О заведующей метеостанцией Елене Александровне я уже слышал не раз. Она своими силами устроила у себя живой уголок, который охотно посещали туристы. Ей приносили всяких случайно найденных, отбившихся от родителей зверушек. Она их приручала, воспитывала, и животные жили при станции подолгу, некоторые на воле, другие в клетке.

Хозяйку живого уголка я увидел вскоре после своего приезда на станцию.

Она возвращалась из города верхом на низкорослом монгольском коне, обвешанном тюками и сумками. Конь был пегой масти, в крупных коричневых пятнах, с обрезанным до самой репицы хвостом. Он беспрерывно вертел обрубком, безуспешно пытаясь отогнать роившихся над ним мух и оводов.

Всадницу сопровождала красочная свита: два угловатых высоконогих лосенка с длинными, как у осла, ушами, лохматыми рыжими гривами, побрякивающие колокольчиками на шее, темно-бурая, с точеной мордочкой безрогая маралуха и светлый, с яркими фиолетовыми пятнами на боках, с небольшими, но уже ветвистыми рожками северный олень. Все они шли без привязи, деловито вышагивая вокруг коня, который недовольно косился на них и старался, если кто-либо забегал вперед, ухватить его зубами.

Подъехав к дому, Елена Александровна легко спрыгнула с коня. Теперь я мог разглядеть ее поближе. Резкий профиль, нос с чуть заметной горбинкой, карие глаза — от них к вискам лучики морщинок, — короткие волнистые каштановые, с проседью, волосы — она их часто отбрасывала назад. У нее была подтянутая, худощавая, подвижная фигура.

Хозяйка вынула из сумки буханку хлеба, разломила ее на несколько частей, один кусок дала коню, остальные раздала тянущимся к ней животным, которые, видимо, этого только и ждали.

— Ну вот, получили? И хватит! Теперь можете расходиться, — весело сказала она своим спутникам, продолжавшим тесниться вокруг нее.

— Ты, Ольча, совсем бессовестная! — хлопнула она ладонью по пушистой морде оленя, лизнувшего ей щеку. — Добавки сегодня не будет. Марш в тайгу!

Здесь она заметила меня и, видя мое недоумение, рассмеялась.

— Каждый раз так: стоят на опушке леса, у дороги, и ждут, пока я вернусь из города. Попробуй не дай им лакомства!

Мы поздоровались, я назвал себя. Тряхнув мне руку, она попросила:

— Помогите разгрузить Конька-горбунка. Тут все — пища моим питомцам: мясо, крупа, хлеб, сладости.

Мы снимали многочисленные сумки, мешочки, свертки. Она отстегнула подпруги, стянула седло.

Я взглянул на лошадь и поразился: без седла это был и впрямь сказочный Конек-горбунок. Искривленный позвоночник на спине образовывал небольшой горб, а короткий хвост подчеркивал уродство коня.

— Чипчики обрезали, — пояснила хозяйка, потрогав репицу его хвоста, — поймали на лугу и обрезали. Чтобы поиздеваться. Только он, по-моему, теперь даже красивее стал! — любуясь конем, склонила она голову.

— Кто это чипчики?

— Да есть тут одна хулиганствующая компания. Они вот и Ольчу, — кивнула хозяйка на оленя, ожидавшего подачки, — чернилами разрисовали. Видите, какая стала модница? Отмыть не могу.

Я помог перенести продукты в дом. У крыльца на цепи, положив голову на лапы, лежала крупная овчарка. Она исподлобья, со злобным огоньком в глаза, пристально следила за мной.

— Волчок, спокойно, — приказала хозяйка, — свои.

— Вылитый волк! — заметил я.

— Волк и есть. Крошкой его взяла. Предан мне самозабвенно. Но для других может быть опасен.

Возле дома, среди кустов, виднелись большие клетки. В них прыгали белки, порхали птицы, а в просторной вольере я увидел огромную короткохвостую кошку с черными кисточками на ушах. Это была рысь, она лежала на крыше своего домика-убежища и большими холодными глазами отчужденно смотрела на подходящих людей. В живом уголке толпились туристы, осматривая и фотографируя животных.

— Моя Дикси, — отрекомендовала хозяйка, — она тоже ждет лакомства.

Елена Александровна, открыв дверцу клетки, вошла внутрь и ласково позвала рысь. Та не спеша спрыгнула с домика и, подойдя к хозяйке, лизнула ей руку, нежно замурлыкав: «Курр-мурр...» Потом вдруг поднялась на задние лапы, а передними обхватила плечи нагнувшейся хозяйки.

