Инна Алексеевна приступила к своей ответственной операции — извлечению мускуса.

Еще шесть веков назад Марко Поло писал: «Из мускуса кабарги получается лучший в мире бальзам». Родина этого животного — высокогорья Западного Китая. Мускус, извлекаемый из убитой кабарги, китайцы употребляли несколько тысячелетий назад. О нем ходила необычайная слава. Кабарожья струя считалась у древних восточных народов исключительно ценным лечебным средством, которое, однако, трудно было достать. Торговцы нередко пытались подделывать мускус.

«Запах настоящего мускуса, — описывали в старину путешественники, — столь силен, что при неосторожном вдыхании человек может умереть».

Ходили легенды, что мешок с мускусом, расположенный у кабарги на брюхе, нарастает якобы лишь в полнолуние, и надо знать, когда убивать кабаргу, чтобы добыть у нее лекарство высокого целебного свойства.

Да мало ли сочиняли и других небылиц про кабаргу и ее мускус? Тысячи лет, в поисках кабарожьей струи, люди истребляли это мирное, совсем беззащитное животное, и никто в мире до сих пор не попытался приручить кабаргу, чтобы, не убивая, добыть от нее мускус.

И лишь теперь, когда мускус потребовался для парфюмерной промышленности, на кабаргу обратили особое внимание. Однако извлечение мускуса при жизни животного, несомненно, встречало особые трудности, которые прежде всего заключались в необычной дикости кабарги.

Инне Алексеевне в своих опытах пришлось отказаться даже от попытки взвешивать кабарог на весах. Пойманная в вольере кабарга после взвешивания лежала по двое суток без движения. Как же, в таком случае, будут отзываться эти животные на извлечение мускуса?

По просьбе Инны Алексеевны мы с Василием поймали самца и, завязав ему глаза, положили на столик. Инна Алексеевна, нажимая рукой на мускусный мешок, начала трубочкой извлекать из отверстия железы пахучую студенистую коричнево-красную массу.

Дыхание у животного вдруг прекратилось, посиневший язык повис в углу рта. Я приник к груди кабарги — сердце не билось.

Испуганная Инна Алексеевна сорвала повязку. Кабарга вздохнула, сразу очнулась. Шок как будто миновал.

Через минуту извлечение мускуса продолжили. Обморочное состояние у кабарги повторилось.

Тогда Василий скальпелем слегка надрезал ей ухо, чтобы отвлечь острой болью в другом месте. Кабарга снова пришла в себя, усиленно задышала.

Мускус был извлечен. Кабаргу освободили, но она не двигалась. Глаза ее были мутны и неподвижны. Так она пролежала с полчаса, потом встала с трудом и, шатаясь, словно пьяная, побрела куда-то в угол вольера.

Ночью животное пало.

Инна Алексеевна, обнаружив погибшую кабаргу, расплакалась. Повторять опыт на другом животном она не решалась.

До начала гона у кабарги оставалось еще месяца два, однако самки, чувствуя запах мускуса у самцов, уже волновались. С наступлением темноты можно было наблюдать, как самки преследуют самцов: они настойчиво бегали за ними, прыгали им на спину, и самцы, пока еще не чувствуя влечения, не знали, куда деться от своих назойливых подруг.

На воле, в тайге, запах мускуса помогал животным находить друг друга. Однако здесь, в загоне, он, видимо, стал для самцов обременительным свойством. Клыками, торчащими изо рта, отбиваться от самок они не решались. Клыки им служили только для поединков во время гона, когда, по рассказам охотников, животные яростно дерутся и порою сильнейший убивает побежденного.

Через два дня Инна Алексеевна все же повторила опыт извлечения мускуса. На этот раз операции подвергли Белого Клыка, который казался более ручным, чем остальные кабароги. Процедуру он перенес спокойно, даже не бился. Как только его отпустили, самец встал, легко встряхнулся и прыжками убежал под ветки пихты.

Но в последующие три дня Белый Клык отказывался от пищи. Он явно болел. Кабарга понуро лежала в тени деревьев и даже ночью, как показали наблюдения с лабаза, не вставала на кормежку.

