Мужикам без девок никак. Ссохнутся от тоски, а то и заворот кишок без закуски поимеют. Стоянку между Слоником и Первым обосновали еще золотари. Нарекли грешную Чертов Стол. Да потом всякий люд здесь отирался. Места в этой тайге ранее были потаенны. В ручьях россыпи золотишка водились, заходил зверь пушной и в Лалетина. Но давненько.

Город разросся, тропу в дорогу превратили. А хитники золото начисто подгребли и ушли дальше, в места богатые. Еще до войны абреков со спортсменами появилась среди прочих на столбах девка ладная. Волосы русые, брови вразлет, глаз на мужика положит — беленеет бедняга, воет волком. Стати девка кержацкой, не мелкотравчатой. Много к ней кто в подол домогался, да не идет. Сама говорит, люблю, сама привечаю. А вам куцым, игрушкой не буду.

Да и не была никогда. Ростом девка с мужиками равнялась, а силу ей Бог отпустил немереную. Как кто щипнет за бочек невзначай — так ухо из вареника растирает, как сусалом к щечке потянется — не перечтет зубов. Считаться с собой красавица заставляла и Абрек ей не люб.

Собралась как-то толпа под Слоником. Разношерстная — и абреки в ней, и столбисты старые, и спортсмены в чинах, без регалий. День пригожий, весна. Листочки на березках распускаются. Душе — живи, не хочу. А народец друг перед другом выкаблучивается, кажет силу и ловкость личную.

Вот ту самую щелку кто-то и приметил. Затравились на нее, кто ни попадя. Руки в кровь дерут, падают, бока отбивают, а никак. Девки смеются, над мужиками изгаляются, а мужики, один другого ловчей. И так к щелке подберутся, и эдак. Ан нет, стоит девственна, мужиком не подмята.

Был там и сам Абрек — с кого компания их имя получила. Парень ловкий и хваткий. Страха перед высотой в нем никакого, а силы в руках — подковы гнул. Над стенкой сверху, метрах в трех нависает карниз. Доберется родимый до оного, ручкой потрогает, и лети, голубь, лети. Еще и вверх тормашками страдальца в воздухе развернет. А внизу камни. Убитешься, и вся недолга. Дуська смеялась всех громче.

А когда мужики окончательно обмишурились, Дуська им и говорит: «Больно уж на меня этот камешек похож. Не по зубам вам, сирым да хилым. А вот если найдется кто удалой, что наверху будет, с тем и любовь моя, с тем женихаться и буду».

Забычились мужики пуще прежнего. Подштанниками трясут, обида, значит им вышла. Один подойдет — раз и вверх тормашками. Другой что есть мочи пыжится, и ему разворот. Дуська смеется пуще прежнего.

Вдруг на поляну паренек вышел. Худой как тростиночка, невзрачный, в очках. Теплыхом его на Столбах прозывали.

— Что мужики делаете? — спросил.

— А, отойди ты, доходяга. Честь нам мужскую поранили. Видишь, как бабы заливаются.

— Так, чтобы эту щелку пройти, надо карманчик на карнизе двумя пальчиками взять и на нем удержаться.

— Если такой ловкий, сам его и возьми. Сам и пролезь.

Теплых обвязал галоши тесемками. Руки вверх поднял, к небу потянулся. Подошел к стенке и ее пролез. Мужики и грохнули смехом.

— Уговор! Уговор! — кричат. А Дуська улыбается задумчиво.

— Какой уговор? — Теплых аж напугался.

— А такой. Кто эту щелку вылезет, тому Дуська в полюбовницы.

Тут Теплых усмехнулся хитро и говорит: " А может и не нужно это? Дусь, давай лучше с тебя бутылка шампанского?"

Но поднялась Дуська с земли, губы алые жарком сорванным играют.

— Уговор, — говорит, — он и есть уговор. Пошли, голубь, любви учить тебя буду.

Взяла под ручку паренька, и тропинкой дальней. Уговор, он и есть уговор.

