Начало августа в тайге самое теплое время. Большинство трав и все деревья уже отцвели. Созревают плоды. До осенних дождей еще есть время, а летние уже прошли в июле. Наступило время некоторого засушья. Вновь вспыхнули пожары тайги от неосторожности ягодников с кострами. Самое время наливу ягод. Вслед за жимолостью, клубникой и кислицей начала буреть смородина, поспела черника, дозаривается и скоро будет красной брусника. Малина кое-где тоже поспела, но продолжает и цвести. Целые вереницы ягодников потянулись по таёжным тропинкам. С мешками за спиной, набитыми пустыми туясьями, с ведрами и корзинами на руках. Ягодные места давно известны большинству из них, а некоторые получили даже названья по их именам или фамилиям. Вот Копьева гора, Акулькина грива, а вот Ильичева рассоха или Ивахов ложок.

Я шел Манской тропой на Ману и, нажимая на ход, обогнал до 20 ягодников. Перейдя Слизневу рассоху и пройдя с полчаса, взял на юго-восток, думая попасть на покати Индея. Пройдя немного, я ясно услышал стук топора, нарушивший тишину тайги и затем шум падающего дерева. Свернув в сторону звуков, я вскоре же набрел на людей, занятых строительством из вновь рубленого с пня леса небольшой таёжной избушки. Здесь, в густой чаще леса, куда только ненароком через хитросплетение ветвей густых елей заглядывал луч солнца, на поваленной пихте сидел знакомый базаец-охотник Семен Иванович Мезенин. Сзади него стоял другой крестьянин той же Базаихи — Андрей. Семен Иванович показывал пальцем на только что подрубленную ель, комель которой еще был на пне, и оба смотрели вверх по направлению этого жеста.

Бродни, картузы, широкие рубахи и шаровары, а также надетые сверху «спинжаки» сразу говорили о таёжных вкусах в одежде этих сибиряков. В тайге такой просторный костюм только и мог выдержать все испытания и оказывался закрепленным в быту промышленника.

— Вот и главно, она на осине и зависла. Надо бы ее направо валить, она бы и пошла в чащину.

— Ничего, — сказал спокойно Андрей, доставая кисет и вытирая потный лоб рукавом, — закурим и мы ее отведем с осины.

И Андрей завернул цигарку, не торопясь спрятал кисет в карман, вынул огниво, почикал его о кремешок, предварительно растеребив кусочек трута, и закурил от него дымящегося при быстром вращении в воздухе.

— Время-то какое. Ай-ай! Самое что ни на есть дорогое, — со вздохом сказал Семен Иванович, — сейчас бы на Мане солонец подкормить, на Тюбиле, а то вот и осень подойдет. Вот и главно, что зверь пойдет нюхтить да лизать землю и натакается, гляди ходом и найдет соль опеть. А там и пообвыкнет и будет держатца поблизости. А тут кака корысь в этой избушке. Да мы ее уснем достряпать в два дни. Вот и главно, руби чашку поболе, обрубился, клади поболе моху, вот и вся наша таёжная наука. Пословица-то как говорит: «Если бы не клин, да не мох, так плотник бы давно сдох». Вот и главно.

— Нет, Семен Иваныч, нельзя, посулились к сроку, значит и надо кончить.

— Вот и главно, что посулились, а разе мы не поспей, да она куды от нас уйдет? Никуды. Как есь кончим. Вот и главно, што кончим. Не давши слово крепись, а давши — держись. Так и есть. Вот и главно, што кончим, да только не сейчас.

— Бог помощь, — сказал я, — выходя из чащи к базайцам.

— А! — сказал, приветствуя меня, Семен Иванович. — Столбисту почтение, — и он бережно взял протянутую много руку, как бы боясь ее измять. — Это ты как же суды попал в таку чащину?

— Да вот, проходом на Ману. Шел, услышал кто-то в тайге рубится, ну и свернул. Хочу отсюда Индейскую покать нащупать, да каким-нибудь ложочком и выйти.

— А вот и главно, что тут до Индея, одново дыхнуть — и Индей, а покать вот-вот сама тебя позовет, ну кака верста, не боле. Как ельник пройдешь, будет рассошка, ты ей и иди, прямо на стару Черепановску и выйдешь, а там и Индей. Вот вишь и главно, что погодье-то како, только и бродить, а вот мы с избушкой связались, аж зло берет. Заглядывай к нам на Тюбиль, поди знашь где-ка он?

— Знаю, знаю, спасибо.

— А переправиться — это пустово, у меня чуть наискосок на той стороне лодченка спрятана, в ложочке лежит, бери и плыви.

— Спасибо, только едва ли, Семен Иванович, я думаю сойду в Ману, сгоношу салик, да и сплыву в город.

— Вот и главно, што лесу на салик на Мане сколь хошь, теперь он от сплаву этим мулем в каждом кусточке на берегу никак бревно лежит, бери и плотись. Берега-то ешшо не чистили.

