К 100-летию со дня рождения участника
декабрьского вооруженного восстания
в Красноярске П.А.Пожарицкого

О юбилеях людей рядовых не узнают из календарей, память о них хранят и берегут родные. О столетии со дня рождения члена стачечного комитета П.А.Пожарицкого я узнала от его племянницы Валентины Михайловны Михайловской (Маковской). Иногда она приходит на улицу Марата, в бывшую Николаевскую слободу, и долго смотрит на старенький домик под номером 13, принадлежавший дедушке и бабушке Пожарицким. Здесь собирались молодые рабочие-железнодорожники в начале века, увлеченные идеями братства и свободы.

«Свобода» — это недописанное на каменной глыбе слово, выплывающее из утренней мглы, увидела я недавно на полотне в Доме художника. Одно слово и три смельчака у подножья скалы, бросившие его как дерзкий вызов властям. Краеведы рассказывают, что впервые вознеслось оно над Красноярском еще в 1899 году. Его стирали, а оно вновь появлялось, как заклинание.

Июнь 1902 года. «Секретно. Вчерашнего числа к ночи в местности, так называемые „Столбы“, собралось около 60 человек мужчин и женщин, в том числе было 25 молодых людей из железнодорожных мастерских, в числе которых трое, а именно Соколов, Голубев и Петров под руководством бывшего студента Островского и мещанина Григория Трегубова, людей нахальных и крайне неблагонадежных, заходили на самую вершину „Столбов“, где развешали два красных флага с надписью „Свобода“... Островский даже держал речь и присудил, чтобы меня повесили на первой осине, а жандармами зарядить пушку и выстрелить»... Вот так, даже несколько жалобно доносит помощник красноярского уездного исправника енисейскому губернатору.

Да, кто-то бунтовал и искал правду, а кто-то трусливо доносил. Насколько доносители были напуганы, настолько счастливы были те, кто кинулся в водоворот тех революционных событий. «Горячее это было время и опасное, оставившее лучшие воспоминания о моей прошедшей жизни», — так писал слесарь Красноярского депо, связавший судьбу с РСДРП с 1901 года, Петр Антонович Пожарицкий.

В краевом краеведческом музее имя его значится в списках арестованных участников восстания под номером 68, в жандармской характеристике указано: «подстрекатель всех забастовок и участник манифестаций». Есть в музее снимки «подстрекателя», другие документы, переданные в дар В.М.Михайловской.

При словах «революционно настроенные рабочие» мы представляем обычно зрелых, видавших виды мужчин. А многие из них были почти мальчишки, которые уже, с «технических классов», действовавших при мастерских, попадали в число бунтовщиков. Давая показания о разоружении рабочих, которым завершилось первое восстание их в Красноярске, городовой Лопатин указывал: «Все явившиеся к нам была молодежь: старшему из них Кузнецову не было 23 лет...»

Константин Иванович Кузнецов... Это был, пожалуй, самый дорогой для Пожарицкого человек. В архивах крайкома партии есть строки из письма, где рукой Петра Антоновича написаны слова признания и уважения к этому человеку — одному из руководителей первого в Красноярске Совета, родившегося в стенах главных железнодорожных мастерских. В 1931 году адресовал свое большое письмо-воспоминание Пожарицкий своей племяннице, ей и ее друзьям-комсомольцам Красноярского депо, которые хотели по-особому отметить 25-летие первой русской революции, прокатившейся и по красноярской земле. Они собирали воспоминания, хотели опубликовать их на страницах «Красноярского рабочего». Есть и в письме Петра Антоновича просьба: «Если... поместите в „Красноярском рабочем“, не забудьте прислать мне газету».

<% image = "/Mat/1Virezka/1988/006.jpg"; attr = "align=left"; %> Но грянули репрессивные времена, исчезали люди, а вместе с ними и память о той истинной революции, которая шла нелегко: в сомнениях, дебатах, противоречиях. Победоносное вытесняло правдивое. О публикации письма Пожарицкого нечего было и мечтать, тем более, что прислано оно было из Австралии, куда уехал он, скрываясь от тюрьмы, в 1907 году. Обремененный огромной семьей, безденежьем, неизлечимой болезнью жены, он не смог после Октября выехать на Родину, хотя и в Австралии оставался коммунистом и не раз высылал в обмен на «Красноярский рабочий» номера местной коммунистической газеты.