Сибирские города государь не закладывал. Сами из земли произрастали. Присядет атаман после битвы хмельной с кыргызами на пенечек отдохнуть, Енисей -Батюшку с косогора оглянет — лепота. Тут и разлив широкий да плавный. Острова, чтобы переправу навести. А в темных омутах, царь-рыба хвостом бьет, волну нагоняет. И видно с берега далеко. Простор сибирский душу за собой ведет, и ни конца ему, ни краю.

Мужики колья натешут, место дивное частоколом обнесут, дом срубят, поставят баньку. Вот острог и готов. Сюда людишки пришлые и бедовые потянуться. Охотой, торговлей промышлять, вылавливать рыбку в заводи. На огородах репку посадят — в полведра уродится. Земля подтаежная, как смоль черна. А жирная — дождь прольется, сапоги по локоть застряют. Не потерять бы.

С годами мануфактур настроили, заводики возвели, кузни горнами поднялись. Земля сибирская на диво богата. И сама родит, и делится кладами. Уголь каменный, железо колчеданное, лес строевой, золотишко в россыпях. А тайга, как мать родна, кто ее любит, голодным не останется.

И идут по тропам люди добрые, судьбой не обиженные — русскими себя прозывают. Воля у них одна — простор земли необъятный, щедрость ее неслыханная. До самого ледового океана добредут, а и там Россея. Люди разные, да иноземца ни одного. Может и мы на ней пришлые, да приняла она нас, привечала — баловала медом хмельным. Так сжились, что и корней не оторвать.

Когда немец силой великою запад страны под сапог подмял, когда стонали братья славяне с Украины и Белоруссии, пришла пора земле сибирской показать свою силушку. Одели мужики шапки-ушанки, полушубки и винтари с погребов достали и двинулись до Москвы. Тысячи верст шли, землю родную защищать. Хитрый Ганс воевать насобачился здорово. У него танки, пушки, автоматы и пулеметы. Да земля русская гостям рада, а захватчика ни ногой.

Морозами лютыми придавила. Немец уши распухшие трет, от печи зад не отрывает, а сибиряк здесь горазд. Ему-то что? Наливал бы кто, и в морозы сытый. Перегородили немцу дорогу, поубавили силу его. Год прошел, а там и сами воевать навострились. Война наука поганая — грязь, пот, кровь и дерьмо. Но терпеть русский паче других народов умеет. Что русскому хорошо — то немцу смерть.

А в Сибирь с запада заводы эвакуировали. Баб и детишек к станкам согнали. Работали они бедные с утра до ночи. Мужикам на войне и есть, и пить надобно. Чем от врага отбиваться производили, и на фронт. А сами голодные, сирые.

Задымили трубы заводские, грохотали тяжелые пресса. Рекой лился из мартенов металл, эшелоны везли на войну танки, снаряды, пушки. И толкла война в ступе и судьбы людские, и горе, и хлебушек, и металл. Хорошо бы, чтоб не сложилось так, да сложилось. Победа пришла славная, но горькая. Тех, кто в земле дальней остался, нам не сосчитать. Не сосчитать ни вдов, ни сирот малых, ни матерей наших, уставших до срока.

А заводы и фабрики остались. Труб столько, как в сена в стогу с иголкой. Заводы пороховые, литейные, оружейные. Дым над городом повис шапкой с лямками. И Енисей-Батюшка сдуть его не может. Тяжело в таком угаре жить, но народец и тут приспособился — смекалка. В тайгу пошел, до ветру.

На Столбе Первом людишек, как муравьев в муравейнике. К верху лезут, друг друга подсаживают, старшие младшим что-то объясняют знамое. А Друзья наши прямиком в гору, спрятали рюкзаки в кустах и поднимались ходом опасным — Собольки называется.

Ход тот прямо по крутой стене катушками. Скала шершавая, досужими руками не тертая, не каждому покорится. Отсюда летануть — нигде не задержишься, под тобой, считай, вертикаль. Шли аккуратно, неторопливо, первым Квасец, Петручио за ним. Замыкал шествие невозмутимый Плохиш.

