Во дворе кордона Фрося теперь каждый день перед вечером разводит дымокур. В костер она валит всякую лесную ветошь, сырые пеньки, прошлогоднюю листву, влажный мох, отчего костер не разгорается, а лишь дымит.

Спасаясь от мошки, около дымокура вечером теснятся корова, теленок, баран, поросенок — почти все живое хозяйство лесника. Приходит сюда и Зорька, кобылица огненно-рыжей масти, она спешит подставить свои лоснящиеся бока под дым, который обычно сносится ветерком в сторону реки. Животные, в поисках лучшего местечка у дымящего костра, нередко ссорятся между собой, причем особенно попадает поросенку Фильке — его пронзительный визг слышится чаще всего.

Дед Егор проверил в ульях пчел, побывал в кабарожнике, поинтересовался хозяйством зятя, осмотрел рыболовные снасти и, прихватив Надюшку, наконец присел отдохнуть на бревнах у самого берега. Здесь он развел свой небольшой дымокур — дед назвал его «куревом» — и, обняв внучку, стал посматривать на реку.

Я воспользовался случаем и подошел к старику.

— А, это ты? Как тебя? Антон. А по батюшке? Ну да ладно, ты еще вьюнош. Так садись, Антон. Я вот на Манушку любуюсь. 3натко тут. Садись поближе к куреву. Одно спасенье от гнуса — курево.

По Мане, как обычно, плыли бревна. Кое-где уже виднелись топляки — тяжелые лиственничные кряжи, опустившиеся комлем на дно. Они встали здесь прочно, как на якоря. Темные вершины топляков выглядывали из воды, словно рыбьи головы, и вокруг них трепетали чуть журчащие струйки.

Недалеко от берега, у камня, похожего на тюленя, день и ночь шумел бурунчик. А за ним, на глубоком плесе, безмолвно скручивались небольшие водяные воронки. Дед Егор, ссутулившись, неотрывно всматривался в реку. Мне казалось, черты его лица смягчались. Быть может, он вспоминал сейчас свою жизнь, которая почти вся прошла здесь, на Мане...

— Снеговая-то шибко спала, теперь, как марьин корень зацветет, жди коренную. Скоро уж белогорья зачнут таять. Манушка-то все лето снегами питается. Потому для сплава она баская река. . . А ты, Антон, — обратился он ко мне, — слыхал ли, давеча бурундук тюрлюкал? Значит, морок будет. Может, завтра к вечеру али через день. Только беспременно скоро будет морок.

— Посмотрел седни я ваш кабарожник, — помолчав, продолжал он, — зазря вы их тут держите. Кабарожки пуще всего волю любят. Да они и так с вашей тайги к нам бегут. Ей-бог!

Глаза его под припухшими веками насмешливо сузились.

— Два раза приметил: кабарожки с Изыкских утесов реку переплывали. Распугали вы их там, вот они в наши гослеса и подались. От заповедника бегут. Хошь — верь, хошь — не верь, а бегут. У нас им спокойней!

Он добродушно рассмеялся.

— Ну, это ничего, — успокаивающе добавил он, — кабарги в тайге хватает. И марала покамест вдоволь. А вот сохатого здесь почти начисто порешили. А все потому, что зверь этот смиренный, доверие к человеку, имеет. Не то, что марал, тот строго себя держит. К нему запросто не подойдешь. Да и не скоро марала увидишь, он, как блоха, по тайге скачет.

Я рад был началу нужного мне разговора и попросил старика подробнее рассказать о причинах исчезновения здесь лося.

— Главная причина тут — сплав, — раскуривая трубку, охотно объяснил дед, — сохатый все боле в курьях стрелолистом кормился, а ныне что там осталось? Бревнами все болотные травы помяли, повыдергали. Окромя того, браконьеры балуют. Разве ж пикетчики упустят? Сохатый к реке жмется, а там летом завсегда пикетчики. Только шибко он смиренный, еще раз скажу. Случай у меня был интересный. На лодке я плыл, а уж темно стало, худо видко. Хотел к берегу пристать, да на сохатого и натакался. Чуть в бок лодкой не мотырнул. Стоит он под яром, не шелохнется. Испужался я, сердце захолонуло! Повернул скорее лодку, а сохатый с места не тронулся. Стоит в воде и слушает. Тут уж я разозлился, как шумну его! Вскозырился сохатый и на берег зараз прыгнул. Вишь, до чего зверь смиренный! До себя человека допустил, лягушкина сила! В нынешнее время он разве опосля сплава к реке когда выйдет. А летом — куда там! Варнаки мигом пришибут.

Старик постучал забившуюся трубку о бревно и вздохнул.

— Не одного сохатого тут порешили. Северного оленя и соболюшек еще в царское время выбили. Теперь северные олени только в белогорьях остались. Ну а соболюшек, слава богу, заповедник недавно сюда завез. Правда, мало их, когда они еще расплодятся?

Надюшке наскучили рассказы деда, и она убежала домой.

Река постепенно накрывалась туманом. Непонятно, откуда он появлялся? То ли наползал из падей, по которым пробивались ключи; то ли речная вода парила, как кипящий котел, но только Мана любила с вечера прятаться от глаз человека.

Туман теперь смешивался с дымом нашего «курева», и мы с дедом Егором сидели у тлеющего костра, словно в тесной пещере.

— Рысь у нас в самой глухомани держится, — неторопливо говорил дед, — а росомаха, будь ей неладно, и совсем в редкость. Медведей, однако, рясно здесь. Я считаю, Антон, медведь — злейший ворог всего живого в тайге. От него великий вред, лягушкина сила! Будь моя воля, медведя бы я всюду порешил. Только наш лесничий сказывал, будто теперь и у нас, в гослесах, медведя будут охранять. Потому что зеленой зоной наши леса объявили. Да и Дивногорск к нам близко. Значит, природу тут надо шибче охранять. Пущай, мол, всяк зверь без опаски живет и плодится. Вот и на медведя запрет вышел. Только зря это! Зять мой, Васька, еще не знает, сказать ему — обозлится. Он ведь завсегда в нашей стороне на медведя ходил. А ныне, что заповедник, что гослеса, — его не трожь! Чего только на свете деется, лягушкина сила!

