Сегодня мы начинаем публикацию рассказов-воспоминаний легендарных «столбистов» 60-х, 70-х годов. «Грифы», «Нелюбовка», «Скифы»... — до сих пор коренные жители Красноярска вспоминают названия изб-компаний, которые давали избушкам их постоянные обитатели. В сентябре 1972 года местными властями была произведена вполне нормальная для тех времен акция. В одну ночь, с помощью милиции, были сожжены десятки изб. В местной прессе развернулась широкая кампания за «очищение от сомнительных молодежных группировок» заповедника «Столбы». Кто знает, может, и правы были местные власти. Но «Столбы» — это не только история скалолазов, это история целого поколения красноярской молодежи, и забыть о ней было бы несправедливо. Действие публикуемых воспоминаний развивалось летом 1962 года. Встречающиеся в рассказе герои — уже давно пожилые и уважаемые люди. «Лях» — В.Т.Ляхов — директор Памирского центра подготовки альпинистов под Душанбе, В.Видунок — заслуженный бригадир строителей-скалолазов, специализирующийся на строительстве ГЭС. Автор повествования Владимир Александрович Тронин (известный в те времена не «Столбах» под кличкой «Боб»), ныне возглавляет учебный центр подготовки спасателей в крае

Вигвам
Как-то незаметно пролетели наши два первых «столбовских» года. Компания обживала свое каменное гнездо на «Грифах». Начали строить большую избу, мечтали о горах, заканчивали техникум. Распределились по разным заводам, я — на комбайновый. Все остались в городе, старались держаться вместе, за компанию, за избу.

«Это хорошо, что ты попал на наш завод», — объяснил мне Ленька Петренко. Он работал кузнецом. «На заводе есть секция альпинизма», — говорил он. «Там и путевки дают, на сборы попасть можно».

У проходной завода увидел я скоро необычное объявление. Нарисована на нем большая снежная гора с жуткими острыми скалами. На нее лезет маленький человечек с большим рюкзаком. Текст был краток: «Альпсекция завода проводит набор. Собраться тогда-то в спортклубе». Я сразу же побежал к Леньке в кузнечный.

Среди грохота и блеска раскаленного металла, в дыму и гари метался Ленька — большой и грязный, прямо, как подмастерье у черта в аду. Сказал ему про объявление. Ленька пошлепал меня своей могучей лапой по щеке. «Иди — это начинается твоя новая жизнь», — рявкнул он, перекрывая грохот прессов и молотов.

В помещении спортклуба завода, куда пришли мы с Ленькой в назначенный час, сидело несколько мужиков. Могучие, пестро одетые и один маленький, в кепочке-мухоморе с пятнышками. Они обсуждали какие-то свои дела. Можно было понять, что они связаны с горами, а точнее с альпинизмом. На нас они не обращали внимания. Ленька знал их немного раньше. Мы сели и стали ждать. Наконец, один здоровый, чернявый (это был Лях) грозно глянул на нас и спросил: «А вам чего тут надо?». Ленька, как более наглый и горластый, ответил, что мы желаем заниматься. «А на „Столбы“ ходите, и куда?», — спросил кто-то. Мы ответили: «На Грифы». Тут маленький (это был Витя Видунок) оживился. «Так это вы — сумасшедшие, кто на скале ночует? Вы же шизофреники... У вас там даже выпить нельзя. Грохнешься и ку-ку...». Мы сообщили, что не пьем вообще. У нас строго в компании с этим. К тому же мы взялись строить новую избу. «Молодцы», — сказал Витя. «Но надо еще тренироваться. Знаете, где стоит „Вигвам“? Вот и приходите завтра же, кто сможет».

Назавтра Ленька не смог, пошел я один. У избы был в сумерках. Перед избой убрано, чисто. Дверь полуоткрыта. На столе горела свеча. За столом сидел Витя Видунок. На голове — неизменный мухомор. Он читал большую книгу типа церковной.