Елена Александровна почесала ей за ухом, отчего рысь сладко зажмурилась. Получив кусочек мяса, рысь быстро его проглотила и замурлыкала еще громче.

С трудом освободившись от объятий зверя, Елена Александровна вышла из вольеры.

— Дела здесь хватает, — сказала она, — но больше всего канители, пожалуй, с глухарями.

В глухарином вольере бродило пять пушистых черно­глазых цыплят. Желтовато-зеленое оперение их было разрисовано черными узорами. Особенно много черточек и точек виднелось на их плечиках, которые издали походили на квадратики шахматной доски.

Глухарята грелись в солнечных лучах, часто охорашивались, иногда задирали друг друга, тихо переговаривались: «Фить... фить...»

Вот они проковыляли в угол вольеры, где под навесом в ящике сидела взрослая глухарка, и попытались забраться к ней в гнездо. Она их сердито клюнула, и обиженные глухарята с жалобным писком «пиа-пиа...» удалились прочь.

— Это глухарка Детка, — объяснила хозяйка, — на куриных яйцах сидит. А глухарят ребята из тайги принесли, только Детка отказалась их принять, не хочет яйца бросать.

Один из малышей неожиданно обнаружил в траве крупную желтую гусеницу. Очевидно, он видел ее впервые. Глухаренок испуганно, вытянул шейку и издал протяжный звук, наверное, означающий удивление: «Ти-ип!» К нему подбежали другие глухарята и, окружив гусеницу, дружно повторили этот возглас. Кто-то из них набрался смелости, клюнул гусеницу и сразу же опасливо отскочил назад. Я расхохотался.

— Видите, у них свой язык, — сказала хозяйка, — у меня еще есть глухарь Фитька, он свои переживания выражает разными звуками. С утра Фитька улетел в тайгу, к ночи прилетит домой, и я вам его покажу.

Ночевал я на сеновале. С вечера проверил Зорьку, она паслась на лугу. К ней с любопытством подходили ручные животные, но лошадь, прижимая уши, к себе не подпускала. Вполне дружелюбно она обнюхалась только с Коньком-горбунком, которому даже позволила почесать зубами холку.

На другое утро я отправился в управление заповедника. Директор оказался в отъезде, меня принял его заместитель по научной части, пожилой человек с помятым лицом, но живыми, острыми глазами.

Я рассказал о своей работе и передал просьбу Василия об отстреле медведя-стервятника.

— Без разрешения главка, — сказал он, — в заповеднике нельзя убить ни одно животное. Разумеется, кроме волка. Мы запросим Москву. Я думаю, разрешение получим. Тогда и отстреляете медведя для научных целей.

Разговор о моем переезде на другой кордон закончился неудачно.

Заместитель, выслушав мою просьбу, строго заметил:

— Нет, друг мой, так нельзя. Нельзя! Надо быть серьезнее. Маршруты по учету животных потому и называются постоянными, что их не меняют. Начали работу в Кандалаке, там и продолжайте. Что это вам не понравилось?

Я не знал, что говорить. Не мог же объяснять, что влюбился в Фросю и поэтому мне нельзя там оставаться!

В управлении мне надавали кучу всяких указаний, многочисленные бланки наблюдений и потребовали почаще сообщать о ходе работы. В библиотеке заповедника я с жадностью набросился на газеты и научные журналы. Почта к нам, в Кандалак, приходила нерегулярно, с попутчиками, о многих последних событиях я еще не знал.

В конце дня попал в город, накупил кучу книг, а вечером успел побывать в кинотеатре.

Возвращался в девять часов. К автобусам, идущим в сторону Столбов, стояли большие очереди. Сегодня была суббота, и многие горожане с вечера уезжали в заповедный лес, чтобы, по традиции, встретить воскресное утро на вершине одного из столбов.

Заядлых скалолазов-столбистов отличить здесь было нетрудно. На ногах у них виднелись резиновые тапки, иногда галоши, на голове — цветная повязка или красная феска, а просторные шаровары подпоясывались широким алым кушаком — им при лазании страховались вместо веревки.

Особое внимание обращала на себя отдельно державшаяся шумная кучка молодежи.

В середине ее, проворно перебирая струны гитары, стоял одетый в красную шелковую рубаху, синий цыганский жилет и коричневые мокасины с вышитыми на них оранжевыми полумесяцами худощавый молодой человек со строгим неулыбающимся лицом, на котором выделялись темные полубачки и короткие усики. Он был похож на какого-то опереточного тореадора.