— А вы кому или себе избушку рубите? — поинтересовался я.

— Да вишь тут один городски занарядили за сорок рублёв, мол, построй. Построй где ни на есь глуше, в трышшобе. Ну, пообешшались, и вчера с утра и начали рубиться; лес валить, да класть. Дохтора каки-то, охотничать говорят будем. Вот и главно, што охота.

— Ну что-ж, доброе дело, пусть себе охотятся, на твой век, Семен Иванович, зверя в тайге хватит.

— Вот и главно, што хватит на всех, он ведь на одном месте не стоит, а все идет.

В это время, не принимавший в разговоре участия Андрей, подошел к комлю дерева и стал круто стесывать его сбоку, как бы заправляя торец на клин.

— Постой, Андрей, — сказал Семен Иванович, — да ты никак ее пустить винтом хошь?

— Ну да, — отозвался Андрей.

— Вот и главно, винтом-то она али пойдет, али не пойдет, — и с этими словами Семен Иванович поднял с земли топор и подошел к комлю.

— Давай-ка я порублюсь.

Топор сильным ударом заходил по дереву. Я занял место Семена Ивановича и стал следить за рубщиками.

«Ак!» — неслось глухо за каждым ударом топора. Аканье в такт удару топора у настоящих плотников — это профессиональная привычка, способствующая спокойному, но сильному вздоху и выходу и гарантирующая рубящего от «задышки». Семену Ивановичу, как таёжнику, всегда имевшему дело с топором, видимо, сама собой далась эта смекалка дышать в такт с поднятием и опусканием топора. Лесина зашевелилась вверху и, сделав небольшой поворот заметно подвинулась ближе к концам осиновых веток.

— Мало, надо ешшо, — сказал Андрей.

— Вот и главно, — согласился Семен Иванович, — давай, руби рядом с моим, авось сообча вывернем.

Действительно, после нескольких ударов топором, Андрею удалось повернуть дерево еще. Он отошел немного в сторону и, воткнув топор в пень, носком навалился на топорище грудью и дерево, скользя и поворачиваясь, пошло и с шумом рухнуло на траву, сломав попутно кустарниковую поросль.

— Вот и главно, оно завсегда так быват, когда сразу не смекнешь куды валить надо. Так, пожалуй, всю тайгу друг на друга нацепляшь, а толку мало будет. Да ты, — обратился ко мне Семен Иванович, — оставайся с нами чай пить. Мы вот череп у избушки выложим, — указал он на верх избушки, — попьем вместях чаю, да тоже на Ману подадимся, дела там наши охотницки есь у нас, а на обратном пути наколем из осины половиннику, да и кончим ее. — При этом он поглядел на Андрея, как бы желая слышать его мнение. Андрей ничего не сказал и только слегка махнул рукой, зная что перечить Семену Ивановичу трудно и мысленно поневоле согласился.

Я отказался от чая и, поблагодарив охотников, пошел своей дорогой.

Да! Семен Иванович — это настоящий охотник и таёжник. Тайга — это его дом. Он вошел в неё, как говорится, до мозга костей. Я хорошо знал обоих братьев Мезениных Егора и Семена. Какая резкая противоположность они друг другу. Егор Иванович был крепеньким крестьянушкой, имел большой хороший дом с 5-ю окнами, выходившими на улицу; ворота с двумя калитками. Между домом и воротами была длинная скамейка человек на десять для праздничного сидения «за воротами» и бесед с односельчанами.

Дом с терраской ежегодно сдавался на лето двум семьям городских дачников, с которыми и зимой Егор Иванович и его жена держали связь, заезжая при случае или с базара обогреться и попить чайку. Сами хозяева на лето уходили в амбар, приспособленный временно под квартиру. Сена у Егора Ивановича заходили за сена. Хлеб в зерне и муке не выводился, а излишки продавались. Было несколько лошадей и дойных коров. Крепкая семья с полем, огородом и со скотом. Об Егоре Ивановиче в Базаихе говорили как о первом человеке и чинно с ним раскланивались на улице. Крепко он держал в руках свое хозяйство, дом и семью, во время и с избытком заготавливая всё от дров до огородных и полевых культур.

Совсем другое дело был его брат Семен Иванович. Жил он на другой стороне речки в старой и почти непокрытой крышей избенке в одну комнату. Эти места правобережья считались малярийными и холодными и ни один дачник никогда здесь не искал себе летнего уюта. Но Семену Ивановичу, больше жившему на Мане, чем в Базаихе, было безразлично его базайское существование. Сельскому хозяйству он не придавал почти никакого значения и если им занимался, то настолько примитивно и незначительно, что удивлял всех односельчан своим нерадением к земле. Больше, пожалуй, хозяйствовала его жена, обращая главное внимание, как и сам Семен Иванович, на не сеяную жатву: черемша, ягоды, грибы и на прочие таёжные дары. Для единственной в хозяйстве лошади, на которой Семен Иванович ездил главным образом в тайгу, засевалась небольшая полоска овса и чуть пшеницы. Косилась трава на сено в обрез на лошадь и коровенку. Небольшой огородик с картошкой да десяток куриц — вот и все хозяйство семьи Семена Ивановича.

