Пора наконец и рассказать о мансарде Каратановского двора по Новокузнечной улице. Здесь в этой самой мансарде протекало время художника Каратанова и его столбовских друзей. О самом здании было уже достаточно сказано. Теперь опишем большую комнату мансарды, выходящую на балкон и протоку р.Енисея, которую именовали Посадной от находящегося на ней острова Посадного. Вторая комнатка, выходящая во двор, с русской печью всегда сдавалась кому-нибудь и под названием Мансарда и не числилась. Таким образом, под словом Мансарда в узком смысле понималась именно большая комната, принадлежащая художнику Каратанову. Но собственность эта у Каратанова была относительная, кто только не владел ею и меньше всего сам художник.

Стены почти всегда голые или в редком случае некоторое время на одной из них висит какой-нибудь этюд, только что сделанный во время предыдущего похода на Столбы или куда-нибудь в другое место красноярских окрестностей. Стол, кровать и несколько табуреток. Вот и вся мебель. Можно подумать, что кровать принадлежит художнику и он на ней спит. Нет, он ночует у своих родителей внизу. А на кровати, кто только не спит из приходящих, кого застала ночь в мансарде. Кто же посетители мансарды?

Я познакомился с художником в 1905 году и с тех пор бывал в мансарде почти ежедневно как зимой, так и летом, за исключением наших общих хождений в природу. А с 1910 года только летами, так как зимой я учился в университете и уезжал из Красноярска в Киев. С весной я снова появлялся в Красноярске и жил до осени, когда снова уезжал в Киев. Приезжал я прямо в мансарду, а иногда и уезжал из нее же. Опишу мансарду времени 1907-1912 годов.

Старая Каратановская компания, унаследованная на Столбах еще от первых Чернышевско-Сусловских времен, распалась после 1905 шумного для Красноярска года. Временно от нее остались только сосед по усадьбам Надольский, Григорий Трегубов и Михаил Масленников. В компанию по Столбам влились новые молодые люди: железнодорожные техники: Морозов Василий, Гидлевский Кенсарин, Оревков Андрей; железнодорожные конторщики: Чеканинский Иннокентий, Тулунин Авенир, я — гимназист, а затем студент Яворский Александр, землемер Николай Жилин. Вот эта-то столбовская компания и была завсегдатаем Каратановской мансарды. Сюда приходили с работы и отсюда часто выходили на работу. Иногда приходили свериться жив ли такой-то, уже два-три дня не показывавшийся дома. Удостоверившись, уходили на прощанье покачав головой и сказав: «Ну-ну». А привлекала мансарда всех своей абсолютной непринужденностью, простотой отношений и разговорами о бывших походах в природу и о будущих вот-вот предстоящих в ближайшую субботу. Около выходящей из другой комнаты русской печи стояла железная печка, в которой неугасимо горели дрова и без конца кипятился чайник. Чай заваривал сам Каратанов, редко доверяя кому другому, разве Михаилу Маслаю. Над столом на крючке висели сушки наздеванные на лыковую веревочку. На столе горкой насыпан сахар. А чего еще? Остальное — разговоры и веселье молодежи всегда были приложением к этому всенеобходимейшему чаю. И пили его так много, что посторонние, случайно попавшие в мансарду, разводили руками и с удивленьем спрашивали: «Да во что это вы пьете так много?» Если не было почему-либо дров и замолкала неутомимая железка, Маслай зажигал сорокалинейную лампу-молнию с круглым фитилем и начиналось соревнование, кто выдержит над ней полный чайник с водой пока он не закипит. Чаще всего одерживал победу Маслай. Если не хватало хлеба или сушек тот, у кого находились деньги в кармане, бежал в лавку и покупал и снова начинался чай.

А в квартале лавок было три. На одном углу торговала дочь жандарма Сусанка, на другом еврейка Хайка и в заборе сделал себе лавочку бородатый старик, которого ребятишки окрестили Пауком-Мизгирем. Если закрыта одна, бежали к другой или к третьему и всегда хлеб и сахар к чаю был. Об искусстве не говорили, так как многие ничего в нем не понимали. Было другое развлечение, около которого можно сказать ломались копья. Как-то все мы пошли в только что приехавший цирк Стрепетова. Он был на бывшей театральной площади и в нем шла борьба. Выступали помню Липанин, Милос-Аренский, японец Саракики и др. борцы. Мы все так заразились этой борьбой, что, придя в мансарду, решили устроить здесь свою труппу борцов и устроили. От нашей борьбы не только у нас, но и внизу у Каратановских родителей все падало из шкафов, т.к. дом был и тогда уже в пожилом и даже преклонном возрасте. Обычно в самый разгар борьбы из низу приходил Иннокентий Иванович и долго смотрел на борьбу. Опытный арбитр Чика /Чеканинский/ торжественно пояснял, что борются в среднем весе Венка Тулунин и Васька Морозов. Долго стоял Каратановский папаша и наконец покачав головой уходил к себе вниз, сообщая Павле Николаевне: «Ребята там борются». Русско-французская борьба вскоре перешла в японскую борьбу джиу-джицу, для которой Каратановым был начерчен на полу круг и выкрашен масляной краской. За этот круг нельзя было выходить, а браться только за руку противника между локтей и кистью. Эта зараза борьбы не оставляла нас в течении почти целого года. Дело дошло до того, что когда кто-нибудь начинал засыпать, на него накидывались с криком: «Реванш» и не давали заснуть. Но сон все же брал свое и уж если засыпали, то мертвецким сном. Гудок ПВРЗ будил наиболее чуткого, а он под «Реванш» остальных, и никто на работу не опаздывал. Наконец борьба надоела и ее бросили. Самое деятельное участие во всех этих номерах принимал и сам художник — от раскраски круга до фактической борьбы.