— В 1920 году вместе с секретарем партийной организации депо Петрушиным рабочие-железнодорожники пустили подписные листы, собирали деньги для его возвращения, — рассказывала В.М.Михайловская, — но, видать, не судьба. Взнос, который потребовали за содержание жены в доме психически больных на 10 лет вперед, оказался не по карману отцу семерых детей...

А в конце 30-х пришла беда и в дом родных Пожарицкого. Арестовали его сестру Марию Антоновну Маковскую, а вместе с ней и его письма — всю 30-летнюю переписку. И канули в небытие его свидетельства о первой русской революции. Единственное письмо, которое хранится сейчас в партархиве, спаслось чудом, его семья еще в 1930-м передала для экспозиции в музей депо.

И вот с опозданием в 50 с лишним лет мы выполняем просьбу члена стачечного комитета депо Петра Пожарицкого и публикуем часть его воспоминаний в нашей газете, их Валентина Михайловна обязалась непременно выслать в Австралию его дочерям...

«Дорогая племянница Валя. Большое спасибо за письмо, красный нарукавник (видимо, побывавший на демонстрации в честь 13-й годовщины Великого Октября. — В.М. ) и газеты... Письмо, как видно, проходило итальянскую цензуру, видно, что грубо было вскрыто, потом заломано и запечатано черной фашистской сургучной печатью... Мы здесь в Австралии тоже отмечаем Красный Октябрь... Не так, конечно, как делаете это вы в пролетарском государстве, а так, как это возможно здесь».

Когда я знакомилась с семейным архивом, точнее, с тем, что от него осталось, Валентина Михайловна вдруг задала мне вопрос «на засыпку»: «Вы знаете, кто написал слово „Свобода“ на „Столбах“?» Мой ответ ее ничуть не удовлетворил. И она протянула мне письмо, написанное уже в пятидесятые годы сестрой Петра Антоновича Анной Антоновной, заменившей его семерым детям мать. «Надпись на „Столбах“, слово „Свобода“, написал Петя, в то время было запрещено говорить „Свобода“, поэтому неизвестно было, кто написал... Я тоже не знала. А когда приехала в Австралию, Петя мне рассказал, как он рисковал, как трудно было взобраться на скалы...».

— Было ему тогда 16, — говорит Валентина Михайловна, — в тех исчезнувших письмах он подробно рассказывал об этом эпизоде...

Вот так поворот! По семейному преданию выходило, что писал на «Столбах» это слово в 1904-м Петр вместе с друзьями. Но воспоминаний родных недостаточно для того, чтобы признать факт историческим. И тогда я вернулась к донесению помощника исправника от 29 июня 1902 года, там упоминаются только флаги с надписью «Свобода», значит, жандармы стерли то, что было написано прежде другими.

И наконец — вот оно, доказательство в пользу семейной версии: свидетельство И.М.Савичевского, которое тоже хранится в партархиве. Иван Мартынович был слесарем главных железнодорожных мастерских, бойцом рабочей дружины.

«Я на „Столбы“ начал ходить с 1903 года и ходил по 1912 год включительно регулярно каждую субботу, воскресенье. В течение лета мы с Пустынниковым и Пожарицким обновляли лозунг „Свобода“, написанный громадными буквами в верхней части 2-го „Столба“, так как жандармы этот лозунг стирали. Также устанавливали на вершине 2-го „Столба“ два раза за лето красный флаг, который через некоторое время жандармы опять снимали. Сами они не могли, так нанимали из Базаихи деревенских крестьян...».

«Так кто же он был, неизвестный смельчак, на круче орлиной оставивший знак?» — писал когда-то красноярский поэт Казимир Лисовский. И мне подумалось: а ведь каждый участник этих маевок и собраний написал это слово «Свобода» в самом широком, огромном его смысле.

Среди реликвий первой русской революции, которые хранятся в краевом краеведческом музее, готовящемся встретить свое столетие, есть воззвание комитета РСДРП к жителям города Красноярска. Вышло оно в последние дни рабочего восстания. «Железнодорожный батальон (перешедший на сторону восставших вместе с офицером А.И.Кузьминым — В.М. ) и железнодорожные рабочие осаждены.