Сидя под окошком своей лачужки, Семен Иванович с нетерпением ждал, когда закукуют кукушки и проснется тайга. Тогда он забивался на свой Тюбиль и оттуда начинал свои похождения до поздней осени. Только выпавший снег заставлял его вспомнить родную Базаиху и он с трудом выходил из тайги. На Мане по Тюбилю и другим притокам он бил зверя на солонцах, скрадывал с подветренной стороны по хребтам, подкарауливая на переправе через Ману. Прекрасно зная все повадки таёжного зверя и излюбленные места пастьбы и отдыха, Семен Иванович никогда не бывал без добычи и даже продавал при случае мясо. Ловил рыбу, харюзничал по манским быстрянкам на ходовую, ставил морды, корчаги, вентеля, городил заездки по быстрым речкам, притокам Маны. Ходил с острогой по осени на спящую у берегов рыбу. Любил глухариные тока, когда перед весенней зарей еще затемно спящую тайгу будил мощник, пощелкивая на крепком сучке высокого дерева. Зимой Семен Иванович не выдерживал и отправлялся на промысел на ту же Ману в свои угодья. Занимался охотой, стрелял коз, гонял на лыжах сохатого, караулил у продушины выдру или ставил на нее капканы, бил медведя на берлоге, но главным образом белковал, переходя из речки в речку по лесистым хребтам тайги. Ловил подо льдом рыбу на уды, сетью и корчагой.

Когда Егора Ивановича спрашивали о брате, он только рукой махал и обычно говорил:

— Да што Семен, разе он хрестьянин? Одно слово охотничьим делом занялся и все хозяйство запустил.

А Семен Иванович говорил о брате:

— Вот и главно, што Егор на пашню навалился, а куды ему столь земли и сам не знат, одна забота. Смолоду как старик топчется на одном месте.

Нет, брат, я этово не люблю, я всё в тайгу, на Ману, на Тюбиль. Тайга — она накормит и напоит без пашни. Там и дыханье другое. Вот и главно, а тайге надо знать как и што в ей — и будешь сыт.

От природы сильный человек, Семен Иванович как будто и не знал усталости. Всегда с винтовкой за плечами, он исходил все хребты вдоль обоих берегов Маны: от Урманской петли переволоки до устья. Знал и верхнюю Ману, побывав на Манских озерах, но больше всего любил Ману нижнюю, близкую к Базаихе и Енисею. Чего только не испытал он за свои скитанья по тайге, всё вплоть до схватки с медведем в рукопашную, когда он сломал об зверя свою берданку, ударив и убив наповал навалившегося на него медведя. Потом Семен Иванович жаловался при разговоре:

— Вот и главно, што берданку сломал о ево, о падлу, так ложе и переломил. Шкура-то четыре рубля стоит, а бардака шишнацать. Ну, да сам новую ложь сладил, вот и сичас хожу с ей.

«Вот и главно» — обычная поговорка Семена Ивановича, её он вставлял то в начали свой речи, то в конце, как бы желая отметить именно главное в речи.

«Вот и главно», — скажем и мы, что Семену Ивановичу главным всегда была тайга и ее затаённый для других быт. В ней он слушал и понимал крики зверей и птиц, знал тропы, умел использовать все, что можно при минимуме средств производства. Ружье, топор и нож обеспечивали ему существование в тайге и были всегда с ним. Главное — это его таёжная смекалка. Семен Иванович не любил деревню за её сплетни, пересуды и установленный трафарет обихода, всегда требующий и стесняющий.

Только в тайге он считал себя свободным от этого ига, оно ему было непосильно и не по сердцу, оно ему просто мешало.

Как хороший знаток тайги он не раз брался водить по тайге деловых людей, выходя иногда за пределы своих географических знаний. Сопровождал едущих тайгой на Минусу и даже до границ Монголии, где никогда до этого не бывал: удивительная ориентировка и таёжная смекалка хождения по речкам и их водоразделам всегда выручала его в затруднительных случаях.

— Вот и главно, што в эту Монголию и вышли, к большому озеру Косойгол.

Эта таёжная выучка и чутье при скромности его натуры, силе и выносливости и были вот и главным.

В раздумье о тайге и таёжниках я уже давно шел по покати к Индеям, уже опустился в глубокую и широкую покосную долину речки. В просвете долины вправо показались Манские горы, перекрывавшие друг друга поочередно то справа, то слева, обозначая собой хребты и долины по их означенных черточками разделам.

Через час ходьбы я был на Мане у устья Малого Индея, где у избушки и пил чай.

«Вот и еще одна резиденция Семена Ивановича», — подумал я. Да, на Мане действительно хорошо. Семен Иванович прав — дышится здесь легко.

Вот и главно, что это Мана, наша таёжная красавица.

Мингуль. III −54.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.118