Не привычный к лазанью без страховки Петручио, дребездил ногами и потел над пустотой. Квасец объяснял, куда ставить ноги и за что браться руками. А Плохиш мужественно страховал Петручио снизу, хотя сам стоял неизвестно на чем.

Середину стенки перечеркивала огромная горизонтальная полка. Выбравшимся на нее друзьям можно было хорошо отдохнуть. Сели, сняли калоши, свесили усталые ноги вниз. Петручио наконец расслабился и лег на теплую скалу спиной.

— Сейчас водички попьем, — пообещал Квасец.

— Где? — встрепенулся Петручио, но Квасец указал куда-то вверх, за скальный перегиб.

— В Садике родничок есть, в пещерке. Там и напьемся.

— Так туда, нужно долезть, — разочарованный Петручио, чуть прокис в пиво с квасом.

— Я тут однажды попал, так попал, — продолжил Квасец, — прошлой осенью. А в зиму еще и откликнулось сколами.

— А что, было? — спросил Плохиш.

— Лебедя знаешь?

— Слышал, он главный тренер Буревестников. Говорят, ростом под два метра, кучерявый и башковитый — в науке работает. Меня Ильич к нему лично направлял.

— Во-во башковитый, с его дури и началось.

Лебедю все нипочем. Он спит три часа в сутки, а еще и храпит так, что остальным хоть вешайся в очередь. Изба Эдельвейс большая, новая, далеко в тайге, рядом с Манской Бабой. Но мужики к ходьбе привычны, час от Центра и дома. А пришлый народ дорогу туда не знал, себе спокойней.

Заложили избу на вершине скалы, там стоянка была еще в семидесятых. Вот и обновили. Венцы свежие, белые смолой пахнут. Крышу сделали высокую, утеплили изнутри. На чердаке ночевать самая лафа. Светло, тепло и мухи не кусают. А спать там — что чай пить, никак не напьешься, и похмелье не мучит.

У входа в избу настил сбили, чтоб ходить подсобнее, не сверзиться с верхотуры. Стол на два распилили из цельной колоды. Длинной метра три и толщиной в локоть — солидный. Сиди за ним, чай дуй и на тайгу поглядывай. Вдалеке Стенка Манская, за спиной скала Танк, а из-за качающихся макух кедрача проглядывает скалка Кабарга. А под тобой море хвойное, волнами качает. Внизу весело скворчит ручеек.

Утро выдалось ненастное. Прошедшим вечером снег отшумел. Скалы покрыло тонкой проседью сентябрьского первого снега. Лазать не хотел никто, не сезон. В калошах уже опасно — поскользнуться недолго. В триконях с копытами рановато — снега толком нет.

Просидели мужики до обеда за столом, но так ничего хорошего и не надумали. К вечеру двинули домой. Что еще делать? А тропа одна, через стенку Манскую и до Центра. Добрались до Первого. Никуда не свернешь, тут Лебедь и загоношился.

— Не уйду, — говорит, — пока Дуськину щелку не вылезу. Что домой пусторотым приходить?

После Теплыха Дуськину щелку столбисты распечатали. Слева, по еще более крутому, научились выходить. Тут важен почин. А когда знаешь, что другие смогли, самому легче. Но сегодня погоды невпроворот.

— Лебедь, — мужики ему говорят, — ты с ума двинулся? Там в щели уже ледок коркой. Под ногами слякоть скользкая. Ухнешься вниз, сломаешь оконечность.

Да что с Лебедем спорить? Сказал, значит сказал. В нем росту под два метра и косая сажень в плечах. У него размах восемь теток (сразу по четыре под правое и левое крыло). Вот и возрази.

Мужики, кто поумнее, на рюкзачки присели, а примеру поддалась зеленая молодежь. Тесемки на калоши вяжет, разминается на полном серьезе. Лебедь тем временем громоздится на ейную щель. Неловко, холодно — пар изо рта идет, а он без разминки.

На этом и погорел. Снежок наверху в щели разгреб, правой рукой вроде прихватился, отпустил левую. На карниз уже потянулся, а правая соскользнула. Так и ухнул вниз, в горизонтальном положении. Мордой в слякоть.