Все это вместе — полумрак избы, свеча, старинная книга — сами по себе создавали атмосферу таинственности и даже мистики. Я тихо постучал и спросил разрешения войти. Витя спокойно сказал: «А, это ты. Возьми там на печке суп, поужинай и ложись спать». Бодро скинув рюкзак, я подошел к печке, глянул и... О, ужас!!! Из глубины нар на меня смотрели два огромных глаза, отливающие каким-то мертвенно-желтым блеском.

«Это не нарисовано фосфором», — мелькнуло в мозгу. «Они живые! И не филин это, слишком широко расставлены. Что за черт?». Посмотрел на Витю, он читал, ни на что не отвлекаясь. Не хотелось в первый же вечер в избе выглядеть дураком и трусом одновременно. Трясущимися руками налил суп, сидя на уголке, ел и посматривал на нары. Глаза почти не двигались. Вот и ложиться пора, а глаза на месте. «Эх, была не была. Не один же я в избе». И полез я на нары. Глаза принадлежали довольно толстой роже здорового парня, в слегка рваной тельняшке, с блестящей цепью на шее. Он сказал мне неожиданно тонким голосом: «Мальчик, возьми вот теплое одеяло, к утру холодно будет». Витя отвлекся от чтения и указал мне место на нарах. Лежал я и, засыпая, думал, почему у парня такие глаза? Может, болел чем?..

И только к вечеру следующего дня решился я спросить у Вити об этом. Ответ был суров и прост: «Это Вова Хаба, он наркотиками баловался. Вот после курса лечения у него зрачки и расширились. Сейчас он ничего, спокойный, а раньше всякое бывало».

Эту «спокойную» вигвамовскую публику пришлось наблюдать нам в деле все лето 1962 года. Тут есть что вспомнить.

Наши альпинистские боссы в лице Вити Видунка и Славы Ляха нам все просто и доходчиво объясняли. Путевку в альплагерь надо заработать. Что вы лазите, тренируетесь, это все для себя. Без этого в горах делать нечего. А для общества — надо ходить в «Вигвам», готовить там дрова, уважать старших, помалкивать о том, что можешь увидеть при этом.

На «Столбы» всегда ходила колоритная публика. Но в «Вигваме» тех лет компания была, пожалуй, поярче других. Не зря говорили в народе: «Страшней „Вигвама“ зверя нет».

Наши новые знакомые были очень разносторонними людьми. Могли и на гитаре поиграть, попеть, и попить, и в гости сходить. Вот с этих походов все и началось. Иногда эти походы были вроде сбора по тревоге.

Из укромных мест доставали разные предметы с затворами и курками. Кому не положено — брали хорошо оструганные колья, или «пенициллин» — шланги от гидросистем. В умелых руках — грозное оружие. Нас на такие визиты пока не брали.

Отвыкшим на «Грифах» от такой «экзотики» нам было сначала не по себе. Даже в Нарыме мы такое не видали.

Развлекались «вигвамовцы» весьма своеобразно.

Площадка перед избой обтягивалась капроновыми веревками и превращалась в ринг. Две пары боксерских перчаток для такого случая всегда имелись. И вот ухари типа Хабы, голые по пояс, разукрашенные углем, один страшнее другого выходят на поединок. Хлебнув пе­ред этим граммов сто с прицепом, они бьют друг друга, не жалея. И не ясно, кто ревет и матерится больше при этом — они или зрители. Когда бойцы, озверев, ведут себя совсем непристойно и не слушаются судей, судьи (часто Рыков и Гопа-боксер) быстро их вырубают и оттаскивают с ринга под рев зрителей. Это сразу же урок следующей паре. Мы в эти игры пока не играли.

Другим разом приволокли эти «герои детских сказок» небольшой мопед, и площадка перед избой стала кольцом мотогонок. Гонщики менялись после нескольких кругов. Побеждал тот, кто проезжал больше. Кто не выруливал — летел вниз в помойку и при этом проигрывал. Вылезал оттуда в очень смешном виде, если мог, конечно.