Долго еще рассказывал старик. Пришла Фрося, позвала нас ужинать. Удивилась, что сидим в тумане, но и я видел, она была довольна нашей беседой.

— Батя по таежным делам, — смеясь, заметила она, — вроде профессора. Он тайгу и реку скрозь знает.

— Антон поживет тут, поболе меня узнает, — отозвался дед, — я что? Я неграмотный.

— Поживет ли он здесь? — отвернувшись, задумчиво произнесла Фрося. — Они, городские, в тайгу к нам надолго не приезжают...

Я ощутил в ее словах тревогу. И не знал, что ответить.

Наутро Василий с дедом уехали по пикетам. Мне Василий оставил свой карабин и просил наведаться на ближний солонец, куда мы с ним недавно ходили.

— Ежели кого встренете, — наказывал лесник, — близко до себя не допускайте. В случае чего сперва в воздух стреляйте.

Я собрался идти на солонец тайгой, но Фрося вдруг сказала:

— Давайте-ка я вас на лодке сплавлю. Там от берега до солянки рукой подать. Пошто вам такой круг делать, в чащобе обдираться?

Я, конечно, был рад.

Мы сели в лодку, и Фрося, ловко отталкиваясь шестом, погнала ее вдоль берега против течения. В глубоких местах я греб веслами.

На журчавших перекатах, открывшихся после спада воды, течение было особенно быстрым. Однако перекаты так же неожиданно сменялись спокойными плесами, где река катилась неторопливо, словно отдыхая, и тихими заводями-курейками, которые врезались в лесистый берег или прятались позади островов, встающих на нашем пути. В курьях плавали дикие утки, завидя лодку, они шумно взлетали и быстро уносились вдоль берега.

Подмытые течением деревья низко склонялись над рекой, и нам часто приходилось огибать их, схватываясь за ветви, полоскавшиеся в воде.

Нежно-зеленая дымка повисла над березняком и черемушником, особенно обильная у ключей, несущих в Ману свои прозрачные воды. Кое-где на пригревах черемуха уже пенилась первыми цветами. Раскидистые высокие лиственницы сверкали свежей, словно только, что омытой дождями, изумрудной хвоей. Начала пылить сосна. Ветерок, налетая на деревья, еще не поднимал густого облачка пыльцы, но на камнях и прошлогодних былинках уже был заметен ее золотистый налет.

Из узких падей тянуло холодком, против них вода в реке подергивалась легкой рябью. Клочки тумана, рассеянного солнцем, все еще путались в косматых лапах прибрежных пихт.

Было по-утреннему свежо. От плывущих бревен пряно пахло намокшей корой. С берегов доносился аромат смолы. На островах и в зарослях у ключей звонко перекликались птицы.

— Манушка наша — баская, однако... — мечтательно произнесла Фрося, как и отец, ласкательно называя реку.

— Манушка хороша, но и вы, Фрося, замечательны! — вырвалось у меня.

— Ой, что вы, Антон Николаевич! — вспыхнула она и обеспокоено начала прятать выбившиеся пряди волос под белую косынку.

Не таясь, я восторженно смотрел на ее смущенное лицо.

— Фрося! Не подумайте ничего дурного, — волнуясь, заговорил я, — только вами можно так же любоваться... Как этой рекой. Вы, Фрося, удивительны! И хороши. Не обижайтесь на мои слова. Мне почему-то хотелось вам их сказать. Хотя и не следовало бы. Ну, в общем, я завидую Василию...

Фрося, упершись шестом о дно лодки и не двигаясь, широко открытыми глазами смотрела на меня, и, мне показалось, они у нее туманились слезами.

Течением нас сносило обратно. Я зацепился рукой за ветку березы, склонившейся над водой, и задержал лодку.

— Что-то шибко вы меня расхвалили... — после минутного молчания сдавленным голосом произнесла она, — слушать вас дивно. Спасибо вам! Только Василь во мне ничего не замечает. Где уж там...

Фрося опустилась на скамью.

— Не пофартило мне с Василем, — медленно продолжала она, — ране я еще на что-то надеялась. А ныне одна обида осталась...

— Не знал этого я, Фрося.

— Так вот, послушайте, таить от вас не буду. Живем с ним, будто чужие. Он, может, в это не вникает. А я мучаюсь. В прошлом году случай был, забыть не могу. В огороде морковку полола. А Василь из тайги пришел, обед требует. Я сказала «сейчас иду», да замешкалась, хотела грядку дополоть. Он рассердился, что ждать заставляю и камешек в меня бросил. Потом уж он говорил, будто пошутил, в лопатки метил. А ляснул в самую голову. От боли я аж закричала. Он повернулся, ничего не сказал и ушел домой. Обед я ему подавала, а сама слезами заливалась. И больно, и обидно! Он нисколь меня не пожалел. Я ж не собака, в меня камнями бросать! Вот так и живем! Сошлись — вроде любовь была, а теперь и в помине ее нет. Ему, должно, и не надо. А мне... Да куда денешься?

Она вытерла слезы уголком косынки.

По реке сверху неожиданно пронесся ветер. Вода сразу потемнела и покрылась рябью. Вершины деревьев на берегу зашумели.

— Морок идет, — берясь за шест, озабоченно посмотрела на небо Фрося, — поплывем, недалече осталось.

Она проворно погнала лодку.

