Острог, он, конечно, острогом, но начальство и тут принимать умеют. Избу у купца Ходатного позаймили на постой. Он вниз по реке на добычу в Севера ушел, вот и дворовые пообтянулись ленным жирком. Баба его на скамейке сохнет с утра до ночи. Одно развлечение — семечки лузгать.

Пятистенок, да в два этажа, бревнышко к бревнышку подогнано. Изба светлая, ни мух, ни клопов, ни прочей нечисти. Расположился гость знатный, и по поселению гульба коромыслом. Как водится, бабе точно битой к осени быть, зато губернской казне прибыль.

В светлой, широкой горнице, служащей нынче предбанником, за большим свежеструганным столом сидели его сиятельство Хвостов Федор Никонович с губернатором Петром Ивановичем. Дело было в понедельник, и чины изволили разглагольствовать. Утомленные воскресными развлечениями и полуночной банькой высокие особы находились в приятном, расслабленном состоянии.

Озабоченные первой утреней чаркой, Федор Никонович осоловели, ушли в себя, то и дело закатывали глазки и говорили тихо, порой душевно.

— Петя, — обратились они к губернатору, — люб ты мне, и как хозяин, и как человек люб. Но ведь скучно, Петя. Вроде и тело сыто, и душе благостно. Но не поется мне, как есть не поется. А все Россея. Я до твоей дворни добирался год цельный. У Демидова гостил. Во выродок, сам мильонами ворует, а за копейку кого угодно в гроб загнет. Как гулеванить умеет, видеть надобно. А и ему скучно. Дышать, говорит, нечем. Россея... Если мне до восточного моря повелят ехать, так еще считай срок надобен.

Сиятельство надолго замолчал, залез перстом в зубное дупло и принялся вытаращивать оттедова остатки вчерашнего сижка.

Узрев, что пришло его самое время, Петр Иванович чуть придвинулись к державному телу и предрасположили беседу :

— Живем мы тут, ваше Сиятельство, как во тьме тараканьей. В потемках плодимся, в потемках баб щупаем. А народ — быдло. Совсем работу неймет, не ведает грамоту.

— Хуже, Петя, хуже. Нет в мужике, кроме лени да дури, радости никакой. Куда ето годится, баб оглоблей поучать, и убить ведь можно. Темнота...

Чуя негаданный, а потому гадкий подвох, губернатор мигом растерял успокоенность, вспотел хуже чем в баньке и аж привстал от негодования.

— Да где ж это, Федор Никонович? Что вы такое удумали? У нас городовой год назад как запретил. С той поры и слыхом не слыхивали.

— Да всю ночь орали под окнами. Я уж сам выйти думал, да сил не нашлось. Непорядок на улице у тебя, ой непорядок.

— Прости, Ваша Светлость. Христа ради прости, — проблеял ревностным голоском хозяин. — Счас выбегу, этому конюху лично хозяйство с корнем оторву, счас же.

— Да сиди ты, Емеля — пустобрех. Настроение у меня нынче не то. Что-нибудь для души просится, а ты — хозяйство...

— Может, на заимку и поохотимся? Зверье потравим, воздухом таежным продышимся?

— Не то, ох не то, голубь мой ласковый. Видно к бумагам приступать придется. Ревизия, оно дело не шуточное, оно счет любит, точность.

— Имеется у нас одно место, — спохватился губернатор. — В тайге есть камни диковинные. Из земли, как грибы повылазили, аршин на триста. Полнеба заслоняют. А умельцы наши наверх умудряются выскребаться. Притом не за деньги, прутся так. Народ как очумелый. А байки какие сказывают, заслушаешься. У костерка, да штоф под дичину, дух захватит и голову.

— Вот, енто дело. Чуешь брат в какую сторону ветру дуть. Говори, чтоб дворовые двуколку закладывали, развеемся.

— Двуколка там не пройдет, Ваше Сиятельство, — смежевался губернатор. — Верхом, на лошадях там надобно.

— А и верхом можно, живот растрясти. Давай, брат, давай, поехали.

После переправы, продышавшись свежим речным духом от батюшки Енисея, сиятельство взбодрился и пришел в себя окончательно. Взгляд вороной, усы в разлет, борода топорщится. Орел, а не мужчина.

Озле самого берега Петр Иванович поставил завод деревный. Плоты с Маны народ подгоняет, и на обработку. Из листвяка томленого, как из дерева красного мебель тачают, гарнитуры, столешницы с рисунками наборными. Гордость, да и только. Но сиятельство ни на столы накрытые, ни на устройство и глазом не глянул. В седло и вверх по тропам горным. Диковину ему подавай, душа просит.