Небрежно покуривая сигарету, на него в упор смотрела черноволосая, с пышной прической «бабетта», высокая девушка в золотистом коротком платье, туго обтягивающем ее стройную фигурку. На бледном личике, с избытком подправленном косметикой, держалась надменная гримаска, иногда сменяемая отчужденной, словно насильственной усмешкой. Взгляд ее подрисованных черных глаз, с тенью под веками, горел недобрым огоньком. Она будто изучала стоявшего перед ней пижона. Иногда, оборачиваясь, девушка бросала короткие реплики своим друзьям.

Странное выражение и мрачноватый взгляд придавали ей какой-то болезненный вид.

Другая девушка из этой компании казалась веселой хохотушкой. Слегка курносая, краснощекая, с пухлыми детскими губами, наивным взглядом голубых глаз, она была еще очень юной. Волосы на затылке, как у школьницы, прихвачены были у нее крупным белым бантом.

Вся эта компания окружала парня в пестрой рубашке, изощренно танцующего под гитару твист.

— Ну и лабает Бормота! — восторженно восклицал курчавый, смуглый до черноты, похожий на цыгана, худой жилистый парень. — Давай еще! Шевели копытами, дави понт, Бормота!

Не удержавшись, он тоже задергался. Висящий у него на шее алюминиевый половник и привязанная к поясу сковородка раскачивались в такт.

— Бацай, Абрек! — послышались ободряющие голоса.

Вокруг собирались зрители.

Я спросил одного из них, пожилого мужчину в шляпе, неодобрительно наблюдавшего за танцем, почему этот парень, называемый Абреком, обвесился предметами кухонного обихода.

— А вы не знаете? — усмехнулся он. — У скалолазов высшим шиком считается зажарить на вершине какого-нибудь столба яичницу на сковородке, а то и сварить там похлебку. Вот они и навешивают на себя эту ерундистику. Да вы обратите внимание на одежду. Штаны-то у него вполне заслуженные!

На грязных поношенных штанах Абрека сзади красовалась живописная заплатка, окруженная свисающими мохрами. Мохры тряслись в такт, как и черпак со сковородкой, и танцующий парень напоминал колдующего шамана.

— Скалолазы с камней сползают, потому и заплатки на штанах, — пояснил мне сосед, — только не подумайте, что это настоящие столбисты.

Он понизил голос и нагнулся к моему уху:

— Столбисты — спортсмены, а это — чипчики.

Так вот какие они, чипчики, про которых говорила Елена Александровна!

— Посмотрите на того верзилу, что пляшет, — тихо продолжал сосед, — это Бормота — известный здесь тунеядец. А остальные — то ли стиляги, то ли урки. Черт их разберет!

Словно спохватившись, он ощупал карманы своего пиджака и поспешно выбрался из толпы.

Бормота все еще кривлялся, потряхивая давно не стриженной косматой гривой. Нездоровое отечное лицо его было красно от напряжения, пальцы на длинных волосатых руках шевелились, огромные ступни ног уродливо выворачивались.

— Аурика, Аурика! Лабай, Аурика! — раздались вдруг дружные крики, и в круг в бешеном темпе, круто изгибаясь, ворвалась девушка в золотистом платье.

Подошел очередной автобус.

— Братки, полундра! — крикнул кто-то из парней, и вся шумная компания бросилась на посадку.

Началась свалка. Очередь была сбита.

С трудом попал я лишь на следующий автобус.

Когда я туристской тропой добрался до метеостанции, там еще горел свет и мерно постукивал движок. Я не стал беспокоить хозяйку и направился спать на сеновал.

Чуть забрезжил рассвет, я уже шел ко Второму столбу, чтобы встретить на его вершине восход солнца.

Группы туристов с факелами поднимались на скалы. У подножья столба горели костры.

Подойдя к одному из них, среди завтракавших туристов я увидел маленькую девушку с белым бантом. Она над чем-то заразительно звонко смеялась.

Около костра безбоязненно стояла крупная, величиной с индюка, бурая, с пепельно-серыми тонами птица и, вытянув шею, сильным, чуть загнутым клювом выхватывала из рук кормившего ее человека печенье.

Отсветы пламени играли на ее изумрудно-зеленой груди и озаряли ярко-алые брови над сверкающими угольками глаз. У птицы был роскошный, черный, в мраморных белых разводах хвост, а на плечах резко выделялись светлые пятнышки.