На берегу, куда подъехали, свежих следов людей мы не обнаружили. Я должен был осмотреть солонец — нет ли там новых браконьерских петель. Путь туда шел вдоль ключа. По расчетам Фроси, я мог вернуться минут через сорок. Она решила ожидать меня около лодки.

— Не мешкайте, — сказала Фрося, — морочает, как бы Мана не взыграла!

— Карабин я оставлю вам.

— На что он мне?

— Если браконьеры подплывут — пригодится. Свежих следов нет, а приплыть сюда люди могут.

— Да, погодка-то нынче ихняя. Они завсегда по мороку идут. Однако поспешайте.

Фрося проводила меня своей милой, сейчас чуть грустной улыбкой.

Входя в лес, я оглянулся. Она собирала на берегу зацветающие жарки.

Идти вдоль ключа оказалось нетрудно. Видимо, браконьеры по пути к своему солонцу очищали хлам.

Через четверть часа я достиг звериной тропы, которая шла от солонца к водопою. Где-то здесь прошлый раз мы с Василием обнаружили и сняли наставленные петли.

Внимательно осмотрелся. Ничего подозрительного не было. Я медленно пошел вверх по тропе.

Вдруг где-то впереди послышался неясный шум. В мелком пихтаче что-то шевельнулось.

Подумалось: наверное, в петле бьется марал! Может быть, еще успею его спасти.

Я бросился в чащу и внезапно оказался перед медведем, который возился в кустах.

В первый момент я увидел лишь косматую спину медведя. Он был настолько увлечен своим занятием, что не услышал моего приближения. Взгляд скользнул вниз, и я догадался, что делал зверь: он заваливал колодником попавшего в петлю марала.

Затаив дыхание, я попятился.

Но тут медведь необычно быстро обернулся, коротко рявкнул, вскинулся на дыбы и пошел на меня. Я увидел его открытую клыкастую пасть, из нее стекала слюна...

Острый холодок ножом резанул сердце. Два-три шага я еще растерянно пятился, потом бросился изо всех сил по тропе вниз, перепрыгнул через ключ. Заметив перед собой кедр с низкими сучками по стволу, начал по нему взбираться с быстротой, на которую в обычном состоянии вряд ли был способен.

Зачем я это делал? Наверное, потому, что был уверен — медведь настигнет меня на земле в любую минуту. Я инстинктивно искал защиту где угодно, только не здесь, не на земле! То, что медведь прекрасно лазает по деревьям, не успело прийти в голову. Я просто с облегчением почувствовал, что на какое-то время сумею оторваться от страшной погони. Что будет со мной дальше — я не знал.

Когда я взглянул с дерева вниз, медведь стоял под кедром на всех четырех лапах и, подняв морду, водил носом по воздуху. За густыми ветками меня он, возможно, сейчас не видел, но, несомненно, чуял по запаху.

Я быстро полез к вершине кедра, ощущая такой страх, какого, пожалуй, не испытывал с детства. Как я жалел, что со мной нет карабина! Медведь, конечно, полезет вслед за мной, и я здесь окажусь словно в мышеловке.

Добравшись до вершины, я встревожено опять посмотрел вниз. Ключ светлой извилистой струйкой уходил к реке, его со всех сторон тесно сжимала пихтовая чаща. Разглядеть что-либо еще не удавалось. Медведь, может быть, по-прежнему стоял под кедром, а может быть, уже лез вслед за мной.

Рядом в вершинах деревьев глухо шумел ветер, и этот неумолчный гул подавлял собой сейчас все другие звуки. Я попытался прислушаться. Нет, ничего не разобрать!

Я видел, как раскачивались ближние кедры и пихты, а за ними, словно море, колыхалась бескрайняя, безликая темно-зеленая тайга. Она зловеще гудела, и чем ниже надвигались идущие с северо-запада мрачные тучи, тем больше неистовствовал здесь ветер.

Вершина кедра, к которой я прижался, была в постоянном движении, и мне казалось, что она все время описывает в воздухе круг. Если бы можно было отсюда куда-то прыгнуть!

Я каждое мгновение ждал, что снизу из-под густых веток протянется когтистая лапа, а за нею покажется оскаленная морда зверя. Вся моя надежда была на небольшой нож, который я носил у себя на поясе, но разве удалось бы им отбиться от медведя, да еще здесь, на дереве?

В этом невыносимом напряжении шла минута за минутой.

Ветер обламывал сухие сучья, и они с треском падали куда-то на дно зеленого океана. Но только ли ветер ломал сейчас ветки? Не медведь ли лез сюда за своей добычей? Однако все было по-прежнему, и я начал постепенно успокаиваться.

Подумалось о Фросе. Не дождавшись меня, она, конечно, пойдет на солонец. А здесь встретит медведя. Он настигнет ее врасплох, так же как настиг и меня. И может быть, это Громила? Тот самый, который не дает пощады никому живому в тайге. Надо спускаться и скорее идти к реке, пока не подошла сюда Фрося.

Я взглянул на часы. Минуло не так много времени, всего лишь чуть больше часа, хотя мне казалось, что мое ожидание на дереве длилось бесконечно долго. Пожалуй, как раз теперь Фрося может забеспокоиться и пойти вслед за мной, на солонец.

Внезапно прозвучал отдаленный выстрел. Стреляли где-то там, на реке. Не медведь ли вышел навстречу Фросе? Или на нее напали браконьеры? Пора отбросить свои колебания, будь что будет!

Осторожно, стараясь не шуметь, я стал спускаться с дерева. Лишь бы медведь не ждал меня внизу!

Прежде чем спрыгнуть на землю, я долго осматривался. Зверя не видно. После гула вершин здесь удивительно тихо. Порывы ветра доносились лишь сверху, из другого мира, где я только что был.

Не оглядываясь, я поспешно шел к реке. Теперь я думал только о Фросе. Что означал этот выстрел? Сигнал? О чем? Зря она стрелять не станет. Значит, что-то случилось. На душе было тревожно.