В избе было много интересных вещей. На стене висел большой и красивый термометр. По словам хозяев, его сняли с крайисполкома. Охранявшим милиционерам объяснили, что этот устарел, а они (метеорологи) поставят новый.

Нары в избе были устланы автобусными сиденьями. Запомнились нам эти сиденья тем, что однажды в избе прозвучал сигнал тревоги. Атас. Милиция идет с проверкой. Выноси сиденья.

Схватил я большое сиденье, на котором лежал, рванул прочь из избы и прилетел в помойку. Хорошо, что на сиденье приземлился. А то бы выглядел, как наши гонщики-неудачники.

Вигвамовский народ объединяла тяга к приключениям. Их тошнило от спокойной жизни. Витя Видунок со своим другом Лехой могли прикинуться пьяными у тропы, при этом шуметь, тащить друг друга и все такое. Это для того, чтобы привлечь внимание любителей легкой добычи из числа дебютирующих уголовников. На пьяных нападали, они мгновенно трезвели, били и обезоруживали нападавших. Если оружие было плохое, укоряли за это «пострадавших» и сдавали в милицию вместе с оружием. Попадалось что стоящее — хороший ствол в хозяйстве не лишний. А неудачника отпускали ко всеобщему удовольствию.

Проводились почти что по графику «поздравительные» походы в другие избы — в «Саклю» и «Медичку». Чаще всего — когда у кого-то отмечался день рождения. Высшим шиком считалось набить юбиляру морду, а толпу — погонять. Уходили довольные, в предвкушении, что придут сюда через год. И повторялось это несколько лет подряд.

Ну а на близлежащих «вассальных» стоянках сам бог велел порядок проверять. Проверялось прежде всего количество бутылок водки. Если выше нормы — излишки изымались (им же лучше, головам не болеть). Если в стоянке-норе под «Черепахой» холодно или комары кусаются — туда дымовую шашку катнут. При этом посочувствуют тем, кто кашляет.

Изредка в «Вигвам» приключения «приходили с доставкой» на дом. Сидят осенью почтенные вигвамовцы, немного пьют, немного поют. И сходить бы куда в гости, да холодно, потому и неохота. И вдруг стук железом в дверь. Затем мат, крик: «Открывай, стрелять буду!». Народ доволен — вот это что надо! Среагировали быстро. Сняли со стены резиновый жгут, вставили в него гайку, как в пращу. Стрелка дразнят. «Так что же ты? Стрельни, мы послушаем, может, и откроем». Почти в злости и не понял ничего. Хлоп! И его уже топчут. Держит дядя его обрез и говорит с укоризной: «Ты что же, такой-сякой неряха! На дело идешь, а оружие не почистил, не смазал». Тот канючит: «Дяденьки, отпустите. Я больше сюда ни ногой». Его отпускают. Хромает он по тропе, а обрез его почищен, смазан, положен куда надо.

Другой раз прямо на площадке перед избой потеха вышла. Дело к зиме было, снег падал. Вечером народ пораньше спать собрался. Ворчали недовольно: — Вот и сезон кончился, спать ложимся и никому морду не набили. Тоска!

Кто-то в туалет скакнул. Прилетает и орет: «Тревога! Туристы совсем озверели. На площадке перед избой палатки ставят, сейчас костер запалять будут».

Туристы, видно, притомились, костер жечь не стали. Тут и накинулись молодцы. Палатки за четыре угла да на помойку. Ерема из палаток дубиной пыль выколачивает. Так увлекся, что кому-то из своих заехал. Вернувшись в избу, уснули с тихой радостью от совершенного дела.

В те годы на Столбах летом жило много веселой братии из числа тех, кто любил Столбы больше, чем свою работу. Увольнялись они на все лето до самых белых мух.

