Высоко-высоко вздымается к синему небу старый утес-великан, черный Такмак. Далеко-далеко видна его только орлам доступная вершина. Давно-давно стоит старый Такмак. Года проходили, века миновали, тысячелетия тонули в глубоких туманах былого; вымирали племена и народы; рушились великие государства, а Такмак стоит неподвижно. Приходит весна, и по всему миру, преисполненному духа жизни, звучат гимны славы Творцу вселенной. Шумят в горных вершинах дремучие леса; грохочут по камням бурные потоки; благоухают цветами зеленые долины, а над ними звенят и трелью льются песни жаворонков и царит свободная радость над миром! Но мрачен стоит Такмак и, как угрюмое привидение, поднимается он над зеленым морем лесов. Зима белым саваном покрывает горы, долины и степи: необъятно широко, от гор и до моря, расстилается тогда кругом белоснежная пелена, и только Такмак траурной тенью чернеет на белом фоне мертвых снегов. Давным-давно, — об этом не помнят даже старые совы, что теперь доживают свой век в темных ущельях таежных дебрей, — пришла и поселилась в горах семья великанов. Дети далекой полдневной страны, где царит бесконечное лето, где леса шумят вечнозеленой листвой, они пришли сюда, убегая от страшного чудовища, которое вторглось в страну их и пожирало людей. Пришли и жили. То были старый Такмак, его сын и жена. Стал старик ловить рыбу, сын ходил в горы за птицей и зверем, а старуха присматривала за огнем. И увидел их дух Агутаг, владыка горной страны; он видел, как жили люди, и сказал:

— Это хорошо! И сказали старику зефиры, слуги Горного духа:

— Агутаг — владыка этой страны, тебя приветствует.

— А какие жертвы я должен приносить моему новому владыке? — спросил Такмак.

И отвечали зефиры:

— Наш владыка не ведает жертв; он увидел, что твое сердце подобно весеннему цветку, и сказал:

— Это хорошо!

— Это хорошо! Это хорошо! — шумно загудела зеленая дубрава.

— Это хорошо! — прозвенел, прыгая по камешкам, ручеек. А цветы радостно закивали головами.

И жил Такмак, благословляя тот час, в который он вступил в страну доброго духа Агутага. Только однажды вспомнил старик про вечнозеленые леса далекой родины — и омрачилось чело его, и в сердце его проснулась печаль.

Посмотрел он на высокие горы, что стояли кругом, мощно вздымаясь к небу; посмотрел на Великую реку, что омывала их скалистые подножья; посмотрел на лазурное небо, по безграничной шири которого куда-то бежали белоснежные тучи, — посмотрел он и сказал себе:

— Хорошо здесь. Премудро устроил страну свою добрый Агутаг, — почему же он не велел этому лесу быть вечнозеленым, тогда было бы еще лучше.

И взошел Такмак на высокую гору и сказал:

— Слышишь ли ты меня, добрый Агутаг?

— Он всегда тебя видит и слышит, — отвечали зефиры.

— Вот я пришел, — говорил Такмак, — чтобы узнать: почему это лес не радует глаза мои вечной зеленью, как там, в полдневной стране?

— Это потому, — отвечали зефиры, — что сюда прилетают злые слуги Черного царя, живущего в холодном Полночном царстве; это они срывают листья с деревьев и разбрасывают их по земле; это они холодным дыханием убивают по лугам травы и засыпают их снегом.

— А разве добрый Агутаг позволяет им делать это? — спросил Такмак, — или он бессилен прогнать тех, кто разоряет страну его?

И, словно далекий раскат грома, прозвучал по горам голос Агутага, и говорил он:

— Я — отец живущих в стране моей! Иди домой, старый Такмак, ты будешь иметь вечнозеленый лес.

И призвал Агутаг мудрого ворона, дал ему чашу живой воды и повелел леса и поля окропить, чтобы они были вечнозелеными. И взнялся с чашею ворон и стал подниматься под облако, но вдруг увидел орла, дрогнул, выронил чашу и пролил всю воду на кучу деревьев, у которых листья подобны иглам, а с деревьев вода стекла на мох. И вот пришла осень, прилетели из Полночного царства; холодные ветры — злые слуги Черного царя, почернели поля и леса, но невредимо стоят, зеленея, деревья, у которых листья подобны иглам, и лежит зеленым мох у подножья их. Увидел Такмак вечнозеленый лес, взошел он на высокую гору и громко воскликнул:

— Великий дух Агутаг — повелитель горной страны! Прими же, могучий отец, хвалу сына твоего!