Встал, лицо белое-белое, шары выпучил, варежку раскрыл и сказать ничего не может. Мужики к нему кинулись, а у Лебедя крыло подбитое вниз свисает, пухнет ободом на глазах. Он всем лебединым размахом его об камень саданул. Сломал к такой-то матери.

Лечился Лебедь, почитай, всю зиму. Кисть неудачно срослась, докторам ее ломать приходилось дважды. Но по Столбам чудак лазал и в гипсе. Настырный до безобразия. Через месяц пришли они с Квасцом под Первый. Снег уже плотно лег, а мужики Обходиком под Колокол подались — тренируются.

Пока по-простому черпали, у Лебедя нормально получалось. Идет, от боли морщится, но виду не подает. Подобрались к месту, где в щель нужно заправляться. Там стеночка горизонтальная, а под ней метров пять до щели. Вроде и не сложно все, но одного крыла Лебедю для стенки не хватает в разлет.

Квасец вокруг него навинчивает бравыми кругами. Варианты прохождения выдает разные. А Лебедь битый да умный. Заедает его сомнение.

— Ты что Лебедь? Здесь нормально с одной рукой! — утверждал разгоряченный Квасец, во второй раз проходя стенку туда и обратно.

— Левую ногу на балду, правую переносишь на пологость. А тут, под рукой хороший карман. На правую встал, уравновесился, рукой перехватился здоровой. Раз, еще шаг и на полке.

— Ты ето, — не спеша, сообщал мудрый Лебедь, — если до полки, то ничего. А если мимо нее, то там метров сорок. Одни слюни до земли и доедут.

— Да что тут...? — личным примером доказывал жизнелюбивый Квасец и вихрем проносился по стенке.

— Вот так, вот так и вот так! Вот так, вот так... А-А-А! — понеслось над землей. И чудом не пролетев мимо нижней полки, Квасец обеими ногами плотно засел в щели.

— Ногу, я сломил! Ногу! — благим матом орал потерпевший. А хмурый Лебедь размышлял про сказку, в которой битый, носил небитого, но тупого.

Разобрались и с этим. После травмпункта, привычно не унывающий Квасец лихо орудовал костылями. Лебедь в очередной раз попал под штамповочный пресс докторов на костяную переукладку. А на Столбы неутомимо надвигался Новый Год — самый большой на деревне праздник.

Встречали праздник обязательно в избе. Готовились истово, прятали шарики и хлопушки. Чтобы выпить и закусить, так это может и дурак. А чтоб над друзьями подшутить — требуется истинное воображение. И перебор не в чести. Тайга не поймешь, куда с тылу аукнется.

Один мужик хитрым приколом всех наповал сразил. В новогоднюю ночь народец любил не только праздновать, но и примерное восхождение совершать по темнякам. Зная енту особенность, ловкий недоумок захватил с собой в тайгу паяльную лампу.

Снега в тот год выпало предостаточно, и четко представляя маршрут горе восходителей, приколец соорудил засаду. Проследив видимую нить полета от перегиба метрах в пяти над землей, мудрый тактик (если человек хитрый, то он хитер, а если мудрый, то му...) натаскал туда снега. Пять метров и в Африке за пять метров, а калечить он не хотел никого.

Ночью звук по тайге слышен далеко. Времени у бойца хватало, паяльная лампа на полных парах, а из-за перегиба не видно ни зги. Он огоньком ключевой зацеп раскалил (там без него никак), сидит, дожидается. Толпа приближалась, явно навеселе. Орали взахлеб песни столбовские, верещали девки, вопили в ночь мужики.

Полная луна щедро дарила тайгу серебром. Морозец выстудил воздух в звонкость. Трещал под ногами сухой скриплостью снег. А пьяные звезды качались в такт и гирляндами гнездились на елях. И только седые, уходящие к небу скалы прятали в глубоких тенях вековую тишину.

— Дай я первая! — кричала одна из хмельных подружек. Но мужички были опытные и не дозволяли куцего нахрапа со стороны дам.