Столбы прокормят, напоят, а развлечься мы сами очень можем и другим скучать не дадим. Из вигвамовцев у Хабы, Миши и еще у двоих-троих тоже к лету аллергия на работу прорезалась. Как они устраивались — их забота, но жили они в избе долго и весело. Начинались их заботы со сбора пустых бутылок. Собирали и несли сдавать по нескольку мешков. На выручку брали в основном водку. Заправлялись на ходу, двигаясь к избе. Слышно их было с полдороги. У их знакомых, живших на Столбах, нюх был очень обострен на эти дела. Быстро слетались «голуби» в избе. Жажда огромная, а с закусью плохо. Надо снова на большую дорогу. Грабить среди недели как-то не этично — народу мало идет. Или иди по стоянкам, ищи заначки, или выпрашивай у редких посетителей. Все это очень ненадежно.

Мы пришли среди недели за отгулы полазить перед горами. Наш скудный паек «уркачи» тут же съели. Пришлось подключаться к поиску. Кто-то шибко ученый достал карту Столбов и поделил ее не секторы — кто где ищет. Участок мне достался средний — от Второго столба и дальше. Я знал, где прячут на «Олимпе» продукты. Возьму немного. Потом объясню ребятам со стоянки, они с нашего завода, не обидятся.

В дорогу дал мне Хаба старую авоську. Благословил, чтоб пустой не возвращался.

Быстро залез я в пещерку на «Олимпе». Взял, как говорится у столбистов, «банок, склянок да пару буханок». Уже полегче. Пробежал пару стоянок под «Саклей» и «Искрой», но не нашел ничего. Повезло мне вдруг: около Митры встретил группу девчат с какого-то завода, видно, химического, раз выходной среди недели у них. И на Первый столб их сводил, и сказки столбовские им рассказал. Накидали они мне харчей почти полную сумку, в гости к себе пригласили. Жаль, говорят, ты в армию скоро уходишь, а то бы к осени женили. Вон у нас какие красавицы. Ушли красавицы, можно и в избу идти.

И вдруг крики: «Спасите, помогите!». И не женский визг. Мужики кричат. Хоть и любят иные подурачиться, попугать людей, но тут чую, что не балуются. Отчаянно кричат. Смотрю, в верхней части Леушинского друг над другом два моряка. Военные, в бескозырках, в белых фломенках. Крепко засели, но и выпасть могут. Помочь надо, а чем? Всего снаряжения — брюки куском репшнура подпоясаны. В избу за веревкой сбегать не успеешь — упадут. Некогда думать. Крикнул им: «Держитесь — помогу!». И понесся вверх Сарычевкой.

Вот уж не зря лазим, не ленимся, да и подучили нас неплохо наши «гиды» из Вигвама. Долез до них, показал, как надо клиниться в щели, они сделали это, стало полегче. Но надо их вынимать, сами не вылезут. Надел я петлю из репшнура себе не ногу и повис сам не очень крепко. Спускаю ее верхнему, прошу, умоляю матросика, чтобы не сдернул он резко, а то два или три трупа будет. Он понял и не дергал. С петлей в руке понемногу лез наверх. Нижний изводил нас своими воплями, дескать его бросают. Но вот вылез верхний, вдвоем быстро вынули нижнего, отдышались, поговорили о том, какой их черт туда занес. Все было просто. Они в отпуске. Верхний — парень из детдома, ему в отпуск некуда ехать. Вот наш землячок (нижний) и пригласил его посмотреть Сибирь — «страну лимонов». Весь свой детдомовский, флотский лексикон выложил верхний нижнему. В переводе звучало это укором за то, что привел, напоил, похвастался, что все знает и умеет. А сам чуть не погиб и его чуть не угробил. Успокаивал я их, как мог, не последние в этой щели куковали. И радоваться рано, еще спуск впереди. Здоровые они ребята, смелые, но с «конька» прыгнуть духу не хватило. Пришлось мне из себя живой мост сооружать. Ох, и потоптали они меня своими коваными ботинками! Спустились, душевно расстались, пригласили в гости, пожелали счастливой дружбы.