До 1909 года мансарда представляла из себя Запорожскую сечь, т.к. женщин в ней не было. В этом году мужская вторая Каратановская компания превратилась в смешанную и волей неволей пришлось распроститься со своей вольницей и подумать о другой половине пола и, конечно, сменить характер наших обычных развлечений.

Влившимися в компанию женщинами оказались сестры и их подруги, почти все гимназистки. Кроме того из Петербурга приехали две семьи Климовых и Харьковцев. Составилась компания с хорошими сильными голосами и наш хор стал считаться лучшим на Столбах по старинным песням. Встал вопрос о приглашении наших девиц в мансарду так их интриговавшую. Надо было как-то показать свое лицо в более привлекательном виде и во всяком случае очистить Авгиевы конюшни. Несколько дней шла коллективная приборка мансарды от побелки и до приборки стола, что было самым трудным. Раньше чего только не было на столе. Пить чай было не так просто. Сначала надо было рукой сдвинуть с края к середке всё нагромождение продуктов и пр., чтобы поставить чашку. Но тогда что-то обязательно падало с другой стороны. Чтобы выйти из этого положения мы обычно все сразу двигали с краев в середку, отчего на середине стола делалась большая гора, в которой было все: от махорки до колбасы и сахара. Теперь, чтобы навести порядок, мы придумали повбивать в потолок побольше гвоздей и многое из угощений разместить в таком висячем положении, что и сделали. Прием наших девиц прошел с большим успехом и, как говорится, мы в грязь лицом не ударили. Так произошло перерождение парнишеского общества в мансарде. Девицы были в мансарде всего два раза, т.к. по окончании гимназии они разъехались по деревням как школьные учительницы.

Чего только не бывало в этой мансарде. Однажды каким-то путем появился старый приятель Каратанова, которого почему-то кто то прозвал Бенжаменом. Это был слабый мужчинка с тихим голоском, насилу выдавливающий из себя слова. Окончил он три факультета, женился и спился. Нам всем его было жалко. Мы любили его слушать. Он много знал, но слушать его было тяжело, т.к. он медленно тянул фразу и чуть не плакал, когда не было водки. Приходила его жена, хорошая любящая женщина и увозила его, а назавтра он снова приходил, и мы его, упавшего как пушинку, брали с пола и укладывали на кровать. Возможно, что он пил от своего физического бессилия. Вскоре он исчез.

Некоторое время во дворе у Каратаковых жил Никита-горшечник, начитавшийся Шопенгауера, вступавший в бесконечный спор с Каратановым.

Иногда, особенно летом, заходил архирейский секретарь Вениамин Быстров. Это силач с естественной природной силой, которую он не знал куда девать. После работы он в зависимости от сезона брал сани или тележку и ехал по знакомым, предлагая поколоть дрова. Зная его силу, ему оставляли суковатые или свилявые дрова, и он их колол, применяя колун, клин и прочее, что у него было с собой в повозке. Кто только не приходил в мансарду к Каратанову, чтобы пожить ее вольной жизнью, поговорить с художником.

Когда в мансарду заходили художники, друзья Каратанова: Чернышев, Попов, Любимов, Шестаков, тогда говорили и об искусстве, том высоком искусстве, которое пока не всем доступно, а для кое-кого оказалось мачехой. Пожалуй, больше всего разговоры об искусстве были между Каратановым и Чернышевым. Последний очень ценил Каратановские этюды и покупал их с выставок.

Не однажды в стенах мансарды появлялись какие-то личности нам незнакомые, с которыми Каратанов о чем-то разговаривал, куда-то с ними уходил, а при нашем вопросе: «Кто такой?» обычно говорил, отмахиваясь рукой: «А, это один знакомый». Мы так привыкли не спрашивать нашего старшего товарища, что этих слов было достаточно, чтобы не допытываться об этих нам незнакомых людях. Тем более что они никакого отношения к мансарде и к Столбам не имели. К тому же большим любопытством мы не обладали.

