Субботний гость

Человек интересен, когда он, как Земля, вертится. Предъявляя наблюдательскому взору разные свои... гм... ипостаси. Наблюдательский взор ипостаси рассматривает — в мозгу начинается приятное шевеление, картинки возникают, ассоциации

Люди плоские, люди-«вывески» неинтересны. Про них все известно, говорить о них скучно, с ними — тем более.

Чего нельзя сказать о Валерии Хвостенко, так это того, что он человек плоский. Сквозь очки, впрочем, всякие глаза кажутся умными, всякий взор — глубоким и проницательным. Чтобы понять, не обманчиво ли впечатление, стоит поговорить. Поговорили.

— Валерий Иванович, вы принадлежите к поколению шестидесятников — и по возрасту, и по жизни. Хрущевская оттепель, эйфория, сравнимая, наверное, с той, что испытывает выпущенный из зоны случайный зек, на которого «довесили» чужое преступление; потом снова заморозки... Все это было с вами: стереотип шестидесятника — диссидентствующий интеллектуал в бороде или без нее; среда обитания — московская (питерская, самарская, красноярская...) кухня; инструмент выражения чувств — гитара, под которую — Ким, Окуджава, Галич... И все же у каждого -своя жизнь и судьба, свой путь. Как было с вами?

— Для меня все началось с Новосибирского университета. Это где-то год 60-й. Только что образовавшийся Новосибирский Академгородок был интересной точкой на карте Союза. Моя молодость совпала с молодостью городка.

— Вы тамошний по рождению?

— Нет, я из Самары. Мой «бросок» в Сибирь был большой неожиданностью для родни. Куйбышев, как тогда называлась Самара, был большим городом с множеством вузов, я — отличником, не было необходимости «открывать» Азию, вполне можно было учиться в родном городе... Время было такое — все куда-то ехали. Рванул и я. И в нужное время оказался в нужном месте.

Новосибирский Академгородок был в то время островком свободомыслия. Университет существовал всего второй год. Нам преподавали молодые блестящие ребята, всего несколькими годами старше нас, выпускники московских вузов, люди нестандартные — стандартные остались в Москве. Атмосфера царила демократическая. Студентов было относительно немного, несколько сот, все друг друга знали.

После хрущевских реабилитаций в Новосибирск стеклось много «отсидентов», людей науки, которым в столицах «не климатило». Они создавали, этакий невидимый фон. Не скажу, что я лично общался прямо в первые годы со многими, но вот этот фон улавливался постоянно. Постоянно чувствовалось присутствие людей, овеянных легендами: «Ты знаешь, почему он хромает? Бежал с этапа, на ходу выпрыгнул из вагона...» Великие физики вроде Румера, генетики — все они несли заряд вольнодумства.

Конечно, песни — Окуджава, Галич, Ким, стихи, которых не было в хрестоматиях, любимая нами газета «Колючка»...

— Когда и как почувствовалось начало движения назад?

— Наверное, совсем явно — с процесса Синявского и Даниеля. Постепенно Академгородок стал меняться, прежняя атмосфера улетучивалась. В 1965 году, когда стало невмоготу, я уехал на полярную станцию.

— Что вы там делали, математик по профессии?

— А я туда не по профессии уехал, а по жизни. Советская власть там существовала «в очень ослабленном виде». Было не до идеологий, поскольку приходилось не просто жить — выживать. Хорошая школа человеческих отношений.

Еще там были радиоголоса, которые не глушили. Какой смысл, глушить «вражьи голоса» над миллионами квадратных километров тундры? У нас была армейская радиостанция, которая скрашивала дежурства. Голоса слышали, как Москву, не хуже.

Станция была построена Киевским университетом, поэтому приезжали интересные молодые ученые из Киева. Я туда приехал не один, вместе с группой университетских друзей. Нередко к нам в гости наведывались друзья с «Большой земли», друзья друзей.

— Хорошенькое дело — «в гости»! Представляю: сидишь на дежурстве, вдруг за стеной — колокольчик, дар Валдая...

— Почти так. И вот там, в бухте Тикси, я провел четыре года. В 1969 году откат уже стал явным, в столице начались посадки.

Я переехал в Якутск, в Институт космофизики — от него и была наша станция. В 1972 году, в самый пик брежневских репрессий, я познакомился с группой московских диссидентов. Таня Великанова, Тоша Якобсон, Саша Лавут, Костя Бабицкий, которого раньше, в 1968 году, арестовывали на Красной площади, — все они разом приехали в 72-м году в Якутию на «шабашку». Жить в столице было сложно, на работу никого из них не брали — все были «под колпаком». Вот и приехали заработать. Московские гэбэшники тогда переполошились: с чего это вдруг группа активистов-диссидентов поехала в Якутию? Не иначе съезд у них там. Жили они у меня на квартире. Это было кино! За ними неусыпно следили, ходили по пятам, снимали на пленку, просверлили потолки и стены у меня в квартире.

Я был просто покорен этими людьми. В Якутии добывают алмазы, так вот они оказались просто пригоршней алмазов. С некоторыми до сей поры сохранились дружеские отношения.

После их отъезда за меня взялся КГБ. Они решили, что я очень подходящая кандидатура для внедрения в эту среду: с одной стороны — человек непричастный, с другой — все же вхожий. Целый год меня терзали. В столице гэбэшники покруче, там в то время было колоссальное поле нервного напряжения. Но то, что в столице — трагедия, в провинции превратилось в фарс. Ничего у них не получилось со мной, не сумели даже из института выгнать. Это было удивительно, потому что функционеры, стоило на них как следует надавить, пригрозить лишением партбилета, как правило, ломались. Мой шеф устал, подписал приказ об увольнении. На Севере другие отношения, там человеческие качества по другой шкале оцениваются...

— Недаром написал Владимир Туриянский: «Воскликнул: „Все пропало, тебе мотают срок!“ И по перевалам на север или на восток...» Но неужели не хотелось уехать от всего этого подальше?

— Был такой порыв. Но тот же мой шеф сказал: «Неприятности надо пережить там, где есть дружеская среда, где тебя нельзя опорочить». Пережил, а уж после уехал в Красноярск. Здесь сидел тихо, подозревая, что досье перекочевало сюда из Якутска. Приняли переводом на ВЦ; ведущим специалистом.

Убеждений, однако, не менял, книжки читал, песни слушал, к друзьям в лагеря на свидания ездил.

— Убеждений, говорите, не меняли? А как сегодняшнее видится с точки зрения шестидесятника?

— Идет нормальный исторический процесс — все, что могу сказать.

Валерий Иванович говорил еще о том, что с политикой он «завязал», газет не выписывает, телевизора в доме не было отродясь, что политических пристрастий не имеет и в нынешних течениях, кроме очень уж крайних, ориентируется слабо, в том, что он, ведущий специалист института, получает в месяц 140 тысяч, поэтому ему и коллегам приходится зарабатывать не там, где лежит трудовая, а на стороне.

Рассказал он и о своей любви к «Столбам»... Нет, не о любви, пожалуй. Как можно любить то, что давно стало частью тебя, самим тобой? Любопытную он высказал мысль: на «Столбы» ходят многие, но открыты они только тем, кто по природе своей остался ребенком. Кто верит в волшебную страну, которая, в отличие от сказочной, существует на самом деле.

И уходят в эту страну, как уходили прежде в диссидентство. Только диссидентство — преходяще, а «Столбы» — вечны.

Это, однако, уже другая история.

Геннадий Васильев

«Красноярский комсомолец», 26.08.95 г.

Материал предоставлен Сиротининым В.Г.