Сомневаться не приходилось: это мог быть только ручной глухарь Фитька, которого вырастила хозяйка живого уголка.

Заметив около себя чей-то рюкзак, Фитька с любопытством опустил в него голову.

Раздался дружный хохот туристов.

То ли испугавшись, то ли просто насытившись, глухарь взмахнул крыльями и шумно взлетел на дерево.

— Фитька, куда ты? — послышались огорченные крики.

Очевидно, его здесь все знали.

Через минуту глухарь тяжелым полетом пересек поляну в сторону метеостанции.

Светало. Я миновал другой, почти загасший костер, вокруг которого в разных позах раскинулись спящие чипчики. У костра валялись пустые консервные банки и водочные бутылки.

Я выбрал наиболее доступный подъем на столб. Здесь были ходы разной трудности, и скалолазы поднимались только по самым сложным из них.

Едва я добрался до вершины, где уже толпились столбисты, как из-за дальней сопки выдвинулся золотой диск солнца. Краски неба на востоке беспрерывно менялись, пока, наконец, их не перечеркнули сверкающие солнечные лучи. Над тайгой, словно оживая, зарозовели застывшие каменные часовые. В утренней мгле заблестела широкая лента Енисея. Лишь только лучи коснулись темной поверхности, таежного моря, в лесу, под скалами, оживленно, на разные голоса, запели птицы.

На столбах, из края в край, понеслась протяжная перекличка людей: «А-а-у...» Уже можно было на дальних скалах разглядеть человеческие фигуры.

Спускаясь, я заметил на одном из уступов столба Аурику и рослого черноглазого парня. Вчера он был среди чипчиков, помню, друзья называли его Алешкой-фраером.

Девушка всматривалась в таежный простор, а он, положив ей руку на плечо, что-то горячо говорил.

Я проходил тропинкой позади них и невольно услышал отрывок их разговора.

— Слушай, Дина, это ж честь там работать! Крановщицей будешь...

— И соревноваться заставят? — засмеялась она.

— Там все соревнуются. Что с того?

— А ну тебя! — сердито сбросила, Аурика его руку. — Вкалываешь — и вкалывай! А меня не трожь...

Почему он называл ее Диной? Кто этот Алешка, и почему он с чипчиками?..

Вернувшись на метеостанцию, я спросил об этом Елену Александровну.

— Жаль мне их! — тихо проговорила она. — Пропадут ребята... Белый бантик, девушка эта, — еще подросток. Да и Алешка пока не испорчен. Он недавно попал в эту компанию. Только вырваться от них трудно.

Она рассказала, что ядро шайки состоит из неисправимых жиганов, имевших уже не одну судимость, — Аники, Абрека, Хабы. Белый бантик служит им наводчицей. Бормота — фарцовщик и тунеядец. Аурика работает официанткой в каком-то вечернем кафе. Она считается атаманшей, чипчики Аурики боятся.

— Алешка называл ее почему-то Диной, — сказал я.

— Настоящее имя — Дина, а кличка в шайке — Аурика. Не пойму я ее, — вздохнула хозяйка, — загадочная девчонка. Во всяком случае, темная личность...

— Что же предпринимает милиция?

— Милиция следит за ними, они все на учете. Только ведь не пойман — не вор. Да и выкручиваться умеют.

Она подошла к клетке, где сидел большой проказник сорочонок Солька, приоткрыла дверку. Птица прыгнула ей на плечо, потешно скосила голову, черным, как бусинка, глазом заглянула в лицо и скрипуче спросила:

— Солька? А? Солик?

— Лети, дружок, лети! — ласково разрешила хозяйка.

Сорочонок обрадовано затрещал, взмыл в воздух и, быстро-быстро взмахивая крыльями, то плавно снижаясь, то поднимаясь, полетел к Столбам.

— На промысел пошел, — улыбнулась она. — Он у туристов таскает мелкие вещицы, сыр, мясо, сигареты. У нас хранятся тут авторучки, чайные ложки — ждут хозяев.

Вечером на метеостанцию пришли из города Василий и Фрося. Мясо они распродали, и Фрося, беспокоясь за Надюшку, рвалась теперь домой. Договорились, что рано утром она выедет верхом на Зорьке, а мы с Василием пойдем вслед за ней.

— Вот уж намучились с этим мясом, — устало сказала Фрося, — а теперь еще надо где-то корову доставать!