— Счас веревки для перильцев натянем и тогда. Ты, блин, куда поперек батьки в пекло?!

Наконец один обвязался и полез по щелке прямо на перегиб. Кряхтел старательно, ножки в триконях клинил в щели. Потом для верности снял с разгоряченных рук рукавицы и засунул за пояс. Вот и к перегибу подобрался.

— А-А! — дико заорал первопроходимец и с маху по уши зарылся в заботливо расстеленную кучу снега.

Толпа было напугалась, но увидев вылезающего из кучи невредимого снеговика, разразилась взрывом смеха.

— Ты что, блин? Перепил!? — вопросил старшей.

— Там скала, током бьется! — утверждал офонарелый.

— Ага, и шаровые молнии из глаз вылетают, — резюмировал опытный наставник. — Все самому делать надо. Страдать за вас, чайников.

Второй эшелон повязался, собрался и двинулся по щелке.

— Е! Пэ-рэ-сэ-тэ! — завопила он, опадая снеговиком в кучку. — Там точно током бьет, аж руку обожгло.

Третьего полета подлянщик не выдержал, начал выть и хохотать что есть мочи. Узрев явный подвох, снизу принялись угрожать нешуточной расправой. И быть бы ему битым, да спасла бутылочка доброго винца. Открыли, распили и смеялись вместе.

А в год Сломанного Лебедя снег выпал предновогодним вечером. Чем Мурашик и воспользовался. Любил парень шутки отпускать направо и налево. Глаза карие, с цыганской хитрецой, а зубы что у лошади на воздух скалятся.

Вышел он в избу загодя, почти с утра. Шагает, а тропы нет — стол под скатерть, белый и гладкий. Неровен час и заблудиться невпопад. Как ему в голову пришло, обычному человеку не понять без хмельного. Может, сам в тот поворот не вписался, а то и нарочно затравил от большого ума.

Протоптал мужичек кусок новой тропы — метров двести. Крюк порядочный завернул, а в оконце табличку на дерево повесил, большими буквами: ТЫ КУДА ДУРАК ПРИШЕЛ?!

Потом прыжками в полный рост (а в тайге снега по грудь) на нормальную тропу выбрался и почерпал дальше. Но мало, недалеко от избы прямо на тропе, вырыл подлец яму волчью. Простелил, как положено лапником. Слоем снега от глаз спрятал. С метр глубиной вырыл, расстарался. Сидит в избе, гостей ожидает к празднику.

Первая ловушка сработала наповал. В ту ночь вновь прибывших величали дураками. Над первыми один Мурашик смеялся, над вторыми — первые и так далее. А вторая ловушка зверя не дождалась. Снег свежий, идут след в след, а первопроходимец яму перешагнул, вторые следом.

Мурашик: — Ну, как?! — спрашивает. А ему в ответ: — Это ты, гад, табличку повесил?! — И словом про капкан волчий не обмолвятся. Веселятся все, а Мурашику обидно: целый час яму рыл, прилаживал ветвями старательно. Уж и спрашивать посвященные устали, Новый Год на носу. А прибывшие, все про табличку да про табличку.

Думали, гигант Лебедь в яму загремит, но и он по чужим следам частил. Снега много. Уже и за стол уселись, и в стаканы налили, дверь избы распахивается. А за ней Квасец, весь в снегу, без костылей и на карачках.

Он свои опоры оставил в ловушке. Полз сердечный на огонек, как Маресьев за советской агитацией. Козлом на Мурашика обзывается, трясет бородою в инее. А и смеяться грешно. Шутка ли, четырнадцать километров на костылях?! До таблички, где тебя величают идиотом, а кретино сами. А потом в волчью яму и ползком, ползком. Нога в гипсе...

— А и есть козел! — в сердцах плюнул рассказчик-страдалец. Обрадованные слушатели давились усмешками.

— Вон, справа эта стеночка, через которую я столько горя претерпел. — Квасец ткнул пальцем вправо и поежил плечами. — Не полезем в Колокол. Тут прямо вверх сложнее, но и забота воспоминаний не давит. Пошли.