Однажды я пришел в мансарду прямо из гимназии с книжками под мышкой и увидел удивительное, необычное зрелище. Наш Каратаныч, Мишка Маслай и какой-то бородатый незнакомый человек сидели за столом и, отодвинув настольное нагромождение в сторону, играли в самые настоящие карты. Что такое? в мансарде карты? Да этого никогда не бывало. Вскоре пришли и обычные посетители того времени. Каратанов что-то им сказал на ухо. Кроме трех первоначальных игроков все куда-то ушли, быстро возвратились и засели за карты. Оказывается, наш старший друг послал их домой за деньгами. Теперь за столом сидело уже около десяти человек и все были заинтересованы в этой карточной игре. Появились несколько бутылок с вином. Тогда нам с Кенсарином было предложено изображать хозяев и в тоже время лакеев для играющей публики. Быстро был сварен чай и хотя на столе было тесно для играющих и для посуды, пиршество продолжалось, как и картежная игра. Мы с Кенсарином стали взимать по пятаку с каждого банка в фонд питания. Игра продолжалась всю ночь до рассвета, и мы начали уже понимать ее смысл. Каратанов был безсеребренник и другие товарищи тоже не имели свободных денег. Значит здесь какая-то мобилизация средств через игру. Так оно и оказалось. Больше всего скопление было в кассе у нас с Кенсарином. Перед рассветом игра кончилась. Каратанов и незнакомый нам гость куда-то исчезли. Оказалось, что кто-то, заходивший в мансарду, купил билет на железнодорожный поезд, а Каратанов с переодетым гостем поспешили затемно на вокзал и гость, оказавшийся беглецом из Туруханской ссылки, удачно сел на поезд с билетом дальнего следования. В результате из столбовского инвентаре не хватило чьих-то более новых брюк и еще чего-то, а снятая гостем одежда осталась в нашу пользу взамен.

В конце вечера Каратанов уже не играл и куда-то ушел на некоторое время, а затем он снова появился в мансарде. Видимо, он готовил гостю паспорт. Не даром в дневнике художника есть одно место, где он говорит: «С 1904 по 1917 занимался подделкой паспортов для политических и рисованием карикатур».

Говорят, что такие побеги из Туруханска через мансарду были не раз и карточная игра с выпивкой в случае налета жандармерии показалась бы блюстителям порядка совсем невинной вещью, ведь пили многие и многие играли в азартные игры на деньги. Эти занятия по представлению власть имущих отвлекали мысли от высоких материй и, конечно, от политики. Недаром игорные дома санкционировались.

Конечно, спать в ту ночь никому не пришлось. Но разве бессонная ночь в те годы означала усталость и недомогание? Конечно, нет. Не спали и по две ночи на Столбах, зато придя домой спали мертвецки. Молодость! молодость! Где ты с твоей силой и азартом жизни?

Как же реагировали на наши шумные затеи окружающие, не причастные к мансардным деяниям. Родители нашего друга имели спальню не под мансардой и, видимо, спали себе спокойно, да кроме того это же Митя, а ему все позволено любящими родителями, а раз ему, значит и его друзьям. Тем более что фамилии некоторых друзей были Яворский, Гидлевский, Чеканинский и напоминали Павле Николаевне что-то польское. А Кенсарин Гидлевский тем более был сыном польского повстанца. А Иннокентий Иванович, глядя на нас, вспоминал свою не менее буйную молодость, когда он был во всей своей силе, которой у него было хоть отбавляй. Другое дело как чувствовали себя квартиранты маленькой соседней комнатки с русской печкой? Им мы давали полный отдых в субботу после ухода на Столбы, воскресенье и все утра недели до семи часов вечера и они мирились с нами и даже хорошо относились ко всем «деятелям» столбизма.

Соседняя с мансардой кладовка, никогда никем не запираемая ни на какой замок, была настоящей барахолкой и отличалась от последней тем, что там был какой-то порядок, чем не могла похвастать мансардная кладовая. Чего здесь не было и всё было в хаотическом беспорядке, который почему-то назывался художественным. Штаны и рубахи всех сортов цвета, цельности, шапки, шляпы, одноряди, азямы, кули и опояски. Всё это было кем-то из нас принесено и служило основным запасным фондом для всех желающих кому чего не доставало. А назывался этот фонд столбовским хламом. Особенно же много было всякой обуви и как это все годилось в походах и спасало неимущих.

Казалось бы, в такой обстановке Каратанову не было никакой возможности заниматься искусством. Но это не так. У него было свободное утро и часть дня, когда другие были на своих работах и он за счет этого времени все же успевал что-то порисовать и написать. Если это было летом, весной и осенью и он не был в природе, он мог здесь же на берегу написать этюд берега с Посадным островом на заднем плане или Такмаком, что он не раз и делал. Он был свободным художником, т.е. нигде не работал постоянно и не был связан с ежедневным посещением своей службы. Но постоянное безденежье заставляло его брать разного рода заказы и выполнять не всегда интересную работу, а сидеть на шее престарелого отца он не хотел. К тому же у него была дочь, и он брал любую работу, чтобы иметь средства.

Начиная с 1912 года эта молодежная /третья Каратановская/ Столбовская компания стала распадаться. Временно затихла мансарда. Кто женился, кто вышел замуж, уехал, взят в солдаты и даже помер, как Михаил Маслай. Жизнь ведь всегда в период возмужалости разводит людей по тем путям, которыми они идут уже иногда до своего конечного пункта. Кому что!

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.12