Рассказ отца, посвященный тем трагическим событиям, провел меня по каким-то тайникам души, которые я ношу в себе вот уже больше тридцати лет. Какими словами описать то действие, что произвело на меня это короткое повествование? «Вернуло в те события» — нет, они никогда от меня не уходили, я вспоминаю их едва ли не ежедневно все эти годы. «Сняло обет молчания» — тоже неправда. Я иногда рассказывал знакомым о том происшествии. И все же было что-то, что я не обсуждал ни с кем и никогда. И не знаю — надо ли? Но и упустить такой случай — не могу.

Для начала хочу добавить пару второстепенных штрихов к собственно рассказу.

Мы улетали из Красноярска с большими трудностями. Рейс задержали, причем настолько значительно, что нам пришлось вернуться из аэропорта домой, благо от тогдашнего красноярского аэропорта до нашего дома было недалеко. Скопилось много людей, рейсы не то отменили, не то слили два в один, и возникла обычная в таких случаях нервотрепка. Кому-то позарез нужно было лететь именно сегодня, а мест нет, кто-то возмущался, что одних посадили, а его — нет. Рассказывали, что какая-то отчаявшаяся женщина даже обхватила стойку шасси — без меня никуда не полетите. И хотя это не было чем-то уже совсем необычным — случались такие вещи в те времена, да и сейчас, конечно, случаются, но задним числом это казалось еще одним дурным знаком. Ну не пускал нас кто-то туда — уже и самолет не летит, а мы так и не поняли этих знаков.

Как мы добрались в конце концов до гор — не помню. Совсем выпало. Наверное, летели до Ак-Довурака, потом ехали... Нет, не помню.

Помню как нам, тяжело поднимающимся в гору, встретились знакомые альпинисты, несущие вниз Сережу Замая, попавшего, (кажется, это случилось 1 мая), под молнию на восхождении. Он был в сознании, хотя соображал с трудом и не мог сам передвигаться. Зрение также было поражено, Серега водил вокруг слепыми глазами. Две вещи поразили тогда — ожоги от расплавившейся на нем нейлоновой майки и очки. Сварочные очки, которые тогда часто использовали в горах, защищаясь от ультрафиолета. Так вот, на стекле очков остался след молнии — вытравленные в стекле борозды, сходящиеся, как овраги от края стекла к центру. Был ли это еще один знак?

Но какое дело было нам, молодым, здоровым и жизнерадостным до этих глупых знаков? После двух дней пути, перевалив через отрог в долину речки Маганаты, мы добрались, наконец, до точки, откуда начиналась, собственно, горная часть маршрута. Здесь пути разделились, наша группа поднялась по боковой долине до верхнего цирка под перевалом.

Обычная ночевка, вчетвером в одной двухместной палатке. Одна странность была — несмотря на тяжелый предстоящий день, долго не могли заснуть. О чем говорили тогда? Не помню, но осталось ощущение разговора о чем-то светлом и важном.

Утро тоже обычное. Ничего не предвещающее начало пути — вверх по заснеженному кулуару. Не так уж, в общем, круто, да и недалеко — метров четыреста. Только вот снегу было многовато, тропили по одному без рюкзака. В очередную смену, когда я шел впереди, начала показываться седловина перевала. Склон выполаживался, идти стало легче. Но тут под ногами появился наст. Сначала тонкий — он пробивался ногой, а метров буквально через десять окрепший настолько, что начал выдерживать мой вес. Кажется, я что-то крикнул вниз, вроде «перевал уже рядом», и сделал несколько шагов. И тут, как в замедленном кино, увидел неровную трещину, расползающуюся выше меня по склону. Тихо, без звука, рваные края начали расходиться, и я почувствовал движение вниз. Через секунду пришло осознание того, что произошло. Я развернулся лицом к склону и, что было силы, закричал вниз «лавина!». Несколько секунд катился стоя на ногах, вспоминая, что в таких случаях надо делать. Снял с руки темляк ледоруба, перехватив его за середину и, помешкав несколько секунд (жалко было), отбросил его от себя в сторону. Ноги уже ушли в снег, потом уже и весь погрузился в несущуюся вниз белую кашу. Помнил все время — делать плавательные движения. Да только куда там, несло кубарем, то плашмя, то сидя, то вообще непонятно как, так что куда плыть, было неизвестно. Наверняка вокруг стоял дикий рев несущегося вниз снега, но слух отключился, и все происходило как будто в абсолютной тишине.