Остался я один и пошел к своей сумочке. Подошел, гляжу и чуть не визжу. Зрелище — не налюбуешься. К сумочке с ножом в зубах, озабоченно сопя, полз Хаба, не замечая ничего вокруг. Я с некоторым злорадством ждал, глядя, как он перекатывает через камни свой упитанный живот. И когда он протянул руку к сумке, я сказал ему гадливо-вежливым голосом: «Володя, может, я сам ее в избу отнесу?». Хаба бросил сумку, как будто увидел в ней змею. Давясь матами, он удивился, что не узнал ее, хотя сам давал. Мы спокойно донесли ее до избы, где нас давно ждали веселые троглодиты. Моя, теперь уже наша, добыча была самой богатой, нас даже поздравили.

Потом обычное разливание по булькам, торопливое чавканье. Между гнусно-хриплыми песнями «камерного» типа серия «ужасов» — где кто кого пришиб. И очень к месту вопрос мне:

— А ты молчать об этом сумеешь?

Отвечать приходится тоже в масть:

— В тайге вырос, молчать научили, потому и живой пока.

Вопросов больше не было.

Эти вигвамовские впечатления, как куски любительского фильма. Длиннее, короче, одни ярче, другие засветились. Самый яркий кусочек пришелся на время как раз перед отъездом в горы, а потом и в армию. Видно, потому и запомнился, что был одним из последних гражданских. В этот вечер мы с Ленькой пришли пораньше, ловко управились по хозяйству. Погода разгулялась, по тропе на скалы шли большие толпы. Чувствовалось, что вечер будет веселый. И мы не ошиблись.

Наши мужики, слегка подзаправившись, пошли по гостям. Но не срезу и не вместе. В этот вечер особенно красиво смотрелся Лях. Он был в белой рубашке и, кажется, с «бабочкой». Он пошел в, гости с гитарой, бодрый и веселый. Очень мы удивились, когда он довольно быстро вернулся из гостей прилично побитый, в рваной рубахе. А от красивой гитары осталось чуть больше, чем полгрифа. Такого Вигвам стерпеть не мог, по тревоге были подняты все. Впервые взяли и нас. Витя заботливо вручил нам с Ленькой небольшие, но увесистые колья. Дал команду от него не отходить, выполнять его приказы. Во время боя не трусить и не попасть своим под горячую руку. Особенно остерегаться Ерему. Он страшен в гневе и часто бьет и своих, и чужих. Основная наша забота — прикрывать тропу, чтобы не напали сверху и сзади. Тыловая походная застава — так это называется — узнал я через два месяца в армии. Наш авангард подошел к костру, там было несколько мужчин и женщин. Увидев Ляха, самый дурной и, видно, не битый среди них заорал что-то вроде «опять пришел, мало получил, так добавим». К костру вышли Витя в военной накидке и мощный мужчина (как потом оказалось — Максимов, мастер по боксу). «Вы знаете этого человека?», — спросил Витя, указывая на Ляха. Те, видно, не ожидали такого поворота. Начали отвечать путано, что вот приходил, что-то нагрубил, его кто-то ударил. Дружный коллектив Вигвама плотно окружил стоянку — никто не проскочит. У самого злобного (видно, он и бил Ляха) не выдержали нервы. Рявкнув, он бросился к костру за топором. Хаба был начеку и хрястнул его обрезом по голове. Мужик упал и затих. Бабы завыли. Суровым тоном Витя и Максимов объяснили публике, что ведут они себя плохо. Рано утром они должны убраться, иначе их всех арестуют. На этом месте не стоять, на Столбы не появляться. По команде Вити мы отходили первыми, проверяя и освещая тропу. Наш отход прикрывал доблестный Хаба. Он грозно водил стволом по сторонам. Его вид вызывал уважение. Никто у костра не шевелился. Только отойдя от стоянки, Хаба недовольно проворчал: «Жаль, патронов нет. Даже в костер не выстрелишь». Нам с Ленькой Витя настрого запретил рассказывать об этом, что я соблюдал почти 22 года. Сейчас можно и описать.