Наконец блеснула река.

Лодка, качаясь, стоит на старом месте, цепь накинута на замытую в песок карчу. А Фроси нет!

На реке беляки. Ветер гонит сверху вал за валом, срывает с них пенистую оторочку. Кажется, он метет по воде поземку и, как вьюга, пронзительно свистит.

— Фрося, где вы? Фрося?

Я бегаю по берегу, заглядываю в ближние кусты, но все напрасно — Фрося молчит, она исчезла...

Раздавленный неожиданными событиями, продолжаю беспомощно ходить и звать Фросю. Но ведь надо что-то делать, где-то ее искать!

«Искать по следам!» -приходит мне в голову.

У ключа нагибаюсь, разглядываю песок. Вот отпечатки ног. Это мои. А здесь Фросины. Других следов нет. Куда же она пошла?

Вдруг меня сзади охватывают чьи-то руки, они крепко зажимают мне глаза. На мгновенье я теряюсь. Но невольный испуг сменяется радостью. Это же Фрося! Ну конечно! Она жива, она здесь!

Я опускаю ее руки к своим губам и начинаю их целовать. Не задумываюсь — можно ли это делать. Знаю только одно: ее горячие руки — моя жизнь, ее жизнь, наша...

— Бог с вами! Антон Николаич! — слышу ее удивленный и, мне кажется, обрадованный голос.

Я отпускаю ее руки, поднимаюсь и оборачиваюсь. Фрося, смущенная, с горящими щеками, стоит передо мной, а на ее бронзовых волосах пламенеет оранжевый венок из жарков. За плечами у Фроси карабин. Я сразу вспоминаю — медведь, гул тайги, выстрел на реке:

— Фрося! Я так боялся за вас. Что с вами случилось?

Она смеется. Глаза ее ласковые, а сейчас чуть лукавые.

— «Фрося, где вы, Фрося?» — передразнивает она меня и уже громко хохочет. — Вы анадысь кричали, как тогда — помните? — во сне. Потеряли, значит, меня, потеряли? Плохо одному, да?! Однако, Антон Николаич, пошто вы так шибко поцарапались? И пуговиц нет, кругом наскрозь оборвались. Будто за вами кто гнался?

— Гнался, медведь гнался. Ну, это потом. А кто стрелял? Вы стреляли? Зачем?

— С браконьерами малость повоевала. Тоже потом расскажу. А сейчас плыть надо. Видите, как на реке пластает!

Лодку нашу по течению несло очень быстро. Волны догоняли, хлестали за борт. Из боковых падей к ветру, летящему над Маной, присоединялись свои, местные ветерки. От них на реке шло завихрение, вода кипела, как в котле.

Река ревела.

Плывущие бревна кувыркались, крутились в водоворотах. Их высоко вздымали на себя крутые свинцовые валы, потом с разбега бросали вниз, и бревна неожиданно выскакивали из пенистых беляков, похожие на темные стремительные торпеды.

Каждое мгновение какое-нибудь шалое бревно могло протаранить нашу лодку. Чтобы спасти ее от прыгающих бревен и непрерывно накатывающихся валов, приходилось все время лавировать. Фрося напряженно правила кормовым веслом, лодчонка вертелась, как юркое живое существо...

Уже приближаясь к кордону, мы все-таки налетели на невидимый среди волн топляк. Доски затрещали, и в открывшуюся щель хлынула вода.

— Черпай! Черпай живей! — закричала Фрося.

Но где там! Как ни спешил я ведром черпать, лодка быстро наполнялась водой и с каждой секундой оседала. Фрося едва успела подогнать ее к берегу.

По пояс в воде, мы кое-как затащили лодку на галечник. Привязав ее цепью к сосне, насквозь промокшие, побежали домой.

На крыльце, закутавшись в старый отцовский ватник, стояла плачущая Надюшка. По берегу взад и вперед ходил в черном дождевике Юрии Юрьевич и близоруко всматривался в бушующую реку.

Только Инна Алексеевна, оказывается, оставалась невозмутимой, но зато и самой практичной — она давно вскипятила самовар, который быстро нас отогрел и заставил пока забыть все наши беды.

Вечером Фрося рассказала, что произошло с ней, когда я ушел на солонец.

На реке застучала моторка. В ней находилось двое пикетчиков, они направлялись, видимо, сюда же, к солонцу. Увидя нашу лодку, они заглушили мотор и, наверное, для осторожности, причалили сперва к другому берегу. Фрося, положив в траву карабин, сидела на опушке леса. В одном из пикетчиков она узнала Степана.

Заметив Фросю, тот закричал:

— Эй, краля, чего прохлаждаешься? Она молчала.

— Пошто одна сидишь? Ай помощь нужна? Лодка повернула к заповедническому берегу. Фрося забеспокоилась. Если дать им высадиться, они еще и отберут у нее карабин. Да и вообще пускать сюда их не следовало, приехали они не с добрыми намерениями.

Едва моторка ткнулась в берег, Фрося вскочила и, подняв карабин, крикнула:

— А ну, поворачивайте обратно! Кому говорю? Чего шары выставили?

— Шибко ты седни сердитая! — засмеялся Степан, выскакивая из лодки. — Ну, да мы тебя сейчас погреем. Отойдешь зараз — добрее станешь.

Теперь, уже не раздумывая, она выстрелила в воздух.

— Ты чего? Ошалела? — испугался он.

— Только шагни, злыдарь, — порсну в тебя пулей! — наставила на него дуло Фрося.

— Ну и чертова баба! — воскликнул пикетчик, садясь в лодку.

Он показал ей кулак, пробормотал какое-то ругательство, и моторка, застрекотав, ушла в обратном направлении.