И молчал Агутаг, и ничего не сказали зефиры, только полночные ветры еще яростнее бросились на леса, бешено закружились они по долинам, злобно завыли по темным ущельям. Шло время, и жил старый Такмак в теплой долине, куда не могли проникнуть полночные ветры. Была зима. Пошел Такмак за водой и видит: нет воды. 3атихли под снегом говорливые ручейки, не бурлят по камням горные речки, а Великая река скрылась под толстой корой.

— Горе мне, — сказал Такмак, — добрый Агутаг забыл раба своего, и злые духи истребили всю воду. И снова пошел Такмак на высокую пору.

— Агутаг! Агутаг, вонми рабу твоему!

— Вонми рабу твоему, — повторил черный утес.

— Вонми рабу твоему, — сказал кто-то из тьмы ущелья.

И снова мертвая тишина воцарилась над беспредельным морем снегов.

— О, повелитель гор, лесов шумящих и рек бурнотекущих посмотри: злые духи истребили всю воду, и теперь погибнет раб твой!

— Погибнет раб твой, — повторил черный утес.

— Погибнет раб твой, — сказал кто-то из тьмы ущелья.

И тщетно внимал безмолвию Такмак и сердце его затрепетало страхом.

— Горе мне, добрый Агутаг! Злые духи овладели страной твоей и вещают теперь мне погибель. О, изгони их и спаси раба твоего!..

И вдруг великий шум и тяжелый грохот поднялись со дна долины, и видит Такмак: среди груды засыпанных снегом скал проснулись воды. Рухнули, рассыпались ледяные оковы и гудит бурный поток и звенят льдины о камни, кипит и пенится хрустальная вода.

— Велик, трижды велик Агутаг! — воскликнул Такмак, — и где тот, кто поднимет руку на детей его?!

И посмеялся Такмак над черным утесом и плюнул в темное ущелье. Шло время, и настала пора, и солнце с теплою лаской взглянуло на спящую землю, и она очнулась от чар злого царя — полуночи. Загудели в горах шумные потоки, загрохотали речки по долинам и разбудили Великую реку; она всколыхнулась, сбросила ледяные оковы, разбила, разломала их и гордо понесла полуночному царю. Прилетели из далеких полдневных стран большие и малые птицы и запели веселые песни о вечном солнце и разбудили той песней угрюмую тайгу, она проснулась, и веселый гул зеленой листвы зазвучал по долинам. Прибежали шаловливые зефиры и понеслись по лугам играть с душистыми цветами, гоняться за яркокрылыми бабочками. И сказал тогда Такмак сыну своему:

— Пойдем, Кизям, на труды свои — добрый Агутаг опять милостив к нам.

— Отец мой стар, — ответил Кизям, — мне будет стыдно видеть его работающим.

И пошел Кизям один туда, где по горам паслись козы, где по лугам резвились олени. Был вечер, когда Кизям, обремененный обильной добычей, возвращался домой. Идет по долине там, где бурная речка то с веселым гомоном скачет с камня на камень, то тихо струится по лугам, то незримая журчит по корням столетних сосен; идет Кизям и видит: по берегу речки ярко горят и блещут, как искры, какие-то камни. Взял Кизям один камень с собою и принес старику.

— Посмотри, отец мой, что я нашел.

Взглянул Такмак, вздрогнул, затряслись руки его, схватил он тот камень, спрятал его на груди и зарычал, как зверь, добычу терзающий. Ужаснулся Кизям. Легче горной серны бежал он по долине туда, где над светлым потоком склонилась с сосудом родившая его, и, рыдая, сказал:

— Погиб отец мой! Погиб отец мой! Я нашел на реке какой-то чудодейственный камень и принес отцу, он схватил тот камень и зарычал, и я испугался огня глаз его.

— Тот камень блестел? — спросила старуха.

— Блестел.

— Он был тяжел?

— Да, мать моя.

— Ты нашел золото...

— Золото! Золото послал нам добрый Агутаг! — кричал старый Такмак, бежавший, как юноша, — радуйся, старая, сын твой нашел счастье. Кизям, где ты нашел этот камень?

— В долине, где текут воды.

— Много?

— Много.

— Скорее туда!