Сколько мы неслись так вниз? Минуту, полминуты? Не знаю, только в какой-то момент я почувствовал, что лавина тормозит. Никак отреагировать я не успел, и так и остался сидящим по шею в снегу, с одной рукой снаружи, а другой зажатой в уплотнившемся снегу. Тишина. И первая мысль — как не повезло, теперь опять весь это склон придется подниматься снова. Покричал — никакого ответа. Беспокойство начало заползать в душу, и я стал быстро откапываться. Дергая плечом, высвободил зажатую руку — пошло быстрее, и вот я уже поднялся и стал оглядываться вокруг. Никого. Поднялся на снежный вал, что был рядом со мной — отец! Подскочил, как, что? Выяснилось, что все нормально, только его зажало в положении стоя, так что выбраться было труднее, чем мне. Первые слова — остальные как? Иди, поищи. Прошелся — никого и ничего не видно, и вернулся к отцу. Вместе раскопали его, пошли уже искать вдвоем. После поисков, занявших немалое время, наткнулись на лямку рюкзака, чуть-чуть торчащую из снега. Это была Нина, лежащая лицом вниз на глубине буквально полметра. Раскопали, вытащили, стали делать искусственное дыхание, массаж сердца. И мысль — теперь все будет нормально. Ведь запустили же друзья Замаю остановившееся после удара молнии сердце.

Но вот пять минут, десять, пятнадцать — не знаю, сколько мы пытались оживить Нину. И постепенно приходящая мысль — не получается. И не могло, конечно, слишком много времени уже прошло, но тогда я этого не понимал. И вот — все, руки повисли, смотрю на отца — что делать? И ответ с пристальным взглядом в глаза: «мужиками будем». И все.

Видимо, мое сознание включило защиту. Все дальнейшее время, и даже уже много позже я действовал как автомат. Ни боли, ни горя, ни отчаянья — ничего. Вообще никаких чувств. Помню, как упаковали Нину в спальник и схоронили в щели под большим камнем, как шли вниз, сначала по старому пути, потом прямо по реке — вниз, вниз, вниз. Полыньи на реке, длинная ветка в руках, как шест на случай, если провалюсь в непрочный лед, ночевка в лесу, с четырьмя ногами, засунутыми в один рюкзак. Но никаких чувств. Ни страха провалиться под лед, ни холода, ни голода — ничего.

Внизу, уже в широкой плоской долине наткнулись на трактор с ковшом. Рюкзак — в ковш, вдвоем — на соседнее с водителем сиденье. Поселок, куда нас довез трактор, почта, дом какой-то, то ли сельсовет, то ли райком. В сенях лежит мужик пьяный настолько, что все сени пропахли насквозь перегаром. И молодой, трезвый (редкость в тех местах!) парень, который взялся нам помогать.

Подушечки пальцев потрескались от снега, даже пуговицу застегнуть было больно. Кто был тот врач, мазавший меня вонючей мазью Вишневского и бинтовавший каждый палец отдельно? Из местных ли, или уже из прилетевшего из Красноярска спасотряда? Не помню. Полет в вертолете обратно, на то самое место, где наши группы разошлись, кто-то, свисающий из вертолета, выбирающий место для посадки.

В тот же день, а, может, на следующий мимо нас прошла вниз мамина группа, вернувшаяся без нее из-под своего перевала. Там была сестра Аня, пес бегал вокруг. Тогда же и мать прилетела на нашедшем их группу вертолете. Но я был как будто мертвый, ни радости от встречи, ни облегчения, что с остальными все хорошо, ни страха — потом, когда тыкали острыми лавинными зондами в снег в поисках второго тела. Шел, носил, тыкал щупом в снег, но как будто не осознавал всего происходящего. Как отстраненный наблюдатель.

Потом полет на вертолете с двумя упакованными в спальники и клеенки телами, рев двигателя, мерцающий от винта свет.

Что-то умерло тогда во мне. Часть, видимо, потом ожила, я радовался, любил, страдал, ненавидел. Но рядом с этим всегда оставалась часть, выгоревшая тогда. Она не болит, нет, просто как будто душа не вся, а лишь половинка.

Несколько лет назад мне вдруг ударила в голову мысль. А вдруг все, что я помню, что происходило со мной эти тридцать с лишним лет — лишь бред умирающего в том далеком 80-м году мозга? Как герой Соляриса я стоял на крыльце дома и выискивал то, что мой мозг не в силах был бы придумать — сотовый телефон, стеклопакет окна, металлочерепица крыши. Нет, все это было. Я жил все эти годы. И все-таки часть меня тогда умерла, в том полном снега далеком тувинском цирке.