Первыми о пожаре в тайге дают знать звери и птицы. Так и на этот раз. Я вышел по обычному маршруту, но уже скоро понял, что где-то не очень далеко в лесу случилась беда. Мимо, почти не обращая на меня внимания, пронеслись три марала, проскочила обезумевшая кабарожка, распушив хвост, стремительно пробежала лисица и с ней три проворных лисенка. По деревьям и по земле одна за другой скачками проносились белки, с тревожными криками летели кедровки и сойки, все они спешили в одном направлении — на юг.

В воздухе запахло гарью.

Я забрался на высокий кедр и с его вершины увидел в стороне Сосновки, за пределами заповедника, густой черный дым. Поднимаясь над тайгой, он постепенно заволакивал все окрестности. Такой черный дым бывает лишь при верховом пожаре, самом страшном для леса, когда деревья горят снизу доверху, как свечи.

Я поспешил обратно, на кордон, чтобы оттуда отправиться к месту пожара.

Когда мы с Юрием Юрьевичем, захватив лопаты и топоры, подплыли на лодке к Сосновке, из глубокой пади донесся глухой рев пожара. Огненный шквал прокладывал широкую просеку от берега реки в глубь тайги, к сопкам, проходя в каком-нибудь полукилометре от бывшей деревушки.

Над лесом взлетали огненные головешки, темные клубы дыма пронизывались роями искр, бестолково мечущимися в горячем воздухе. Подойдя ближе, мы увидели, как падали объятые гудящим пламенем деревья.

Здесь, в некотором отдалении от пожара, стояло около десятка людей. Как мы узнали, это были лесорубы, на короткое время остановившиеся в Сосновке. Среди них суетился лесник Игнат, сухонький старичок с редкой бородкой. Он их о чем-то упрашивал, но лесорубы, не слушая его, молча и неотрывно, будто завороженные, смотрели на огненный занавес, который даже издали опалял жаром.

Завидя нас, лесник обрадовался:

— Ишшо народ идет. Слава тебе, господи. Тайга-то пластат, спасу нет! Слухайте, что я им говорю: «Давайте, робята, напоперек просеку рубить». А они сумлеваются, вроде бы ни к чему. Вы вот люди ученые, подскажите — беспременно надоть рубить!

— Ишь саднит как! — то ли восхищенно, то ли с негодованием воскликнул один из лесорубов.

— Тайга... Она завсегда горит. Еще и не так бывает, — с философским спокойствием заметил другой.

— Глянь, глянь, как взмыло! — послышался новый голос.

— Ага, и тут занялось. Инда глаза слепит!

— Показывайте, дядя Игнат, где рубить, — деловито обратился к леснику Юрий Юрьевич, — вам виднее.

— Вот! Что я сказал? — торжествующе посмотрел на лесорубов Игнат. — Люди ученые зараз меня поддержат. Айдате все рубить, айдате!

— Самолет пролетал, значит, десант прибудет. Разве нам самим с этаким пожаром справиться? — возразил кто-то из лесорубов.

— Раз верховой зачался, в обязательном порядке десант выбросят, — подтвердил сосед.

— Ух, язви вас в пятку! — рассердился лесник. — Вся тайга выгорит, покамест вас с места стронешь. Только и перечите! Айдате, — позвал он нас, — хоть мало нас, зато от души поробим.

Мы быстро пошли за Игнатом, который бежал впереди нас торопливой старческой припрыжкой. Лесорубы, поговорив между собой, медленно, с неохотой потянулись нам вслед.

Чтобы задержать на каком-то рубеже огонь, лесник решил прорубать просеку. Однако едва мы приступили к делу, как ветер, все более набиравший силу, повернул вдруг в ином направлении, и пожар двинулся в сторону поселка.