Осаждены те, кто защищал в течение трех недель нашу свободу и наши права... В осаде те, кто дал вам свободу слова, печати, собраний, кто охранял вас от „черной сотни“... Правительство всеми силами стремится подавить их, а с ними вашу свободу... Вы пользовались этой свободой. Стыдно молчать и бездействовать!» Архивы свидетельствуют, что даже городская буржуазия откликалась и пошла на переговоры с возглавившим карательную экспедицию генералом Редько, временным генерал-губернатором Енисейской губернии. Завершилось это предательством: рабочих разоружили, не распустили, а повели в тюрьму. Вот как об этом вспоминает Пожарицкий: «На наши протесты командир заявил, что делается это в наших интересах, что в тюрьму отведут нас на день или два, пока уляжется в войсках на нас озлобление. Тогда нас отпустят по домам... Обман был очевиден, но делать было нечего. Спустя полчаса за нами закрылись двери красноярской тюрьмы. Мы были разбиты, но не побеждены...».

Ему не исполнилось 18, когда он попал в тюрьму. «Затем... — пишет Пожарицкий, — было бегство из Красноярска и потом за границу». Родной город он покидал вместе с другом Артемом Сергеевым. Думал — ненадолго, оказалось на всю жизнь. В 1907 году в Маньчжурию на его имя пришла телеграмма. Текст ее тоже остался в семейных преданиях:

«Петр, тебя ищет 1905 год».

Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты — послушный им народ...

Эти дерзкие и скорбные лермонтовские строки, так революционно звучавшие в годы их юности, оказались, пророческими. Только народ, глотнувший свободы, был уже не тот.

Каким же он был, этот «глоток свободы» в Красноярске? Письмо Пожарицкого дает интересную картину. Он вспоминает, как, собравшись по 200 человек, в лесу устраивали тогда дебаты и диспуты, искали в этих спорах истинный путь для своей Родины, судьбоносный. Социал-демократам противостояли тогда эсеры. «Появление эсеровской организации принесло в то время немалую пользу в смысле интеллектуального развития рабочих вообще и выработке более твердых и уверенных партийных работников в частности... Соревнование партий возбудило интерес в рабочих низах. На дебаты и дискуссии старались попасть и непартийные... Обнажая достоинства и недостатки, они давали возможность легче понимать, усваивать... Мы учились разбираться в вопросах, правильно высказывать мысль...».

Это только в плохих книгах и фильмах рабочие, не учась, становились в одночасье большевиками. В жизни все было сложнее. Тем интереснее анализ становления рабочего сознания, который делает Пожарицкий.

Он задается вопросом: что же влекло некоторых рабочих в ряды эсеров? И отвечает: «Это личный террор, жажда мести угнетателям, и потом красивая эсеровская программа — социализация земли и быстрый переход к социализму... Эсеры, казалось, указывали самый кратчайший путь к цели».

Когда я читаю такое, не могу понять, почему историю революции изучают наши дети в классе, а не в архивах, в музеях? Не торжественные выходы нужны, а именно уроки, где можно читать вот такие письма, многие-многие другие документы, пока еще закрытые, не ставшие доступными всем, как библиотечные книги. Пусть будет масса копий на самые разные темы, но слова тех, кто стоял у истоков революции, нужны нам сейчас, сегодня, когда мы тоже спорим о судьбах Родины, когда стараемся понять живой социализм, а не придуманный теоретиками-обществоведами, когда хотим дознаться, как и где произошла его деформация.

Наверное, кто-то, привыкший к догмам, обвел карандашом слова Пожарицкого о том, что эсеры тоже влияли на сознание рабочих, и поставил вопрос, а может, просто человек, удивленный нестандартным высказыванием? Но когда читаешь такое, понимаешь, что не с легкостью, а в трудах, в дебатах, на баррикадах завоевывали большевики своих сторонников среди рабочих.

И ниточкой тянется к куда более поздним годам любопытное сопоставление, которое делает Пожарицкий, рассказывая о двух лидерах — большевистском и эсеровском. Оратор от большевиков Мельников: «Когда он говорил, казалось, что пишет цифры на черной доске, которые можно сложить и получить итог (так все было ясно, просто, применимо к жизни. — В.М. )». Оратор от эсеров Мишель: «Говорил красиво, с чувством, как хороший декламатор стихи... Влияя больше на чувства, чем на разум. Верилось только тогда, когда он говорил, после же ничего не оставалось...».

