдоминальные кубики. Однако, то ли от воздуха тайги, то ли от хороших градусов, а может от всеобщего внимания, они с мамой Ирой забирались на стол и умудрялись завести уже зевающий народ ещё часа на два энергичных танцев, после которых все буквально валились с ног. Периодически случались и медленные танцы, во время которых Главный любил допрашивать Люлю о житье-бытье.
— Что, замуж-то ещё не вышла? — традиционно любимый вопрос.
— Никак нет, Серёженька, тебя жду, — не без ехидства отвечала Люля, отчего Главный расплывался в улыбке, морщины у него разлаживались, и он совершал очередной реверанс.

Ближе к четырём утра изба начинает сдуваться, и народ медленно рассасывается по нарам спать. Однако, далеко не всегда и не всем это удаётся.

3. Тёмная ночь.

В одном чёрном-чёрном городе стоит чёрный-чёрный лес, в этом чёрном-чёрном лесу стоит чёрный-чёрный дом, в этом чёрном-чёрном доме на чёрных-чёрных нарах под чёрными-чёрными спальниками лежат десять человек, и НИКТО НИХРЕНА НЕ СПИТ! Потому что Главный ещё поёт Розенбаума и пара избачей нашли в заначке водку. На одном конце нар хохочут тётки, кто-то кого-то щекочет, кто-то кого-то исследует, а Люля тщетно пытается уснуть, свернувшись клубком у окошечка в собственном спальнике, ибо новому гостю стоит иметь его с собой, дабы не замёрзнуть — мало ли где ночь застанет. Завсегдатаи не берут их с собой, у них на избе свои одеяла. Люля же, как дама благовоспитанная, хоть и позволяла себе изредка наглость стащить пару шинелей для сна, чаще носила свой сонный мешок.

Если среди ночи запустить над Столбами квадрокоптер, коих простые люди тогда ещё не знали, можно увидеть, что на Первом и Втором творится самая настоящая туса. На Пролетарке народ, песни поёт, водку пьёт, из Оазиса торчат три пары пяток, в Садике Свободы компания, где-то хохочут, где-то разговаривают, в общем жизнь кипит. Каждый идёт за чем-то своим.

Как уже упоминалось, на избы приходит народ выпустить внутреннего Джинна. И если у Люли и Иры он вышел во время грязных танцев на столе, то у местных мужиков он только проснулся и очень просился наружу. Убедилась Люля в этом, обнаружив на своём боку чью-то шершавую ладонь, в очередной раз выпав из полудрёмы. «Хито бы это мог быть?» — попыталась вспомнить присутствовавших на попрыгушках товарищей. «Судя по шершавости, лазун». Тут Люля вспомнила, что из лазунов на перфомансе остаться в избе мог только альфа-самец всех Столбов и народов Виталя Богданов. Почувствовав, как глаза наливаются кровью, Люля сгребла спальник в охапку и отправилась восвояси вниз искать безопасное место для ночлега. К тому времени изба наконец-то угомонилась, кто-то громко храпел, кто-то причмокивал, кто-то пукал, в общем, тишина да любовная идиллия. Люля вскарабкалась на вторую полку двухэтажной кровати, отодвинула груду кроссвордов, шахмат, книжек, подложила под голову гитару, выключила фонарик и провалилась в небытие.

Утром, когда солнышко поднялось уже высоко, ночевавшие в избе товарищи медленно начали спускаться к завтраку. Пытаясь расклеить слипшийся глаз, Люля почувствовала на плече женскую руку. «Молодца, сильна. Сбежала бы, не пущали бы боле!» — «Напугали ежа голой жопой», — подумала Люля и стала собираться домой. Однако, домой не хотелось, и, судя по разговорам, планировалось Восхождение... «Хм. А ведь наверху гораздо интереснее, чем в избе! Там можно и выспаться».

4. Восхождение.