Потом пути-дороги наши ушли в сторону от Вигвама. Встретился я со многими из них в городе и в горах. В отделении у Ляха третий разряд по альпинизму закрывал. Провожал его в 1969 году на «Корею», когда они чемпионами СССР стали.

А стоять Вигваму суждено было недолго. Ему выпал печальный жребий — открыть последнюю серию изб-призраков.

Мрачная, кровавая ночь сентября 1972 года поставила крест и на молодой жизни парня у ее дверей, и на самой избе. Пошла оттуда беда гулять по столбовским тропам. И зарастают диким бурьяном пепелище, и гниют на месте Вигвама и других изб бревна стен, в которых кипело буйное и безвозвратно ушедшее веселье.

Перушка
Среди всех столбовских изб раньше славилась Перушка тем, что в нее входили сильнейшие столбисты и скалолазы. Об этом известно из книг И.Ф.Беляка и из рассказов старых столбистов. В первый год своих походов на скалы мы узнали, где она стоит. Тропа на Каштак шла рядом.

На дверях Перушки висела табличка «Не входи — побьют». Мы не входили, нас не били. Из скалолазов Перушки были наиболее известны Шалыгины. Толик Шалыгин продолжал семейные традиции, успешно выступал на соревнованиях по скалолазанию, потом стал сильным альпинистом. Подросла Наталья Шалыгина и поступила к нам в институт.

Вот как-то мы с другом Джо и говорим ей: «Наташа, мы уважаем Шалыгиных всех поколений и избу вашу уважаем, не могла бы ты пригласить нас в гости на одну ночь в избу?».

Она нас, конечно, пригласила. При этом возникла одна проблема. Мы учились в первую смену, а Наташа во вторую и пойти вместе с нами ну никак не могла, но объяснила ситуацию.

Сейчас там хозяйничает двоюродная сестра Света, с ней хорошая компания. Чтобы избежать недоразумений, Наташа пишет ей записку содержания примерно такого: «Света, прими этих товарищей как следует. Иначе будешь иметь дело со мной».

Мы с Джо оделись поприличнее и понеслись в избу. Прибыли туда часов в 9 вечера. Подойдя к избе, мы вспомнили детский мультфильм, где избушка ходуном ходила. Она именно ходила, с чуть меньшей амплитудой, чем в мультиках.

Собравшись с духом, мы зашли. Знакомый запах сивухи и табака. Толпа гудела. Нам кто-то чего-то рычал. Мы молча пробились к Свете с бумагой. На наше счастье она была еще в нормальном состоянии, приняла нас хорошо и указала место на нарах. Мы скромно уселись, подложив рюкзаки под нары. Потертый молодец типа «шныря» предложил нам выпить и закусить. Выпить мы сразу отказались, попили немного чая и сели в углу, оглядывая публику.

По нашему разумению, публика была из интеллигентов, изображавших уголовников, а может, которые и из темного мира затесались.

Особенно угарно веселилась тощеватая девица с подобающей ей кличкой «Кишка». Она со своим визгом и похабными шуточками утомила и нас, и своих компаньонов. Наконец, стала уставать сама, да и публике, видно, надоело дуреть. Они уже собирались бай-бай. Мы прикинули, что если Наташа придет не одна (она обещала прийти с подругой), то на нарах места не хватит. Мы быстро нырнули под нары, убрали дрова и нормально устроились. Вылезли, собрались выйти перед сном. Только обулись, как вдруг...

В дверь ударило что-то тяжелое, раздался короткий рев, и нечто большое залетело в избу с клубами морозного пара. Пар рассеялся, и мы увидели Мосла, подвыпившего, подпиравшего потолок своей огромной фигурой. Он с порога вместо приветствия послал всех присутствующих и персонально Свету. Та ответила ему в том же духе. Мосел заметил, что Света сильно разгорячилась, схватил ее, как бревно, подмышку и вынес на улицу. Кто-то возмутился, пытался выйти и уладить инцидент. Но в дверях ему преградил" путь широкая морда и мощная фигура Орла. Для большей убедительности он поигрывал внушительным колом. Мосел тем временем охладил Свету в сугробе, занес ее в избу, положил на нары целую и невредимую.