Сколько наплодилось потом, в годы забвения ленинских принципов, таких деятелей, которые говорили очень красивые фразы, ставили красивые задачи, ведущие якобы прямиком к социализму. И с горечью ощущаешь эту историческую связь, воспринимаешь сердцем. Вот почему нужны так сегодня «живущие» архивные документы, доступные, как библиотечные книги. Они сейчас как никогда работают на нас.

Благодаря тому первому глотку свободы учились люди и росли. «Мы строили, — пишет Пожарицкий, — и подготавливали свою рабочую интеллигенцию». Он, без сомнения, был представителем той интеллигенции. Для полицейских — подстрекатель, для нас — рабочий-революционер, который выезжал по заданию и созывал для связи с социал-демократами Читы в Хайларе кружок РСДРП. «Это была чисто рабочая группа, — с гордостью пишет Пожарицкий, — без руководства интеллигенцией». В этих словах нет пренебрежения к интеллектуалам, которое возьмет позднее в нашем обществе верх на очень долгое время, а гордость за свой рабочий класс, за то, что он поднялся еще на одну новую ступень вверх.

В те декабрьские дни 1905 года, когда мощностей маленькой подпольной типографии явно не хватало, вооруженные рабочие захватили городскую типографию. В архивах мне довелось встретить имя еще одного Пожарицкого — Александра, рабочего-революционера, печатника, с помощью которого размножались подпольно прокламации социал-демократов, их воззвания. Но когда я прочла ставшие уже хрестоматийными строки о захвате в 1905 году городской типографии П.А.Пожарицкого, я невольно подумала: может, Александр было еще одно его имя, для конспирации? Потому что так написать о той первой ночной смене в типографии, как написал Петр Антонович, мог только человек, причастный к этому делу: «Время бежало быстро, гремели, печатные станки, радостно было, как один за другим выскакивали из-под машины пестрые печатные листки, и даже сам грохот машин, казалось, ласкал слух, как сладкая музыка»

Музыка революции, она была и в этом типографском грохоте, в этих листочках, отстаивающих право рабочих говорить (если сегодняшним языком, право на гласность), увенчавшихся выходом первой красноярской рабочей газеты. Вот как пишет Пожарицкий о солдатах, вызванных для их усмирения: «Мы разъясняли значение революции, предлагали не стрелять в братьев рабочих...

— Да нам што, мы разве хотим в вас стрелять, настрелялись небось, аж тошно, — говорил какой-нибудь бородач, усмехаясь в бороду, добавлял: — уж я-то не буду. Небо большое, свистнет и улетит...».

Потом солдат отвели подальше, чтобы не доходил до их ушей голос рабочих-агитаторов. Тяжело было в осаде, наступал голод. Ждали вооруженных матросов в помощь, а они, уже обезоруженные, промчались на поезде мимо, но, «проезжая мимо мастерских, через ограду перебросили нам много ковриг черного хлеба и кричали: «Держитесь, товарищи!»

Как музыка революции, звучало и это запретное тогда слово: товарищи. Потом, в годы забвения ленинских принципов, его покроют лаком казенщины, жесткости и даже жестокости. Но здесь, в архивах, оно живое, трепетное такое, каким было на баррикадах Красноярска.

...Недолгой и трагичной была жизнь невольного изгнанника. Он рвался на Родину, тосковал. Остался на чужбине, но не смирился с этим. Его надеждой стал Петр Пожарицкий — младший, родившийся уже в Австралии. «Мальчуган очень желает поехать туда, к вам, где когда-то отец боролся за лучшую жизнь», — пишет Петр Антонович и просит принять его, устроить хотя бы в мастерские или в родное депо учеником.

Но уже опускался «железный занавес», отгораживал от мира нашу державу, тех соотечественников, которые оказались за ее пределами. Во въезде сыну было отказано, так и погиб где-то единственный наследник фамилии Пожарицких в Новой Гвинее, куда уехал в поисках счастья.

Петр Антонович скончался скоропостижно в 1938 году. Странное совпадение. В тот год погибло много его товарищей, сражавшихся за свободу на рабочих баррикадах. И его «арестованные» письма, наверное, пеплом разлетелись по родной земле.

«Но я знал счастье, — писал Петр Антонович домой, — счастье свободы 1905 года...»

В.Майстренко

Материал предоставлен Б.Н.Абрамовым

На фото: П.А.Пожарицкий, 1905 г.