Лесорубы, поняв, что избам, где они жили во время лесозаготовок, грозит опасность, бросились с топорами навстречу ревущему пламени. От их спокойствия не осталось и следа. Не время было рассматривать работавших рядом со мной люден, но я чувствовал, что все они охвачены одним порывом — преградить путь огню. Стук топоров, ободряющие крики, гудящий шум пожара слились теперь в одну общую тревожную симфонию.

Не знаю, сколько прошло времени, но огонь, неотвратимо надвигаясь, так жарко опалял своим дыханием, что, мне казалось, я не выдержу, и если сейчас не выпью глотка воды, то лишусь последних сил. И здесь я увидел, что среди нас внезапно появились новые люди в защитных комбинезонах. Это, и в самом деле, подоспел противопожарный десант.

— Пускаем встречный! Встречный! — послышалась команда, и на срубленные деревья мы стали сваливать новые, образуя завал.

Горячая волна воздуха, густой, едкий дым, дождь падающих искр не давали работать. Не выдерживая, люди закрывали руками голову, кашляя, задыхаясь, отбегали в сторону, но через минуту снова бросались с топорами к растущему впереди завалу.

Когда огненный шквал с ревом приблизился, оказавшись в нескольких метрах от нашей преграды, десантники, надев противогазы, подожгли завал в разных местах.

Пламя поднялось отдельными струйками, затрещало, а потом взвилось сплошным красно-желтым полотнищем.

Теперь две ослепительно сверкающие стены с завывающим гулом встали друг перед другом, как сказочные богатыри. Люди, отбежав, смотрели с замиранием сердца, что произойдет дальше. Огонь от недостатка кислорода мог задохнуться — на это и рассчитывали десантники, пуская встречное пламя. Но могло произойти и другое: получив добавочную пищу, пожар ринулся бы дальше с удвоенной силой. Здесь все решал точный расчет и уменье человека.

Огненные стены шли навстречу друг другу. Рев пожара оглушал, глаза слепило. И вдруг разом все потемнело. Пылающие занавесы упали. Водворилась необычайная тишина. Только потрескивали недогоревшие остатки завала и кое-где робко взметывались язычки пламени.

Люди обрадовано закричали, оживленно, громко заговорили. Но успокаиваться было рано. Огонь еще жил. В стороне горели одиночные деревья, всюду дымили пни, тлела подстилка. Вместе с десантниками мы разбрасывали обугленные стволы, разбивали пни, засыпали перебегающие язычки пламени.

Домой мы с Юрием Юрьевичем вернулись к полуночи. Увидя нас, Инна Алексеевна едва не лишилась чувств. Оборванные, закопченные, с воспаленными, слезящимися глазами, мы, наверное, были страшны. От усталости почти падали. Умыться и переодеться сейчас казалось труднее, чем бороться с пожаром. Даже сесть к столу и поужинать сил уже не хватало. Я провалился в какую-то темноту, а когда на другой день проснулся, то оказалось, что лежу на половике возле кровати. Один шаг до постели сделать я не сумел.

Нет, не было покоя на тихой Мане! Не забылись еще проделки Громилы и лесной пожар, возникший, как выяснилось, из-за непогашенного костра, оставленного на берегу у Сосновки уплывшими чипчиками, а уже весть о новой беде пронеслась по реке. Где-то внизу, на Мане, на скалах разбилась девушка. Кто она — не знали, но говорили, что туристка. Салики с туристами изо дня в день продолжали спускаться по Мане.

На кордоне Кандалак нас взбудоражило еще одно событие. Тяжело захворала Надюшка. У нее болело горло, дышала она с трудом, девочку обессиливал жар. Инна Алексеевна предположила, что у Надюшки дифтерит. Необходимо было немедленно отправлять ее в город, в больницу.

Случилось это в ненастную погоду, когда, после долгих дней засушья, темные косматые тучи низко надвинулись над тайгой. Их гнал южный ветер, он словно гребнем пригибал вершины деревьев и поднимал на реке свинцовые, с белой оторочкой, валы.