Стоял Мосел и думал, чем бы еще развеселить приунывший, народ. Ничего умнее у него не вышло, как взять чурбан и бить им по столу, покрытому тонким пластиком. Банки, бутылки переворачивались, все лилось. Мосел блаженствовал.

Вдруг его слегка трезвый взгляд скользнул по нарам и заметил нас. Меня он знал по судейству на скальных соревнованиях. Подошел, поздоровался и начал меня... стыдить. В том смысле, что старому столбисту, да еще бывшему спортсмену, недостойно быть в таком гнилом обществе. Надо идти с ним в Искровку, где сейчас находится уважаемая публика — Губанов, Мазуров и другие. Если мы с ним не пойдем, то он не будет нас уважать со всеми вытекающими отсюда последствиями. Больших трудов стоило объяснить Мослу, что мы пришли сюда по приглашению Наташи. Он ее знает и уважает, к тому же она скоро придет.

Гости ушли. Мы с Джо, не дожидаясь реакции толпы, залезли вниз. А тут и Наталья подошла, и не с одной подругой, а с двумя. Новая, незнакомая нам, была небольшого роста, шустрая не в меру, с писклявым голосом. Пока устраивались, быстро узнала, кто мы, немного рассказала о себе. Зовут ее Галя, она из-под Канска, работает в проектном институте, учится заочно в политехе.

Утром, когда мы полезли на Первый столб, где еще снега было много, Галя нас просто поразила. Она по скале не полезла, а просто понеслась. Мы веревку за ней выбирать не успевали. Говорим ей: «У тебя же талант к скалолазанию, станешь мастером, отблагодаришь за первые трассы». «Фу, какие глупости», — сказала. Галя. А к лету начались серьезные дела, выиграла она первенство политехнического института, «Буревестник», призером города стала, ушла заниматься в «Водник». Не прошло и двух лет, как наша Галя Краснопелева (ныне Гуторина) мастером спорта, призером первенства СССР стала.

В Перушке мы больше не бывали. И стоять ей пришлось недолго. Причин ее сноса мы не знаем. На новом месте новая Перушка появилась в лучшем исполнении — из бруса и попросторнее. Но, видно, на плохое время сподобилось ей возродиться. Старые кадры отошли, стала ходить туда разномастная, но исправно пьющая толпа. Заправлял избой последние годы некто Донжуров. Он не имел никакого отношения ни к скалолазанию, ни к альпинизму. Советовали им навести порядок в избе, пустить скалолазов. Толку из этого не вышло. Избу раскидали.

Музеянка
Эта изба была одна из самых старых на Столбах. Мы узнали о ней, когда наша тропа на «Грифы» пролегла рядом.

С хозяевами мы знакомы не были, в избу не заходили. Слышали, что в нее ходили художники и прочие служители муз. Отсюда и название, а не от слова «музей». Побывать в ее стенах пришлось мне только в1966 г. при совсем невеселых обстоятельствах.

В начале мая того годе в Нелидовке убили некоего Кунцевича. Дело слушалось в суде, обсуждалось на Столбах. Подробности при желании всегда можно узнать. Когда его убили, то унесли и закопали тело возле Музеянки, в снегу под деревом. Только в конце мая, когда растаял снег, обнаружили убитого и сообщили в милицию. Прибыла усиленная группа. Проводника с собакой взяли, только неизвестно зачем. Начальник группы, майор, собрал по избам находившихся там столбистов и мобилизовал их на эту неприятную, но нужную работу. Надо ночью вынести покойника до дороги. Утром суббота, и неприятно будет идущим на Столбы повстречать на дороге такую процессию.