— Молодец, Фрося! — сказал я. Значит, карабин вам пригодился. В тайге, без ружья лучше не ходить.

И я рассказал ей о своих приключениях. Вынужденную отсидку на дереве, в ожидании медведя, я изложил в юмористическом духе, — теперь это вполне можно было сделать, — Фрося хохотала до упаду. Но когда я сказал, что на другой день хочу пойти туда опять, посмотреть, нет ли новых петель на маралов, она решительно воспротивилась.

— И не думайте, не пущу — и все! Сам Василь пущай проверяет. Он опытный — и с медведями, и с браконьерами. А вас еще Громила на солянке задавит. Заместо марала. Да и лодка разбилась. А тайгой туда идти шибко худо. Не пущу я вас!

С темнотой хлынул дождь, разразилась гроза. Вокруг нашего дома грозно гудела тайга. Впрочем, разобрать что-нибудь было трудно: рев реки сливался с неумолчным шумом тайги и почти непрерывными ударами грома.

За окном полыхали молнии. Они освещали мохнатые лапы пихт, стоявших у самого кордона, и тогда было видно, как деревья тяжело раскачивались и сбрасывали с ветвей сверкающие струйки дождевой воды.

Я не мог заснуть: слишком много переживаний дал один этот день.

За перегородкой ворочалась в постели и часто вздыхала Фрося. Потом мне показалось, что она плачет.

Я прислушался — она всхлипывала.

Между нашими комнатами двери не было, вместо нее висела занавеска.

Не поднимаясь, я вполголоса спросил:

— Фрося, что с вами?

Она молчала.

— Вы не заболели, Фрося?

— Пошто знать вам это? — с какой-то непонятной для меня обидой сказала, почти прошептала она.

И снова заплакала.

Что делать? Подойти, сесть рядом, успокоить ее? Сердце мое бешено заколотилось.

— Фрося!

— Что? — голос ее по-прежнему был чужим.

— Да что у вас болит?

— Сердце.

— Вам помочь?

Молчание.

Что значит — сердце болит?

— Я сейчас принесу вам капли.

— Ну вас! Отстаньте...

Я чувствовал — меня охватывает жар. Подойти или не подойти? Фрося в пяти шагах от меня... Но если их переступить, что тогда?

Нет, надо взять себя в руки! Не затем сюда приехал, не затем...

Я поспешно стал одеваться. Мне надо было пройти мимо нее. Сейчас это казалось самым трудным в жизни. Пройти мимо...

Фрося затаилась. Она уже не плакала. В комнате было тихо. Только за окном все еще бушевало. Стучал небольшой дождь. Тайга и непогода словно хотели укрыть нас от всего мира. Я был полон смятения. Почему она молчит? Пусть хотя бы что-нибудь сказала...

На цыпочках, вытянув вперед руки, чтобы не наткнуться на какой-либо предмет, я шел, почти не дыша, с перехваченным от волнения горлом.

Не знаю, как миновал я спаленку Фроси, — совсем рядом, около себя, я слышал ее порывистое дыхание...

Вот горница, где живут научные сотрудники, вот кухня. На крыльцо дома я выскочил, неосторожно хлопнув дверью. Мне было душно, хотелось бежать в темноту, под дождь, куда угодно...

Река шумела. Настойчиво, мерно бились о скалы волны.

Дождь переставал. Гроза кончилась. Сполохи молний загорались теперь где-то далеко, за Енисеем.

Край неба вызвездило. На его фоне появились ломаные очертания гор, а на ближней сопке обрисовалась щербатая, с остро торчащими вершинами пихт, кромка леса. Созвездие Ориона, открывшись из-за туч, ярко играло над заманской тайгой.

Желая успокоить себя, я стал расхаживать по берегу. Было далеко за полночь. Ветер все еще шарил в лесу, и время от времени было слышно, как с гулом падают подгнившие деревья.

Меня переполнял сумбур мыслей и чувств. Искушение подойти к Фросе было столь велико, что я призвал все свое самообладание, чтобы снова не вернуться в дом. Мой разум пытался спорить, приводить какие-то доводы, но все это было жалким и беспомощным по сравнению с тем горячим вихрем, который закрутил меня.

Я думал, что здесь, на берегу, под свежим дуновением ветра, мне станет легче, я остыну и буду здраво, подавив эмоции, смотреть на вещи. Но нет! Я только ощущал потребность быть самим собой, независимым от чьих-то суждений или возможных последствий. Жизнь сейчас казалась простой, не требующей рассуждений, непосредственной, как эта извечно гудящая тайга и прибой волн. Я словно сбрасывал с себя какие-то тяготившие меня оковы и становился свободным, сильным, смелым — препятствия уже не смогли остановить меня.

Не знаю, сколько времени прошло. Я возвращался в дом уже не в сумятице чувств, а в твердой убежденности, что без Фроси я жить не могу, что Фрося меня ждет, и что в моей и ее жизни отныне будет только так, как мы с нею сами захотим.

Восток уже алел. В кустах около кордона внезапно запела горихвостка. Да что же это такое? Неужели проходит ночь?

Ветер все еще шумел, но он уже не был таким тревожным, как в середине ночи. Он даже старался мне помочь, скрадывая мои осторожные шаги, когда я проходил через горницу. Впрочем, в этом не было надобности: Юрий Юрьевич заливисто храпел, а Инна Алексеевна спала, как обычно, наглухо завернувшись с головой в одеяло.

С трепетом, затаив дыхание, вошел я к Фросе. В серой мути рассвета я сумел разглядеть — она не спит. Закинув обнаженные руки за шею, она лежала, наполовину сбросив с себя одеяло.

Увидев меня перед собой, Фрося чуть слышно охнула и, поспешно натянув до шеи одеяло, прижалась к стенке. Я шагнул вперед и присел на кровать.

— Уйдите! — сердито прошептала она. — Слышите? Сейчас же уйдите!