Часам к 11 утра изо всех концов заповедника начинает подтягиваться к центральным скалам народ — избачи, едва передвигая ноги после жаркой ночи, спортсмены с огромными тяжеленными кулями и касками на голове, туристы-пешеходы из города и даже иностранцы. Летом в выходной на Первом часто случается пробка. Коровьим ходом не пройти, приходится искать обходные. С похмелья ручки-ножки дрожат, не слушаются, лучше уж пьяным лезть, так хоть не страшно. Начинается Восхождение.

Поднимаясь на Первый в сей ранний час, стоит помнить, что местами ночевавший в камнях народ ещё спит. Не надо шуметь, а лезть себе тихо и не наступать куда попало — можно и пальцы отдавить кому-нибудь. На Американке компашка, бодают гнездо, хотя находятся экземпляры, которые в волейбольных китайских тапках берут её с разбега. Вот Семёрочка рядом. Как-то году в 2004 полезла Люля её, шасть пальцы в щель, а там! Мать моя женщина, держите меня семеро! Сидит, морду скалит чудище, гляделки-то выпучило, нос на одной линии с глазищами, зубы как у мамонта — мышь летучая! Переведя дыхание, Люля решила не выгонять её из жилища родного, поменяла руки, полезла дальше. В Шахте альпинист гнездо свил, нравится ему скалу ковырять. На Пролетарке народ, кто лазит, кто чай пьёт, кто просто загорает. Подойдёшь к ним — сначала затискают, потом еду клянчить начнут. Столбисты вечно молодые и вечно голодные. Тут Главный позовёт на катушку, да такую, на которой зацепы под пальцы ног заметны только наощупь. Люля никак не может понять, КАК этот толстопуз весом больше сотни килограммов, умудряется держаться на этих драпиздюлинках. Люля стоит, корячится, психует полчаса, час, а потом раз — и залезет! Как будто скала живая и ждёт, смотрит, сколько сил ты ей отдашь, прежде чем пустить тебя.

На каждом ходике, на каждом камне кто-то лезет, кто-то ходит, карабкается. Вон Васька Кимм с Максом Аксентьевым — живут, что ли здесь? В городе по полгода не встретишь, а здесь — к гадалке не ходи. Вон Радий со Второго машет — опять толпу тёток потащил. Спортсмены бодают «Брызги шампанского» — прыгают на высоту метра три и там находят за что уцепиться! Господи, как?

А бывает, придёшь после очередной неудачной любви, из сердца кровушка сочится, жизнь не мила. Подхватят тебя руки друзей, отведут на камни целительные, положат на ночь лицом вниз. Полежишь ночку, проревёшься, муравьишки ранки твои покусают, залечат, сосенки да ёлочки по спине тебя погладят. Прижмёшься к скале, послушаешь, как сердце твоё в ней бьётся, да наутро и встанешь, живёхонек. На мордахе улыбка, на ребрах синяки. И птички поют — «Жив! Жив! Жив! Жив!» Встанешь, потянешься, умоешься из лужицы водичкой, тапки наденешь — и вперёд!

Наверху все тёплые места уже заняты, даже в Новогоднюю ночь, в лютый мороз и ветер. Наверное, у каждого краснояра есть фото с Первого на фоне города или Второго. Когда далеко от дома, эти фотки очень греют душу, почти как семейные. Долго на вершине не рассиживаемся, народ прибывает — кто с Вопросика, кто Классикой. Хорошая погода — можно на Второй забежать, Деда навестить. Так день выходной и пройдёт. Возвращаешься домой — пальцы, как сосиски, опухшие, лицо как ватрушка прямо с печки. Идёшь и понимаешь, что вот оно. То, чего нет нигде — сиенитовое счастье. Эти люди с бесенятами в глазах, эти озорные хитрые камни, это вечное ощущение шкодного детства. «А там у старенькой избы кому-то морду чистят пьяные Абреки...»