Выступили мы из «Бани». Майор, как классический детектив, был в черном и шляпе. Он переписывал наши данные. Многие, называя себя, безбожно врали насчет работы, т.к. давно не работали нигде. Когда я назвал себя «студентом», майор иронически хмыкнул, осмотрел меня с фонариком сверху вниз. Обратил внимание на мои галифе и сапоги гармошкой. «Что за маскарад?», — спрашивает. «А мне просто больше в лес надеть нечего. Я только из армии, — отвечаю. — К тому же тепло и ноги не промокнут». Майор возмутился: «Студент, бывший солдат, комсомолец, а сюда ходишь! Зачем?».

Только после моих долгих объяснений об альпинизме и скалолазании майор признался, что об этом ничего не знал. Очень удивился, так как считал, что ходят сюда только пить и совершать преступления.

Беседуя по дороге, мы продвигались к Музеянке. Два молодых сотрудника сбились в темноте с тропы. Чтобы показать, где они, стали стрелять вверх, майор светил фонариком и ругал их за стрельбу. Я залег за толстый пень и заметил майору, что с непривычки они на крутом склоне могут потерять ориентировку. Думая, что стреляют вверх, пальнут по склону в нас. Майор зашел за дерево и, сигналя фонариком, вывел их на тропу. Вид у них был неважный — грязные, поцарапанные.

Вот и Музеянка, мы вошли в избу и расположились, как могли. Присмотревшись в полумраке, увидели интересную картину. До нашего прихода в избе находился старшина-проводник. Он сидел у печки рядом с огромной, свирепого вида овчаркой. В роли хозяина избы выступал некто Воробей — худощавый хлопец в тельняшке, слегка приблатненного вида. Он угостил нас чаем, а майору сказал, что носилки по их просьбе он сделал. Рядом с ним на нарах вертелась нагловатая девица, тоже в тельняшке, но более грязной. Она смачно курила огромную сигару-самокрутку. А дым пускала на овчарку. Та от возмущения рычала и злобно клацала зубами. Старшина успокаивал собаку, девице сказал, что так делать нельзя. У собаки может испортиться нюх, а она дорого стоит и много жрет. Воробей решил все просто — ощерился и ловко пнул девицу в зад. Она, гремя костями, улетела в дальний угол нар. Майор тут же поддел нас. Вот, мол, какие у нас нравы. Мы дипломатично молчали. Тем временем были подготовлены нужные бумаги. Фотограф настроил вспышку, и мы пошли на место, расписались, где надо, как понятые. Милиционеры упаковали тело в мешок и положили на носилки. Ночь, холодный дождь и запах действовали угнетающе. Мы взяли носилки и потащили. Когда нас сменили, я заметил майору, что разгильдяи сделали носилки из тонких жердей, и они по дороге сломаются. Лучше было бы сразу сделать волокушу, чтобы потом запрячь в нее конька-горбунка из Нарыма. Майор возмутился: «Какая еще волокуша. На ней все кости растрясете». Пришлось объяснить ему, как ее делают, как копны сена на ней возят. И как раненых партизан на них вывозили в Гражданскую войну. Пока мы объясняли, кто-то из несущих поскользнулся. Носилки упали и, конечно, сломались. Нечего делать, разрешил нам майор готовить волокушу.

Дальше все было просто. Привязали мешок к волокуше и впряглись в нее все, кто мог. Дотащили до Нелидовки, там немного отдохнули. В начале Просеки нас ждал ныне покойный Джеймс Дулькейт со своим верным коньком.

Конек храпел, не лез в оглобли, но кое-как мы его запрягли. Майор поблагодарил нас за помощь и разрешил идти по избам. Попрощался хитро. Дескать, не попадайтесь мне не крючок в городе, и тем более здесь...

«Красноярский комсомолец»,
28.01.93 г. № 11,
02.02.93 г. № 12,
04.02.93 г. № 13

Материал предоставлен Сиротининым В.Г.