Глухо шумела тайга, ревела Мана, и казалось — зловеще шелестит само непроглядное, почерневшее, заволоченное мрачными тучами небо. Прорываясь в узкую горловину реки, сжатую скалами, ветер гудел, будто в трубе, норой он завывал, свистел, дребезжал и, обрушиваясь на прибрежные деревья, с грохотом валил их в воду.

Где-то в белогорьях безмолвно били зарницы, они сверкали все шире и ярче, пока, наконец, раздраженно и невнятно не заворчало небо. Теперь из него начали выпадать зигзаги молний, которые проваливались куда-то в бескрайние таежные просторы. Гроза, видимо, шла в нашу сторону, но она задерживалась, бродила еще вдалеке и, подбираясь к нам, угрожающе погромыхивала, казалось, бряцала оружием. И дождя еще не было, он, наверное, ждал сигнала грозы, хотя тучи набухли до темно-лилового оттенка и совсем придавили собой разворошенную ветром тайгу.

Фрося, да и мы все не знали, что делать. Лодка с мотором была здесь только у пикетчиков, которые невдалеке, за ключом Кандалак, убирали свое сено. Но если бы Фрося даже обратилась с просьбой к ненавистному ей Степану, кто бы рискнул плыть в такую бурю по реке? Мана словно обезумела, вода в ней кипела и плескалась, а плывущие бревна болтались и прыгали по волнам, как бешеные.

Инна Алексеевна настаивала:

— Поймите, дорога каждая минута! Если это дифтерит, ее спасет только врач, только врач! Фрося плакала.

— Кровушка моя, любушка ненаглядная! Да откеда болесть к тебе привязалась? — тихо причитала она над дочкой, поминутно кладя смоченный платок на ее горевший лоб.

Мы с Юрием Юрьевичем советовались, что предпринять. Решили идти к пикетчикам. Пока договариваемся, может быть, и буря притихнет.

К нашему удивлению, Степан ехать не отказался. Он только спросил:

— Сама-то поедет?

Мы подтвердили, с ребенком едет Фрося, но засомневались можно ли плыть в такую бурю?

— Дело рысковое, — качнул он головой, — когда надо, так поплывем. Собираться, что ли?

— Собирайтесь.

Едва Степан подъехал на моторке, как разразилась гроза, и хлынул ливень.

Пикетчик вошел и дом в брезентовом плаще, с него ручьями стекала вода.

— Обождать надо малость, — сказал он, — дождь валы прибьет. Мана взыграла шибко. Лютует сейчас, не дай бог! Моторка туды-сюды чапается. Сутунком уже два раза в борта ляснуло. Инда хруст пошел. Ну и лютует. А как девка-то?

— Плохо... — тихо заметила Инна Алексеевна, — уж Вы постарайтесь небыстро.

— Не сумлевайтесь, — сняв плащ и усаживаясь на табурет, отозвался Степан, — доставим хлестко. Что от нас зависит... А ты, хозяйка, плыть-то не опасаешься? — с любопытством оглядывая собирающуюся в дорогу Фросю, спросил он.

— Ты мне дочку живой довези. О себе заботы у меня нет, — жестким голосом, хмурясь проговорила Фрося.

— Ну! Инда так, оболакайся теплее. И на девку покрепче лопотину бери. Дождь ослабнет чуть, поплывем.

От раскатов грома горы сотрясались. Между сопками громыхало эхо. Небо вспыхивало почти беспрерывно. Огненный кнут полосовал тайгу. Но дождь стихал, и Мана, словно напитавшись им, начала смирять свою ярость.

Степан ушел смотреть реку.

— Поплыли однако, — возвращаясь с берега, сказал он, — авось фартанет нам. А, хозяйка? — насмешливо поглядел на Фросю. — Фартанет, что ли?

Фрося, сердито сверкнув глазами, не ответила. Она взяла на руки укутанную Надюшку, сверху с головой прикрылась Васильевым плащом.