— Фрося, что ты? Зачем ты гонишь? Ты ведь ждала, я знаю...

— Если вы сейчас не встанете, я закричу!

— Не гони меня. Я люблю тебя, Фрося!

Она слабо простонала и, не выпуская из рук одеяло, порывисто приподнялась на постели.

— Антон Николаич, прошу вас — уйдите! — уже совсем другим, умоляющим голосом проговорила она, и я ощутил на лице ее горячее дыхание. — Коли любите, уйдите...

Обескураженный, я встал, не зная, что делать мне дальше.

— Ну, уходите же! — настойчивым шепотом почти приказала она.

Раздвинув занавеску, я ушел в свою комнатушку. Не раздеваясь, лег на кровать, опустошенный, подавленный.

«Да что же это? — думалось с горечью. — Оказывается, я ей совсем не нужен. А я-то мучился, воображал... Жалкий, самонадеянный дурак!»

Я был себе ненавистен. Встать бы сейчас и уйти в тайгу, куда угодно, подальше от всех людей, а главное — уйти бы от самого себя!

Ветер сердито раскачивал дерево, стоявшее у кордона, и ветка назойливо, будто выпрашивая, царапала окно.

Светало. Заснуть не удавалось. Идти в тайгу не было смысла — после прошедшего дождя вымокнешь сразу с ног до головы. К тому же сегодня был выходной, можно было ни о чем не думать. Я невольно прислушивался к вновь появившимся утренним звукам: громко пропели петухи, раздалось протяжное мычанье коровы, отфыркнулась стоявшая в стайке Зорька, сквозь шум ветра донеслись щебетанье и весенние запевки птиц. Стараясь не шуметь, встала с постели и вышла Фрося. Меня охватил глубокий сон.

Проснулся я поздно. К моему удивлению, и Юрий Юрьевич праздновал, он не ушел на свою рыбалку, а стоял с Инной Алексеевной на берегу и, раскинув руки, громко декламировал.

Дождь освежил тайгу, ветер утих, стало тепло, и солнечные лучи пронизали собою яркую зелень деревьев и трав. Река казалась безмятежно тихой, словно над ней и не проносилось бури. Под противоположным тенистым берегом в воде ясно отражались перевернутые белые стволы берез и острые вершины елей и пихт.

В руках у Инны Алексеевны виднелся большой букет цветущей черемухи — Юрий Юрьевич успел нарвать его, очевидно, где-то на ключе.

Заметив меня, Юрий Юрьевич обрадовано протянул руку:

— Доброе утро! Смотрите, какое замечательное утро! Слышите кукушку? А птицы-то поют? Волшебный концерт!

Вокруг, и в самом деле, все ликовало. В разноголосом птичьем хоре можно было различить голоса новых, только прилетевших певцов. Еще вчера, идя по ключу на солонец, я впервые заметил в лесу соловья-красношейку, с его ярко-алым горлышком, и таежную мухоловку «мугимаки» в оранжевом, с примесью черного, оперении. Услышал я и странную песенку мугимаки — казалось, негромко пиликала маленькая скрипка: «Тин-тинатин-тиин». Эти птицы, как и ранее появившиеся здесь ультрамариново-синей окраски синехвостка, малиновая чечевица, золотистый дрозд, считались древними реликтовыми видами и имели своих близких родственников в лесах Китая. И раз они прилетели в наши края, теперь должно было установиться тепло. Да и пора, ведь начался июнь.

— Юрий любит восторгаться, — иронически поглядывая на мужа, сказала Инна Алексеевна, — ему здесь вполне достаточно и птичьего концерта. Но я, как бы я хотела сейчас концерта настоящего, в городском театре, с Чайковским, Бетховеном. Ведь здесь и одичать можно! Знаете, Антон Николаевич, ваш вчерашний рассказ о медведе настолько меня ужаснул, что я почти не спала. А тут еще эта страшная гроза! Я не знаю, как выдержу лето. Но Юрий способен здесь всем восхищаться. И представьте, у него сейчас лирическое настроение, он даже стихи читает.

— Но ты, Инночка, сама просила...

— Да, потому что надо чем-то развлечься... Подумайте, мы даже транзистор с собой не взяли! А здесь, у Василия, оказывается, и радиоприемник не работает.

Она недовольно передернула плечами и направилась домой.

Немного поодаль от кордона, на берегу, жарко горел костер. Из кипящего котла шел едкий запах вара. Фрося занималась ремонтом разбитой лодки.

Мне было неловко подходить, но увидеть Фросю очень хотелось. После прошедшей ночи я чувствовал себя виноватым.

— Доброе утро, Фрося!

Она улыбнулась и весело кивнула головой:

— Подсобите лодку перевернуть!..

— Вы умеете чинить лодку?

— А кто же? Василь не касается ни лодки, ни сетей. То дело наше — рыбацкое. Шибко вчерась бревном долбануло. Хорошо, берег был близко. А не то утопли бы.

С лица Фроси почти не сходила улыбка. В руках у нее все спорилось. Я молча следил, как она ловко латала пробоину, обмазывала ее варом, шпаклевала щели, и иногда сам помогал Фросе, подавая то одно, то другое.

Закончив работу, она стала мыть руки речным песком. Я заметил нежную ложбинку на ее груди и смущенно отвернулся. Фрося вытерла руки фартуком и, озорно посмотрев на меня, неожиданно предложила:

— Айдате корову доить! Я вижу, вы нынче без дела. Корова-то у меня по займищу ходит. Чем туда-сюда гонять, лучше до нее дойти.

Я пошел за Фросей.

Корова со спутанными передними ногами паслась в займище на опушке леса. Однако хозяйка доить ее не спешила. С ведром в руках она медленно шла по лугу, покрытому ярко-оранжевым ковром зацветающих жарков, и что-то тихо про себя напевала.