Три дня собирал Такмак блестящие камни и носил их в свою долину; три раза бледная луна, поднимаясь из-за гор, видела, как он закапывал те камни в землю. И было: ходил Кизям на охоту, старуха присматривала за огнем, но мрачен праздно бродит старый Такмах и светлая радость не веселит его сердце. Взойдет он на черный утес, что повис над долиной, и сидит там печальный и смотрит вниз, туда, где зарыты блестящие камни, и вздыхает старый Такмак.

— Почему радость покинула сердце отца моего? — спросил однажды Кизям.

— Я боюсь потерять наше счастье.

— Но они хорошо зарыты, те камни, — зачем же еще печален отец мой?

И ничего не сказал старый Такмак и пошел на утес, думая в сердце своем:

— Мой сын подсматривал за мной, он задумал недоброе и хочет украсть у родившего его. Придут из полдневных стран люди, и он отдаст им золото за украшения и кремневые стрелы. Горе мне!

Долго думал Такмак, сидя под черным утесом, и проснулась злоба в сердце его.

— Зачем эти обломки скал? — спросил Кизям, увидав, что Такмак носит их на гору и складывает у подножья черного утеса.

— Придут люди-враги, — чем мы будем защищать родившую тебя и жилище? — ответил Такмак.

И стали оба носить камни и сложили великую груду, от дна долины и до подножья утеса.

— Отец мой, как теперь страшно проходить здесь по долине, — мне кажется, что эти камни падают на меня.

И ничего Такмак не сказал, только в глазах его блеснули какие-то страшные искры. Была ночь. Обгоняя друг друга, мчались куда-то зловещие черные тучи. Тревожный вихрь, пробегая по долинам, шепнул что-то страшное осинам — и те в ужасе затрепетали. Где-то в темной трущобе рыдала сова; охал и глухо стонал на трясинах пугач. Старый Такмак сидит на горе под утесом и зорко смотрит в долину и страшно лицо его.

-Идет... идет... — шепчет Такмак и трясутся руки его, цепляясь за холодные глыбы камней.

Перекошенный лик луны выглянул из-за туч, — и видит Такмак: его сын, обремененный добычей, спешит домой и входит в долину.

— Ага, — хрипит Такмак, — теперь ты не украдешь моего золота.

И громко захохотал Такмак и толкнул камень вниз. Зашатались скалы, загудели, загрохотали и рухнули в долину.

— Агутаг, Агутаг! — тихим стоном прозвучал голос Кизяма.

И вот где-то высоко, в горных вершинах зазвучал смутный гул. Растет, надвигается гул; медлительно катится с гор. Торопливо пронеслись зефиры, разбежались по долинам, всколыхнулся лес и торжественно зарокотал:

— Идет Агутаг повелитель!.. Идет Агутаг повелитель! Дрогнул Такмак, и крадется в тень и хочет укрыться. И вот, как гром горного обвала, зазвучал по долинам голос Агутага и говорил он:

— Ты забыл, Такмак, что жизнь — благо миров, ты оценил ее на золото, — будь же проклят от земли и неба, проливший кровь человеческую!.. Ты забыл, что я отдал тебе всю страну мою, для тебя я украсил ее вечнозеленым лесом и незамерзающими потоками, но сердце твое уподобилось камню, и ты осквернил страну мою кровью, — будь же проклят и от меня, сыноубийца! И будешь ты от века и до века сидеть над могилой сына твоего, чтобы ведали народы страшный грех твой и наказание твое!

Мертвенно-тихо в долине, — только в трущобе рыдала сова, стонал на трясинах пугач, — но еще громче, еще больнее рыдала и стонала старая мать. Словно роса, пали на траву ее слезы, с травы скатились на землю, слились в ручеек, и побежал ручеек по долине к могиле Кизяма и омыл его тело.

Давно это было. Люди не помнят, когда это было, но и доныне светлый, как слеза, ручеек бурлит меж обломками скал на могиле Кизяма, доныне стоит по горам вечнозеленый лес, доныне кипят незамерзающие потоки и доныне сидит под утесом, над могилою сына, окаменевший старый Такмак, — чтоб ведали люди про страшное дело, чтоб помнили заповедь неба. Восходит солнце и заходит — мелькают дни. Благоухают весенние цветы и отцветают и засыпаются снегом — проходят года. Нарождаются племена и умирают народы — минуют века. А он, старый Такмак, стоит недвижимо и не знает: что — время?

«Рассказы и сказания».
Кн.1. Спб., 1911 г.

Публикуется по книге «Родной Енисей».
Красноярское краевое издательство.