Лодка у берега плясала, как одержимая. Набегавшие волны долго не позволяли в нее сесть. Наконец Степан завел мотор, и лодка, зарываясь в валы так, что нам, смотревшим с берега, становилось страшно, в веере брызг скрылась среди курчавых, набегавших друг за другом беляков. В реве реки и ударах грома стука мотора мы почти не услышали.

— Что будет, что будет? — побелевшими губами испуганно шептала Инна Алексеевна.

Четверо суток не было ни Фроси, ни Степана. Я уже решил добраться до деда Егора, чтобы ехать с ним на поиски, как вдруг поздно вечером на реке застучал мотор, и мы, выбежав на берег, увидели их, всех троих. Надюшка почти выздоровела, у нее оказалась обычная ангина.

Фрося была разговорчива и, пожалуй, даже весела. Сидя за чаем, она со смехом рассказывала, что все эти дни, пока она находилась с Надюшкой в больнице, Степан дежурил у ворот, будто часовой, хотя она и не просила его ожидать. Пикетчик в избу сейчас не пошел, уже стемнело, и он поспешил уехать на свой стан.

Однако, вспоминая, как они добирались в бурю, Фрося невольно мрачнела. Оказывается, где-то за Сосновкой мотор заглох и болтающуюся лодку начало заливать водой. С трудом выбрались к берегу, и, пока Степан чинил мотор, она с Надюшкой сидела у разведенного им костра. Но в общем все обошлось благополучно. Видела она и Василия, он поправлялся, однако был еще слаб, врачи сказали, что вернется домой не раньше как через месяц.

И еще сообщила Фрося одну новость, которая заставила меня задуматься. На скалах, где погибла девушка, кто-то из ее друзей крупными белыми буквами — так, что, если плывешь вниз по Мане, увидишь издалека — написал имя погибшей: «Дина».

Неужели погибла Аурика? Ведь это случилось как раз в те дни, когда чипчики плыли на салике. А настоящее ее имя — Дина — мог написать только Алешка, он один так называл свою подругу.

В темноте я долго стоял на берегу, прислушивался к шелесту скользящих по воде бревен и, всматриваясь в туман, с грустью думал — мятежная Аурика не вернется больше на Ману...

Снова установились жаркие дни. Фрося уже не возразила, когда Степан привел свою бригаду на займище и за день докосил ей весь участок. Она вытопила пикетчикам баню, угостила их ужином с медовухой.

Кормила рабочих Фрося во дворе под старой березой, где установила для них стол и скамейки. Я, просматривая свой дневник, сидел поодаль на бревнах. Степан ушел за очередным туесом медовухи на кухню вслед за Фросей.

У пикетчиков за столом шел оживленный разговор, перемежаемый громким смехом.

— Однако крепко прибрал он ее к рукам, — услышал я, — как есть по Степанову все вышло. Отговаривали мы его тогда: «Куда в непогодь суешься? Сам сгинешь и бабу с девчонкой сгубишь». А он, помните, братцы, что сказал?

— Как не помнить! — произнес другой голос. — «Ежели живыми доплывем, баба моей станет». Пикетчики засмеялись.

— Как в воду смотрел! — восхищенно воскликнул один из них. — Теперь уж он ее отбил. Ну и кралю ухватил Степша! — с нескрываемой завистью добавил пикетчик.

— Фроська — баба что надо, — поддержал первый, — только давненько он за ней охотился. Все ключик подобрать не умел. А тут случай помог. Только вот мужик ее вернется...

Но здесь на крыльце появились Степан с медовухой и Фрося, несущая дымящуюся миску с мясом. Пикетчики замолчали, а потом перекинулись на другой разговор.

Я поднялся и ушел на берег. Мне и раньше приходило в голову, что Степан повез Фросю с Надюшкой неспроста.