К обеду добрались и до камней. Ходит гость московский, дивится. Правда смотрит лепота. Подошли к камню первому, а он величиной, как город. Подошли ко второму, а тот еще выше. Дух от крутости захватывает.

Пускай, грит, милостивое сиятельство, молодежь карабкается, а я снизу посмотрю. Тут ему налили второй штоф. Забыл контролер про ревизию, про все бумаги поганые забыл. Изволил орешки кушать кедровые.

Вдруг, глядь, а на верхотуре самой, почитай на небесах, стоит баба. Смеется над их развлечением, рукавом отирается. А место где стоит, ну такое, что добраться туда, ну ни еть. Страх один, да и только.

— Эй, баба! — зычным голосом заорал ей Федор Никонович. — Ты как туда забралась? Шальная что ли!?

— Да вот повыше всех быть захотелось, то и пришла, — ответила бойкая говорунья.

— И как тебе там сверху? — вопросил добрый на дню начальник.

— А вот смотрю на вас вниз, и вижу какие вы там маленькие. Копошитесь будто жучки в кучке. А здесь и широко и свободно. Да где вам понять-то снизу.

— Ты с кем разговариваешь, короста поганая! — взревел рядом стоящий губернатор. — Ты что в пояс не кланяешься?! Как ведешь?!

Но гость высокий его остановил, видно, блажь у него была, и опять вопрошает бойкую:

— А еще что ты там сверху ведаешь?

— А еще ведаю я, батюшка, что нет на свете никого вольнее, чем птица певчая. Она хлеб по зернышкам клюет, влагу сладкую по капелькам собирает. Но нет никого в целом свете счастливее ее и свободнее. Небо для нее дом родной, крылами она у Бога соринки с глаз сдувает. И дал ей наш Боженька, за благость эту, силу такую — других наделять счастьием своим. Вот, коли кто сможет с ней ростом да удалью сравняться, залезет на камни ходом заветным, тот всех выше, счастливее будет. А коли повезет тебе, то проси у птицы желание любое и исполнится оно.

— А ты ту птицу ведала?

— Да они у меня в ладони живут, и с губ моих сыты бывают, — крикнула шальная баба и расхохоталась. И показалась всем, кто под камнем стоял, что прямо из рукавов ее рукавишника, птицы выпархивают и взлетают в небо. То ли чудо такое, то ли злостное колдовство.

Тут уж озорства не стерпел и гость московский.

— А ну, дрянь эдакая, слезай немедля! Иначе и тебе, и семье твоей туго будет! Давай баба, говори как есть, кто ты такая? Чьих людишек ты в подчинении?

— Не твоя я, друг сердешный — Манская. Коли хочешь меня найти да хворь свою душевную истончить, иди на юг тропами артельными. Там и свидимся.

А прощения будешь у меня за дурь просить, может и смилостюсь. Но вряд ли, упрямый ты. Так и сляжешь от чуди своей. И не видать тебе ни моря восточного, ни дворов московских, ни руки царской. Болен ты, барин. Да Бог судья, временем нас рассудит.

— Это как это? Властям перечить! — зверем заорал на нее губернатор. Но бабу только разобрало.

— Нет, батюшка, в тайге твоей власти, и не будет никогда. Может только если у птиц попросишь добром и смирением? Или они по счастью донесут на крыле своем? А уж рядом со мной все одно вам не бывать. Ты волкам мясо, а я небу сватья, где нам приравняться. Прощевайте, барин.

Сказала так и исчезла. Будто ветром с лица тень сдуло. А властям грех один. Уж как они ее искали, сулили награду златом. Да где там. Сказывают только, что после встречи той, скрутила Федора Никоновича хворь поганая. Ни встать ему, ни лечь, ни в баньке попариться. Хандра одна и душевная пустошь.

И так он до моря и не доехал, в Московию обратно не возвратился. А только рассорился с губернатором красноярским. Бумаг кривдых на него гору сыскал, да и канул в дороге сердешный. Не любил он дорог, поворотов, ухабов наших. Доканали они его, крест поставили.

Губернатор же осенью с повинной и дарами в столицу отбыл. Но не повезло ему. Застрял в снежном перемете, а рядом бродила волчья стая голодная. И стала власть губернская пищей волчьей.

А легенда осталась. Неспроста это. Вдруг кто на самом деле найдет ход тот заветный, дружить станет с птицами. А если попросит у них чего? Тайга, она темнее темени. Что скажет, то и будет. А власть людская в тайге так и не прижилась.