Инна Алексеевна, ободренная уже тем, что Белый Клык остался жив, продолжала опыты.

Из двенадцати самцов, у которых в течение недели взяли мускус, пало в день процедуры три. Остальные болели, и пока было неизвестно — оправятся ли они от потрясения. Прижизненное извлечение мускуса оказалось более сложным, чем это представлялось до опытов.

Инна Алексеевна была в подавленном состоянии. Она видела — до успеха далеко, и теперь ее одолевали сомнения — стоит ли заниматься этим делом?

Первые неутешительные результаты взятия мускуса наводили на мысль о том, что животных надо приручить. Если бы удалось уменьшить дикость зверей, можно было бы, наверное, ослабить их бурную реакцию на процедуру. Ведь шок настигал кабаргу даже и в том случае, если у нее не брали мускус, а только ловили, валили, связывали, совершая тем самым нетерпимое насилие над свободолюбивым животным. Несколько кабарог, как рассказывал Василий, погибло от испуга при отлове на отстоях, едва к ним прикоснулись руки человека.

В то же время воспитанный в доме Игрунок — ему было теперь более четырех месяцев — перенес процедуру спокойно, и мы смогли убедиться, что в этом возрасте уже начинается накопление мускуса. Признаков заболеваний после операции у него не замечалось. Однако даже ручные кабаржата не терпели прикосновения к животу или спине. А ведь при извлечении мускуса кабарогам причинялась, видимо, еще и боль.

«Вот бы сюда Елену Александровну, — думал я, — она-то уж сумела бы приручить этих зверей. Дикая рысь покорилась ей, а доверчивых кабаржат она наверняка привязала бы к себе на всю жизнь».

У кабарог легко возникали условные рефлексы, это показал опыт одомашнивания малышей. Однако у Инны Алексеевны не хватало терпения до конца использовать эту важную особенность в их биологии.

Мне пока было ясно одно — извлекать мускус у неподготовленных зверей рано, сперва надо их приручать.

Но на это требовалось время, терпение, выдержка исследователя. Может быть, нужны были даже годы...

Юрий Юрьевич, с которым мы все это обсуждали, задумчиво соглашался со мной.

После ходовой в реке рыбы стало мало, но сколько именно ее осталось здесь — это тоже интересовало ихтиолога. Он хотел доказать цифрами, какой огромный вред наносит рыбным богатствам молевой сплав, проводимый на Мане ряд лет.

Я сидел с карандашом в руках, а Юрий Юрьевич брал промеры у выловленной рыбы. У каждого экземпляра штангенциркулем он аккуратно измерял длину тела и головы, кропотливо пересчитывал на плавниках ветвистые лучи, а в жабрах — какие-то тычинки. Соскабливая скальпелем чешуйки, он закладывал их в «чешуйную» книжку, где они легко приклеивались к бумаге. Юрий Юрьевич вырезал и опускал в банки с формалином рыбьи желудки и яичники с икрой, выбирал у рыбы головной мозг и совершал еще множество всяких манипуляций.

Он не раз говорил, что рыба в новых условиях легко изменяет свои внешние признаки, и эта ее пластичность позволяет выявлять интересные научные закономерности.

— По этим признакам я могу сказать, хорошо или плохо живется здесь тому или иному виду рыбы, — увлеченно говорил он мне, — а если плохо, то почему. Теперь я знаю, чего не хватает здесь, на Мане, тайменю, хариусу, окуню, щуке. Но, заметьте, каждый вид требует своих условий.

Во время своих манипуляций с рыбой ихтиолог обычно надевал на глаза налобную лупу — она увеличивала предмет в несколько раз. Лупа эта напоминала собою черную полумаску, и в ней Юрий Юрьевич выглядел, в самом деле, как загадочный маг.

Надюшка первое время боялась налобной лупы, и, едва он надвигал ее на глаза, она с ревом убегала к матери.