Пикетчики, попутно со своим, убирали теперь и Фросино сено. Степан почти каждый день бывал на кордоне. Иногда, приходя из тайги, я встречал его в кухне, где он ужинал, а однажды я увидел, как Фрося зашивала ему рубаху.

Мне теперь было особенно неприятно, что он вошел в доверие к Фросе, и я как-то, будто невзначай, сказал ей:

— Не браконьерит ли у нас Степан? Зайцев в обходе Василия бывает редко, а куда я ухожу — Степану известно.

— Степан ничего не тронет. Она строго посмотрела на меня:

— Обещание он дал. Не будет у него боле этого.

Я не выдержал:

— Вы верите? Неужели, Фрося, вы забыли убитых маралов и ручных лосят? А лебедя? Вспомните! Ведь это все дела его рук.

— Не все, однако. Зря немало наговаривают.

— Отец ваш рассказывал.

— Отец сам не видел. Ну, пущай, браконьерил Степан, знаю. Не век он будет такой. Ныне отказался Степан.

— Почему он мог отказаться? Фрося смутилась:

— Так уж... Вы думаете, он плохой человек? Если плохой, повез бы Надюшку? В бурю? Своей жизнью бросаться — не каждый станет. Пошто ему не верить?

Настроение Фроси заметно изменилось. Она была оживленна, в руках у нее все спорилось, и даже ко мне теперь она стала дружелюбней. Мне показалось, Фрося в эти дни сделалась красивее, может быть, потому, что часто улыбалась, а улыбка ее особенно красила.

Сеноуборку закончили. Пикетчики уехали. У них подошла страдная пора: воды в реке стало меньше, бревна часто оседали на мели и по берегам. По пояс в воде они сталкивали баграми застрявшие сутунки, вытаскивали топляки, разбирали скопившиеся заломы.

Но Степан и теперь бывал на кордоне. Приезжал он сюда к вечеру, после работы, и я видел, как пикетчик помогал Фросе в хозяйстве: чинил развалившийся заплот или крышу стайки, шпаклевал лодку, изготовлял рамки для ульев или вытачивал топорище.

Фрося обычно находилась около него, разговаривала, кокетливо смеялась. Если Степана дня три не было, она начинала нервничать, часто выходила на берег, прислушивалась, не стучит ли на реке мотор.

Что она могла найти в Степане? О ней, кажется, я все знал: Фрося искала настоящей любви, и я не мог осуждать ее за это. Но разве найдет она такое же ответное чувство у Степана?

Уже потому, что он был браконьером, да не простым, а жестоким, не жалевшим ничего живого в тайге, я считал его неспособным на глубокое душевное отношение к женщине. К тому же Степан имел семью, двух детей. Не ошибалась ли здесь Фрося?

Однако стоило мне об этом подумать, как я начинал издеваться над собой: «Ага, тебя Фрося полюбила, ты был достоин ее любви, а Степан, выходит, недостоин? Теперь ты ее, возможно, даже осуждаешь? Но ведь именно ты оказался неспособным полюбить всем сердцем и умом эту женщину! И тебе, конечно, досадно, что оставил сам себя в дураках. Ты бежал от большой любви, а теперь завидуешь...»

Ах, мысли! Проклятые мысли. Ведь, казалось, все улеглось, все прояснилось. Зачем же я вмешиваюсь в чужую судьбу? Какое мне дело до Фроси, до этого Степана? Пусть любят друг друга. И если даже Фрося ошибается, моя ли это забота?

Изредка, с попутной моторкой, приезжал на кордон Зайцев. Он расспрашивал меня, все ли в порядке на маршрутах, где я бывал, и, успокоившись, уезжал. Этим, по существу, и ограничивалась порученная ему охрана обхода Василия. Когда я заметил, что надо бы ему самому пройти в опасные, ранее посещаемые браконьерами места, он ответил, что едва управляется в своем обходе.