— Обожди с коровой-то! — с досадой заметил Василий. — Вишь, Москву еще будут запрашивать. Будто этот Громила не медведь, а важная персона. Где нам управу на него найти, когда он под защитой самой Москвы. Тьфу, прости господи! Нет, Фроська, должно, уйти придется нам с Маны...

— Ни о чем я ныне не хочу думать. Только бы на Ману да Надюшку увидеть! И никуда я с Маны не уйду, запомни это, — в городе от жары да пыли вздыха нет! Сам там живи. А мне тайга — дом.

Хозяйка угощала нас чаем из ароматных трав, когда над окном послышался дребезжащий звонок.

— Солька вернулся, — поднялась с места хозяйка, — для него и сделан этот колокольчик. Если чуть замешкаюсь, такой трезвон поднимет, хоть из дома беги.

Она открыла окно.

Сорочонок проворно влетел в комнату, держа в клюве блестящий предмет, сел на край стола, за которым мы пили чай, и деловито опустил в пустую чашку десятикопеечную монету.

— Ну вот, и с прибылью! Выпросил у кого-то, а, скорее всего — украл, — укоризненно произнесла хозяйка, — не стыдно тебе, Солька?

Сорочонок, склонив набок голову, внимательно выслушал ее и вдруг, заметив под столом кота, слетел на пол и начал ожесточенно дергать его за хвост.

Фрося смеялась до слез. Улыбался и Василий. Солька принес всем хорошее настроение.

— Этого Сольку доставили такого несчастного, — рассказывала хозяйка, — что я думала, он не выживет. Жалкий, взъерошенный комочек перьев. Но Сольку выходили. А теперь смотрите, какой стал забияка! Вот и Фитька отчаянный. Опять он улетел в тайгу.

Я сказал, что на рассвете видел глухаря у туристского костра.

— Да, Фитька очень доверчив, — подтвердила она, — как и большинство животных, узнавших ласковое отношение человека. Конечно, выпускать его опасно, но без этого мой опыт не удался бы. Я убеждаюсь: при полувольном содержании, когда глухарь улетает в лес и сам находит себе корм, а потом возвращается в вольеру, к человеку, успех одомашнивания этой птицы обеспечен. Временная неволя на несколько часов его не тяготит, болезней у Фитьки не было. Вырос он в могучую, красивую птицу. Фитька теперь вольный, он должен летать. Ведь птица рождена для полета.

— А если держать глухарей в неволе?

— Пока им не исполнится месяц, все идет хорошо. Кстати сказать, — оживилась хозяйка, — доняли малыши старую глухарку Детку. Забрались к ней в гнездо и пристроились под крылышком. Тут уж она не выдержала, бросила насиженные яйца и взялась водить приемышей. Но вот в месячном возрасте глухарята в неволе обычно гибнут. Я уж это знаю, не один год ими занимаюсь.

— Отчего же они гибнут?

— Пока неизвестно. На воле у глухарят богатый выбор кормов, а здесь им чего-то не хватает. Но часть птенцов все-таки удается сохранить до осени. Однако осенью гибнут почти все. Из большого числа глухарят у меня выросли только Детка и Фитька. Я хочу проверить на Фитьке свой опыт. Мне кажется, это самый верный способ приручения таких требовательных птиц, как глухари.

Мы долго говорили с ней в этот вечер. Наконец я ушел на сеновал. Замолчал движок, погас свет. Из лесной тишины изредка доносились крики ночных птиц. Иногда на лугу фыркали недалеко пасшиеся лошади.

Наверное, я спал недолго, меня разбудил какой-то неясный шум. Слышалась непонятная возня и полузаглушенное звериное рычание. Вдруг раздался человеческий вскрик, а за ним тоскливый, хватающий за сердце, протяжный волчий вой.

Я соскочил вниз по лестнице и бросился к дому.

Впереди, между клетками, мелькнули тени убегающих людей. Из дома спешили хозяйка и Василий.

Посветив фонариком, мы увидели лежащего в крови волка. Он был еще жив. Откинув голову, зверь умоляющими глазами смотрел на хозяйку.

— Волченька, бедный мой! Что они с тобой сделали?! — бросилась она к нему.

На теле волка оказалось одиннадцать ножевых ран. Мы перенесли его в дом, где промыли и перевязали раны.

— Навряд ли выживет, навряд ли... — покачал головой Василий. — Чипчики, урки проклятые! Был бы он не на цепи, на воле — не уйти бы им от него...

Елена Александровна тихо плакала над перебинтованным, беспомощно лежащим зверем.