Лес стоял в полной осенней раскраске. Шел листопад. Он особенно усилился после похолодания и кратковременного выпадения снега. Листья сыпались в реку и, отгоняемые течением, кружились на воде, словно в хороводе. Юрий Юрьевич остро воспринимал все эти перемены в природе. В нем всегда жили будто два человека: один — трудолюбивый, пытливый ученый, не позволяющий себе ни минуты отдыха, другой — поэт, которого тянуло куда-нибудь в лес, в луга, в просторы, чтобы побыть наедине с природой. Обычно в нем побеждал ученый. Но временами он словно не выдерживал и, оставив свои дела, уходил куда-нибудь в таежную глухомань.

Однажды, возвращаясь из тайги, я встретил его около ключа, одиноко сидящего на пне. Сняв очки, он близоруко осматривался и прислушивался к разнообразным лесным звукам.

— Что это вы здесь, да еще один? — недоумевая, спросил я. — Почему без Инны Алексеевны?

Он застенчиво улыбнулся и, пригласив меня сесть, виновато сказал:

— Она думает, я сейчас на реке, а мне захотелось побыть в лесу, вот так, в тишине, безо всяких разговоров... Но сейчас мы вернемся вместе с вами. Я уже насладился одиночеством и немного побездельничал. Вы, пожалуйста, ей не говорите, а то рассердится, что я ушел сюда один.

Когда Инну Алексеевну постигла неудача в опытах с кабаргой, она совсем захандрила. В кабарожник ей не хотелось заходить, на понурых животных, страдавших после мучительной процедуры, жалко было смотреть.

— Надо думать, Инночка, думать, что делать дальше, — тревожась, говорил Юрий Юрьевич, — может быть, ты что-нибудь упустила в этой операции?

— Что я могла упустить? — раздражалась она. — Конечно, было бы лучше, если бы ею занялся ветеринар. Я ж говорила, надо создавать кабарожник поближе к городу. Тогда можно бы и консультанта вызвать. Но меня не послушали...

— Ах, Инночка, это не то, не то... Надо искать. Понимаешь, искать! Самой проявлять инициативу, смелость.

Через некоторое время Инна Алексеевна заявила, что здесь ей больше делать нечего, она уезжает в город, где будет в лаборатории обрабатывать материал и изучать качество мускуса.

— Но ведь по плану тебе надо быть здесь еще месяц, — возражал Юрий Юрьевич, — необходимо продолжить наблюдения! А если с кабарогами что случится?

— Как раз этого я и не хочу видеть, — с досадой ответила она, — из-за чьей-то досужей выдумки с мускусом я не намерена окончательно портить себе нервы. Хватит! Приеду в управление заповедника и скажу:

«Я не живодерка, мучать животных не буду!» И вообще объясню, что это совершенно нелепая затея.

— Инночка! Делать такой вывод преждевременно. Наберись терпения! Ну, может быть, даже мужества. Это ведь научное исследование. Ты сама взялась за него...

Но когда пал и Белый Клык, и еще один самец, Инна Алексеевна решительно стала укладывать свои платья в чемодан, предъявив мужу ультиматум: если он немедленно не отправит ее на моторке в город, она уйдет одна пешком через тайгу.

Ему пришлось сдаться.

Алешка как раз получил от Василия подвесной мотор, к которому он сумел где-то найти недостающую деталь, и Юрий Юрьевич попросил его отвезти Инну Алексеевну в город. Сам ихтиолог должен был оставаться здесь еще весь октябрь, чтобы провести учет рыбы, спускающейся поздней осенью с верховий.

Алешка охотно поехал вниз. Теперь, когда у него на лодке был свой подвесной мотор, он мог навещать то место в устье Маны, где погибла Аурика. Перед поездкой он признался мне, что его почему-то тянет туда.