В последний приезд Федор застал здесь Степана. Тот оправлял на займище растрепанные ветром копны. Ему помогала Фрося.

Увидя их издали на лугу, Зайцев подмигнул мне и, понизив голос, с усмешкой сказал:

— Фроська-то... схлестнулась с этим женатиком. Что деется! Мужик в больнице, а она-то... Вот ежели он узнает? А?

Я резко повернулся к Зайцеву. Перехватив мой взгляд, он сразу сник и заспешил к лодке.

Инна Алексеевна с неодобрением наблюдала за частыми визитами Степана. Как-то, зайдя в дом, я услышал обрывок ее разговора с Фросей:

— Он, конечно, мужик хозяйственный. Только, Фрося, ты ведь замужняя. Подумай сама: удобно ли?

С того дня Степан стал редко бывать на кордоне. Но я заметил, что Фрося по вечерам или уплывала на лодке проверять корчажки, хотя рыбы обычно не привозила, или просто, зайдя в кабарожник, надолго куда-то исчезала. Наверное, свидания со Степаном у нее были где-то за кордоном. Я убедился в этом, когда с реки донесся чуть слышный стук мотора, потом он заглох вдали, а Фрося начала поспешно собираться на рыбалку. Надюшка перестала проситься с ней, мать на реку девочку с собой теперь не брала.

Я по-прежнему ходил в тайгу. У меня набралось уже достаточно материала, который по вечерам я обрабатывал.

Клещей в тайге стало меньше, к концу лета они заметно снизили активность, но мошка еще не давала покоя. Свое обещание Фросе я сдержал — заготовил на еланях сено для подкормки маралов. Время от времени бывал на браконьерском солонце, дважды снимал расставленные там петли, но браконьеров встретить не удавалось.

Тайга все еще оставалась чудесным садом, полным самых разных ягод и кедрового ореха. Осыпались гроздья черной смородины и перезрелые, словно налитые вином, гирлянды ягод кислицы, заполнявшей обрывы у ключей, а обширные елани и старые горельники еще обильно краснели гроздьями малины. В падях блестели черные лакированные пуговки черемухи, начинала зреть калина, вдоль троп грузно никли ржавые пучки плодов рябины.

Ночи стали холоднее, птицы сбивались в стаи, показались первые желтые листья.

Фрося была счастлива. Я это видел по ее оживлению, доброму отношению ко всем нам, жильцам кордона, по песням, которые она напевала за каким-нибудь домашним делом — раньше я их у нее не слышал, — наконец, по ее блестящим глазам, постоянному жаркому румянцу, радостной улыбке, часто блуждающей на губах.

Теперь я все это принимал как должное, неминуемое в ее судьбе. И поскольку встречи Фроси происходили где-то в стороне, не на моих глазах, я словно бы примирился с ними, стараясь не будить в себе никаких чувств. Но однажды совершенно случайно мне пришлось быть невольным свидетелем ее объяснения со Степаном, и это доставило мне немало горьких минут.

Фрося днем пекла хлебы и так накалила русскую печь, что вечером в доме некуда было деться от жары. Я решил улечься спать на сеновале, устроенном над стайкой, куда Степан успел сложить часть свежего сена. Фроси дома не было, когда я, захватив подушку и одеяло, перебрался на ночлег.

Мне не спалось. Около полуночи я услышал внизу, около сарая, тихий разговор. Я узнал голоса Фроси и Степана, который наверное, провожал ее от места их вечерней встречи.

— Ведь скоро приедет он, скоро! — встревожено говорила Фрося. — Пошто не думаешь? Решать надо.

— Уже порешили все, ягодка моя, — голос Степана был необычайно ласков, — никто нас не разлучит. Завладала ты мною полностью, сама знаешь.

— Ох, погубитель мой! — Она затихла — наверное, прижалась к нему.