В снеговых озерках — лывах, как здесь называют остатки вешней воды, отражались зазеленевшие деревья и белое, в крапинку, платье Фроси. Дружно квакали лягушки. При нашем приближении они шумно прыгали в воду, но почти тотчас же всплывали, высовывали любопытные мордочки и, успокоясь, снова начинали квакать.

Ветерок, тянувший из ближней пади, слегка рябил поверхность озерков, прибивал к берегам плавающие сухие хвоинки.

Пытаясь скрыть радостное чувство, я молча следовал за Фросей по узкой тропинке вдоль лывы.

— Пошто вы молчуном идете? Али вам худо со мной?

— Что вы! Молчу как раз потому, что с вами хорошо.

— А ежели так, то и дале айдате! По ключу черемши к обеду нарвем.

Ключ Кандалак, по имени которого назывался кордон, впадал в реку сразу же у займища. Он утопал сейчас в цветущей черемухе. И если лето в тайгу пробивалось с осторожностью, то здесь, на ключах, уже все цвело и пело. Над скромными цветами смородины с жужжанием вились пчелы. В кипени черемухи слышались соловьиные трели.

— Знатко здесь! — остановилась Фрося. — Соловушко-то как пластает! Когда нападает на меня тоска великая, особливо если Василь лютый, приду сюда — и душа отходит. Будто к родной матушке пришла пожалиться. Побуду тут — спокою наберусь. Чуете, дух от черемушки дивно идет? Летом здесь завсегда хорошо. Вот кислица покраснеет, ягоды у нее рясные, бусинки будто вином налиты. А там жимолость приспеет, опосля черника да орехи. Поглубже в тайгу пойти, в рассошине знатный кедрач растет! Каждый год с Надюшкой шишкуем. Этот ключ я более всего люблю. Водица в нем студеная да прозрачная, словно слеза чистая. На дне все камушки видать.

Мы стояли сейчас среди изумрудных зарослей черемши. Упругие темно-фиолетовые стебли, прикрытые листьями, начали уже выбрасывать первые, похожие на бубенчики, бутоны.

— Давайте посидим тут, — опускаясь на ковер из черемши, сказала Фрося, — пущай моя буренка обождет малость. Скажу еще вам, — продолжала она, — здесь, в тайге, я вроде добрее делаюсь. Тайга да Мана на Василя лютость нагоняют, а на меня — доброту. Эх, жить бы мне с ним в согласии, душа в душу, и боле бы ничего не надо... Иногда я Инне Алексеевне завидую, — помолчав, добавила Фрося, — красивая, умная, образованная. . . И муж ее любит. Фартит же людям!

— И вы, Фрося, красивая и умная...

— Куда уж там! — засмеялась она. — Только мне бы ее образование — не прохлаждалась бы я так. Путем бы все делала. Эту самую кабаргу до точности бы изучила. Пошто, к примеру, сказать, кабарожки шибко запуганные? Никакой защиты нет у них. Клыки торчат, а что толку? За кабарожками бы в тайгу пойти, все секреты их жизни выведать. Только ни к чему мне это. На роду иное пришлось...

Она вздохнула и задумалась.

— Когда жизнь с Василем не получилась, — через минуту заговорила Фрося, — стала я загадывать, что дальше будет? Неужто никакой радости боле не ждать? Трудно жить, однако, если не ждать. И вот порешила я — надо на что-то хорошее надеяться. А на что? — и сама доселе не знаю.

Странное дело — Фрося ни словом, ни намеком не вспоминала о вчерашнем. Словно ничего и не было. Но мог ли я забыть эту тревожную для меня ночь?

Помолчав, она опустила ресницы и, чуть мерцая из-под них зрачками, неожиданно спросила:

— Давеча... ну ночью... вы сказали, что любите... меня любите. Понарошке сказали? Или взаправду?

— Фросенька! — я схватил ее за руку. — Неужели вы мне не верите? Никто, никто, кроме вас, мне не нужен. Милее, лучше вас я никого не знаю! И знать не хочу. Я люблю вас!

Она слушала меня с вопрошающей полуулыбкой, лицо ее розовело, покрывалось алыми бликами, в широко открытых глазах светилось какое-то радостное изумление.

Я почувствовал, как она вся потянулась ко мне и в то же время не решалась, пыталась себя остановить.

— Мой хороший! — Фрося порывисто меня обняла. Я нашел ее губы и не хотел больше отпускать. Мы упали в траву. Я ничего не видел и не слышал, весь мир был для меня сейчас в этой женщине.

Вдруг Фрося обеими руками сильно оттолкнула меня и мгновенно поднялась на ноги.

— Послушай! — задыхаясь проговорила она. — Я так не хочу! Если любишь... в самом деле любишь — уедем отсюда. От Василя, от Маны... Куда хочешь, уедем! Надюшку с собой возьмем. Мне баловства не надо. Понимаешь? Любить, так по-настоящему.

Взмахом руки она поправила растрепавшиеся волосы и дрожащими пальцами стала застегивать кофточку.

Я поднялся вслед за ней и стоял взъерошенный, удивленный, растерянно вслушиваясь и не сразу уясняя то, что она говорила. Наверное, я был очень смешон, потому что, замолчав, она неожиданно расхохоталась и, схватив ведро, продолжая громко смеяться, стремительно побежала по тропе вдоль ключа. Вот ее уже закрыли кусты черемухи...

Тогда я спохватился и бросился вслед за ней. Но Фрося успела миновать лес и вышла на займище. Теперь она торопливо шла по лугу. Жарки под ее ногами пылали. Казалось, Фрося уходит вдаль по горящим уголькам.

Я остановился, не зная, что мне предпринять. Потом устало лег на траву и глядел в небо.

Второй раз меня отвергла Фрося. Теперь я понял, почему она ждала доказательств той любви, в которую хотела верить.