— Простились мы с ней там, — грустно сказал Алешка, — и я все еще вроде вижу, как она поднимается на скалу. Стоит Дина передо мной, живая, красивая, гордая. От помощи отказалась она тогда, хотя мы ей бросали кушак. Только взмахнула своей косынкой и посмотрела в мою сторону. И тут же сорвалась... А может, и не просто сорвалась... — нахмурив брови, опустил он голову, — может быть, понарошке все сделала. С Маны мы уходили в город, салик у берега бросили, и тут ей вдруг пришло в голову на скалу подняться. А скала та шибко крутая, почти совсем отвесная. Я ее отговаривал, только Дина не послушалась. «С девяти лет я скалолазка, — сказала она мне, — начала вольную жизнь на Столбах, на них, должно быть, и кончу». Не обратил я тогда внимания на эти слова, а после, как стряслась беда, вспомнил их. Кто знает, может, и не случайно она упала...

Василий, отдавая Алешке мотор, сказал:

— Так и не собрался с ним ездить. Признаться, не речник я, воду не люблю. А ныне мотор мне и совсем не нужен. Директору заявление послал — пускай на другой кордон переводит. Поглубже в тайгу. Чтобы без реки, однако.

Я удивился. Василий давно хотел уволиться, чтобы переехать в город. А теперь, оказывается, он задумал совсем иное — найти еще более глухое место, чем Кандалак.

Я решил при случае расспросить его о планах на будущее. Знала ли о них Фрося? Впрочем, зачем ей это? У нее теперь была своя, отдельная от Василия, линия жизни.

Василий хорошо отнесся к Алешке, видимо довольный тем, что бездельника Федора заменил ловкий на вид паренек. Алешка особенно расположил его тем, что в первые же дни после приема обхода от Зайцева он сумел обнаружить в районе Синего Камня браконьерский солонец, о котором Федор ничего никогда не говорил.

Алешка убедился, что браконьеры здесь постоянно отлавливали петлями маралов. Об этом свидетельствовали черепа животных, растасканные по кустам хищниками, и клочки маральей шерсти. По совету Василия Алешка не стал заливать солонец соляркой и выжигать там паклю для отпугивания зверей, что обычно делали лесники в таких случаях, а решил выследить браконьеров и захватить их на месте преступления.

— Не сдрейфишь? — спрашивал его Василий. — Учти, пикетчики — народ стреляный. Там Степан верховодит. Этот злыдарь спуска тебе не даст.

— Я, дядя Василий, никого не боюсь, — с некоторой хвастливостью отвечал Алешка.

— Слушай, парень, — хмуро продолжал Василий, — тут в тайге издавна два зверя бродят. Один по кличке Громила, а другой — Степан. Ежели я не подловлю, тебе наказ оставлю — укороти их! Я, Алешка, неудачливый, ни одного не сумел взять. Может, ты фартовее будешь? Только в одиночку на них не ходи. Без товарищев опасно. Пока я тут, меня вызови али Иннокентия покличь. У тебя ныне мотор, враз долетишь. Вдвоем зверя брать завсегда сподручнее.

Алешка теперь днями и ночами патрулировал на лодке речные границы обходов — своего и Василия. К нам он обычно заезжал вечером, когда мы бывали дома.

Алешка лихо, на крутом вираже подкатывал на моторке, сообщал новости и, недолго задерживаясь, опять уносился вверх по реке.

— С таким напарником можно работать, — сказал мне как-то Василий. — Помог бы мне Алешка с моими ворогами расправиться, уехал бы я отсель со спокойной душой.

— А куда вы собираетесь?

— Ране в город хотел, а теперь вот из-за Фроськи придется, должно, опять в тайгу забиваться.

Я знал, что Фрося и раньше отказывалась ехать в город. Значит, Василий решил уступить?

Оказалось, что не так.

Как-то я чистил ружье на завалинке под открытым окном и услышал разговор в комнате.

— Я, Фроська, научу тебя, как мужа чтить, — злорадно говорил Василий, — в такую глухомань упеку, хуже, чем в монастырь, попадешь. Ни одного мужика там не увидишь. Разве только лешего встретишь. А то в городе обратно баловаться будешь. Теперь я тебя уж знаю! Под семью замками жить станешь. Тайга-матушка сокроет, всю дурь выбьет!

— Может, и сокроет, только без тебя! — гневно бросила Фрося.

— Ишь ты! Уж не со Степкой ли?

— Опосля увидишь с кем...

Я поднялся с завалинки и отошел от окна.