Я не знал, что мне делать: спуститься с сеновала было глупо, молчать и слушать — неловко. Я молчал и невольно слушал.

— Желанный мой! — снова заговорила Фрося. — Скажи, как будем дале жить? Скажи, родимый!

— Ну! С женой зараз разведусь, — мальчонка у нее заберу, ты свою Надюху прихватишь. Подадимся с тобой в верховья Маны, в Нарву, а то и на Крол * уйдем, к самым белогорьям. Тайга там непроходимая. Заработки лесорубам и сплавщикам — баские. А то промышлять пойду: хошь белковать, хошь на зверя. Избу свою поставим, тебя хозяйкой определю. Вольные там будем. Заживем люли-малина!

Фрося радостно засмеялась.

— Слушать тебя ладно, хороший мой! Хоть бы пофартило нам! Только быстрей надо.

— С мастером я уж говорил. Пока ходовая не пройдет, не отпущает. Сама знаешь, расчет пикетчикам только после ходовой дают. Обождать придется малость.

— Ой, да тошнехонько мне его встречать! Придет Василь, все узнает, люди не смолчат. Тогда что? Вздыха не будет...

— Не дам я тебя изобидеть, голубонька моя, — нежно произнес Степан, — ты моя звездочка ясная, былиночка хлипкая, любовь моя!

— Говори, говори, — самозабвенно просила Фрося — голос ее дрожал от волнения, — пошто смолк, милый? Таких слов я еще ни от кого не слышала... Да говори ж, соколик мой!

— Горлинка моя, ласточка... — страстно продолжал Степан, однако я уже перестал вникать в разговор.

Откуда только Степан находил слова, от которых трепетала Фрося? Но думалось мне не об этом. Я как-то сейчас ощутил глубину чувства женщины, по-настоящему умеющей любить.

Для нее теперь не было никаких преград, она шла за любимым, не боясь порвать со всем окружающим миром. Я понимал — Фрося горячо верила, упивалась каждым ласковым словом Степана, она вся была пронизана глубокой нежностью к нему.

А ведь эта большая любовь могла осенить и мою жизнь! И разве она не была бы тем счастьем, которое так трудно найти человеку?

Наступила вторая половина августа. В тайгу пришла золотая осень. Листья деревьев окрашивались все более яркими цветами, словно старались перед увяданием блеснуть своей последней завораживающей красотой.

Чувствуя приближение холодов, кучились в общие стаи самые разные птицы — синицы, пеночки, синехвостки, юрки. В поисках корма они словно распределяли между собой — кому какую часть дерева обшаривать, чтобы не оставить незамеченным ни одно спрятавшееся на нем насекомое. Иногда можно было услышать, как в чужой станке, где-нибудь среди синиц, неожиданно начинала петь пеночка. Это звенели последние запевки уходящего лета.

С хриплыми криками направлялись в кедрачи за орехами кедровки. Порой они летели туда шумной компанией и ожесточенно сбивали шишки с еще недозрелыми семенами, стараясь заблаговременно сделать себе запасы.

Молодые глухари вылиняли в черное перо, а взрослые петухи, пытаясь не упустить погожие деньки, уже несмело пощелкивали клювами, приступая к осеннему токованию.

Ходовая на Мане приближалась с каждым днем. Юрий Юрьевич до ее прихода спешил закончить взятие на реке разных своих проб и образцов.

Фрося ожидала ходовую с нескрываемым нетерпением, она оживленно расспрашивала о ней всех проплывающих мимо кордона. Она, конечно, не догадывалась, что мне известно, зачем ей так нужна ходовая. Однако теперь я стал замечать и другое: нередко Фрося задумывалась, а временами ходила с заплаканными глазами. Наверное, она томилась предчувствием недоброй встречи с Василием. Уйти совсем из дома до его приезда не удавалось, и, должно быть, ее охватывала тревога перед неизбежным объяснением с мужем.