Фрося нужна мне, как жизнь, я не сомневался. Но сразу бросить все и тайно увезти Фросю, а вместе с ней и дочку Василия куда-то в неведомые края — на это я решиться еще не мог. Это было для меня столь неожиданным, что я долго не мог собрать свои мысли. Фрося меня совсем оглупила, решил я и уныло поплелся на кордон.

Василий вернулся домой вместе с Иннокентием. Фрося убирала в стайке, когда, проходя мимо, я услышал часть их разговора.

— Пошто в пикетчиков стреляла? — раздраженно спрашивал Василий.

— Али нажаловались? — раздался смех Фроси. — Я их от солянки пужнула.

— Как ты туда попала?

— Антона Николаича плавила. Он на солянку ушел, а я с карабином на берегу осталась. Тут и пикетчики подъехали.

— Японский бог! И чего ты в мужские дела липнешь? Я тебя туда посылал? Или нянькой к нему пошла? Пошто ты больно заботливой стала?

— Ты сперва узнай, что на солянке приключилось, а то уж зараз взъелся!

Я ушел на берег.

Узнав у Иннокентия, что он на другое утро возвращается в свой кордон, я попросил захватить и меня. И раньше мне хотелось побывать у него, а сейчас это было кстати: я должен был успокоиться, взять себя в руки.

Вечером я рассказал Василию о происшествии на солонце. Он угрюмо выслушал меня и с плохо скрытым укором проговорил:

— Карабин надо было с собой брать, а не бабе оставлять. Упаси бог, с вами бы чего случилось! Тогда мне быть в ответе.

В кухне при свете лампы он заполнял свой дневник. Научные сотрудники обязаны были проверять дневники лесников, и, когда он закончил писать, я стал просматривать его последние записи. Вот что я там прочел:

«Отстрелил белку, вскрыл, обнаружил семь зародышей для науки».

«Ездил по пикетам с пропагандой по браконьерству. Действовал на сознательность пикетчиков. Только зря распинался. Ехал обратно, на берегу свежие следы браконьера увидел».

«Ветролом прошел. Лес покорежило. Навалило зеленого леса дивно. В тайге теперь тропы чистить».

«Медведь на Маслянке переплыл реку. Обошел вокруг кордона Егора Зубатых и обратно уплыл в обход Федьки Зайцева. По следам матерущий, с Громилой схож».

Я спросил подробности о медведе.

Ответил мне, посмеиваясь, Иннокентий:

— А энто Громила в гости к Егору ходил. На бражку. Егор поутру завидел следы возле своей пасеки — его чуть кондрашка не хватила. А с того берега Федька ревет: «Дед Егор, от тебя медведь приплыл. Пошто медведев распустил?» Федька тоже следы увидел, а не разобрал, откеда он. Егор в сердцах костерит: «Язви-те, али щелоком охлебался? Энто твой медведь тут шастал!» Переругались мужики. Только Громила зря вокруг кордонов бродить не станет. Беспременно напакостит. Ему и речка нипочем. Без мотора плавает. Сказано — «таежный хозяин». Вся тайга, почитай, его: куда хочет, туда идет, ясное море!

— Говорят, до самой Берлы зеленую зону объявили. Теперь медведей не трожь, — сердито отозвался Василий, — зато они нас тронут! Не люди, а медведи теперь хозяевать в тайге будут.

— С Дивногорска свет по всей тайге пойдет, наше медвежье царство осветит, — шутливо добавил Иннокентий, — должно, и звери теперь культурными станут.

— Э-э, с такими порядками нам здесь не жить! — с досадой бросил Василий.

— Али ты тут из-за одних медведев живешь? — не выдержала Фрося.

Я видел, она на него сердилась. Впрочем, после того как Фрося узнала, что я собираюсь ехать к Иннокентию, она и на меня поглядывала с отчуждением.

— Ну! Может, только из-за них здесь и живу, — с вызовом ответил Василий, — коли нельзя их бить, нечего мне в тайге делать. Тут — заповедник, там — зеленая зона. А куда ж охотнику податься? Обратно пойду слесарить. В городе человеком буду.

— Езжай, езжай, — раздраженно бросила Фрося, — а я уж здесь с кабарожками останусь.

— Знамо дело! — возмутился Василий. — Кабарожки важнее мужа. А может, и еще какая причина тебя держит? Тут тебе полная воля: куда хочешь и с кем хочешь — или плыть, или в тайгу идти.

Фрося гневно взглянула на него и, швырнув на прилавок пустой чугунок, который держала в руках, выскочила из кухни.

— Зря ты ее так, Василий! — вступился Иннокентий. — Баба у тебя смиренная, трудовая. Глянь, все дела управляет — и дома, и на реке, и в кабарожнике. С кем ей по тайге гулять?

— А-а... Осточертело мне тут все! — махнул рукой Василий. — Пущай один, а уеду отсель.

Я поднялся и вышел.

На крыльце, прислонившись головой к столбу, тихо плакала Фрося.

— Не надо, Фросенька! — сказал я. — Погорячился он. Не обращайте внимания.

— Так разве впервые? — подняла она мокрое от слез лицо. — За эту солянку он теперь год меня тиранить будет. Да ну вас, уйдите! Вы тоже хороши — поманили да сбегаете.

— Я ненадолго...

Но она отвернулась и, не сдерживаясь, зарыдала.

Я сошел с крыльца и растерянно побрел по берегу.

Над рекой с громким карканьем летал ворон. Крики двух воронов здесь слышались часто, наверное, они устраивали свое гнездо где-то на одной из ближних сопок. Я уже привык к ним. Но сейчас карканье показалось мне каким-то зловещим.

И тайга, овеянная сумерками, и туман, мутной пеленой прикрывший реку, были теперь чужими и враждебными...