Однажды в пасмурный день, когда темные тучи медленно двигались с Енисея, чуть ли не задевая вершины деревьев, а Мана хмурилась, сердито поигрывая беляками, на попутной моторке приехал Василий.

Фрося, увидя его в окно, схватилась рукой за грудь, бессильно опустилась на скамью.

Василий был мрачен. С берега он шел медленно, вразвалку, перекинув за плечо рюкзак, не поднимая опущенной головы.

Ночка, радостно лая, бросилась ему навстречу. Василий раздраженно двинул ее сапогом, собака с визгом отлетела далеко в сторону.

На крыльцо с криком выбежала Надюшка, обхватила колени отца руками. Он поднял ее, поцеловал, внимательно осмотрел и, ничего не сказав, погладил по головке, опустил на пол. Толкнув дверь, вошел в дом.

— Здравствуйте вам... — угрюмо поздоровался он, ни на кого не глядя, и швырнул в угол свой рюкзак.

Кроме Фроси в кухне были Инна Алексеевна и я. Фрося, побледнев, стояла у стола, испуганно смотрела на мужа.

Инна Алексеевна произнесла какую-то любезность, но Василий ей не ответил, и она, поняв, что здесь лишняя, поспешила уйти в горницу.

Я тоже встал с места, но Василий сделал мне знак рукой и, пристально посмотрев на жену, сердито бросил:

— Фроська, выдь сей минут! А вы, Антон Николаич, обождите малость. Дело к вам есть.

Фрося вспыхнула и выскочила за дверь.

— Гм... Значит, так... — Василий провел рукой по небритому подбородку, откашлялся, дрожащей рукой полез в карман за пачкой сигарет.

Я видел — ему трудно было начать разговор.

— Лежу, значит, я в больнице, Антон Николаич, — справился, наконец, он с собой, продолжая хриплым голосом, — лежу и только мечтаю, как бы домой попасть. Вроде уж здоров, а врач все — «рано да рано». Тут вдруг письмо. От Федьки Зайцева. Ну, я рад и Федькиному письму. Фроська-то забыла, единожды только писала. Прочел я его письмо — сердце захолонуло! Вот прошу, посмотрите, правда, что ли? Ведь известный хлопуша он. Может, брешет, а?

Он поднял на меня глаза, — в них проглянула тайная надежда, — и протянул письмо.

На листке в клеточку, вырванном из ученической тетради, крупным корявым почерком было написано:

«Василий! С горячим приветом твой сусед, Федор, со всей своей семьей. Должен я тебе секретно упредить. Беда в твоем доме, Василий, потому што Фроська твоя спуталась с пикетчиком Степкой. Поспешай домой, не дай им голубиться. Соромную жизню с энтим хахалем повела Фроська. Вконец с панталыку сшиблась. А нащет свово обхода нисколь не бойся. Смотрю за ним, как за собственной фатерой. Еще раз с приветом от себя лично и от Аниски. Твой верный сусед и друг Зайцев Федор Терентьевич».

Собираясь с мыслями, я перечитал еще раз.

— Не лукавь, Антон Николаич, прошу тебя... — тихо проговорил Василий, испытующе глядя мне в лицо. У меня перехватило в горле.

— Не знаю, Василий, ничего не знаю, — сказал я через силу, чувствуя, что лицо мое заливает краска, — Зайцев сюда почти не заглядывал. Откуда он мог взять такое?

— Ну что ж... — недоверчиво произнес он, вздыхая, — и на том спасибо. Только дыма без огня не бывает.

Я вышел на крыльцо.

Фрося стояла, прислонившись головой к столбу. Она быстро оглянулась и молча посмотрела на меня с тревожным вопросом в глазах.

— Спрашивал он меня, — тихо сказал я, проходя мимо, — да какое мое дело? Ничего не хочу знать...

Тайга зловеще гудела, от реки тянуло холодом, и волны беспокойно плескались о берег...

* Приток Маны