В далекие семидесятые, когда Советский Спорт вышел из-под прицела Советской Обороны, появились спортсмены, забывшие о своем военно-прикладном значении. Разом наплодилось столько разгильдяйной нечисти, хоть отбавляй.

Нет чтоб с малокалиберкой и на лыжах в стан врага (сто километров за два часа) — они гоняют шарами в пинг-понг. Нет чтоб сто сорок восемь приемов, как полуголому негру шею руками завернуть, — они на ледовых трассах заворачивают бабслей. Какое тут военное значение, если спорт почти матерно называется?

А со скалолазанием еще хуже. По поверхности вроде гладко — судьи маршрут изберут, флажки расставят, время засекут. Практически как на учениях, есть преграда — преодолеть ее и с наименьшими потерями в живой силе. Автомат бы Калашникова на спину подвязать — цены этому спорту не будет...

Но как есть, отбились от строгой руки. Для начала строем на Столбы ходить перестали. Потом изб накатали, а внутри свинство без деления на противоположный пол, а то и бл... Забираются на стенки ахом и без должной страховки. Друг другу не помогают, еще и хвастаются, подзуживают на риск слабо подготовленных. Ходят по лесу с гитарами, песни гадкие орут, но мало. Разболтались на две половины. Одни спортсмены, другие блатные. А блатные у нас кто? С этого конфронтация и началась.

Кто-то из дальновидных, мыслящих трезво паханов, учуял в народном действии хитрую прибыль. Сопливых юнцов на воровском подхвате в городе хоть отбавляй. Романтика под гитарку, да под стаканчик водки. Она сама в уши входит и на подвиги манит, но стержня не достает — традиции и уважения к старшим.

Государство здесь куда как вальяжней. Спортклубы разные, военизированное ДОСАФ, дисциплина чин по чину и рангу, медали и передовики. Школа жизни и результат на лицо — на фабрику под гудок, на войну строем, на прорыв канализации дружной толпой. А у блатных в подготовке юной смены полная разобщенность.

Появились дяди в законе и на Столбах. В компанию молодежь завели, Абреками назвались, стоянку выбрали под Вторым. Лежат, на солнышке пузо греют, а молодые таланты текут полноводной рекой. Отбор даже пришлось устроить. Зачем хлюпиков подпускать к должному делу? Своя традиция, деление по спецподготовке.

Если бугры на руках, как у слона зарплата — бойцом будешь. Если пальцы резвые и тонкие — каталой или карманником. Башка варит — в бригадиры. А если с высотой на «ты» и в душе ветер — самое время форточником. Сезамы квартирных многоэтажек вскрывать, а за ними добра — греби лопатой.

Опять же место сбора вполне официальное. Ментам в тайгу недосуг. Чего пожрать, а и выпить — у отдыхающих в горле застряет. Еще спасибо скажут, что помогли избавиться, разживешься табачком импортным на халяву.

Форма одежды, почитай, своя, при параде. Шмары фески бисером обошьют, чтоб плешь не проело на голове. Жилетки нарядные, как попугайчики, в золоте и орнаментах. Кушачком трехметровым вокруг пояса повяжутся и в люди, в народ идут. На подвиги, дисциплину поддерживать в тайге. Уважение день-деньской, рай казенный.

Кто в тайге за хозяина, тому как есть рожу начистят. (Казусы, что сам из трусов выпадешь). Подловили как-то абреки мужичка без курева, да за такое искреннее неуважение к хозяевам отметелили вдрызг. А тот обиду затаил. Настырный до безобразия. Грит — поквитаюсь. Ему зубы и выбили, чтоб не скалился, жлоб поганый.

Год прошел, может и поболее. Абреки долго зла не помнят и долги иногда прощают. Мужичек тот на Столбах не появлялся. Кто его знает, что в городе делал? Может, силу копил, может, в секциях груши лупил или подтаскивал кули с цементом на стройках. Ну нет его в поле зрения.

Идут как-то летом двое — Халява и Жмурый, с губ на земельку слюну через папироски цедят. На народец зыркают, кисточками на фесках из стороны в сторону качают. Отдыхающий с ними здоровается, по именам величает, кажет уважение. Приятно.

Только к двум телкам приладились, на полянку вышел мужичишка. Накаченный, словно таракан беременный. Улыбается, кажет зубы железные, вставные изо рта. Будто нарваться захотел.

— Здорово, щень абречья, — говорит. Халява аж оторопел, Жмурый цигарку на пол сплюнул. А мужичек скалится сытно, хитро.

— Ты что, мужик, охренел? Ты на кого кидаешься, порядка не знаешь? — уже угрожающе прошипел Жмурый.

— А вы не абреки случай? — проворковал голубь неугомонный, — а то мне долг вернуть треба, застоялся уж.

— Абреки! А какой долг? — вопросил Халява и передвинул для удобства папироску в левый угол тонкогубого рта. Жмурый с боку, недобро надвинулся на обидчика. Юные любительницы отряда смелых, чуя драку и зрелище, отошли в сторону.

— А вот этот! — выдохнул мужичишка и коротким хуком с правой руки вбил цигарку и спелые зубы прямо в пусторотый провал Халявы.

Не дремлющий и ловкий Жмурый с замаху двинул было в рожу обидчика привычным кулаком, но достал воздуха. Тот, подлец, присел профессионально, по-боксерски. Ушел вниз и оттуда выцепил левой рукой неприятельские ребра апперкотом. Жмурый от боли аж взревел, а мужичишка улыбался, как ни в чем ни бывало.

— Должок, значит, — отрезюмировал нападавший.

Тут поднявшийся с колен, упорный Халява понесся на обидчика, на таран головой. Но не попал, просквозил мимо натренированного мужичка и с размаха улетел в кусты.

— Да ты, бл... — хотел было сразить врага фразой Жмурый, — на кого руку? — Но замолчал, проглотив осколки зубов и недобрую улыбку, так и не успевшую сойти с битого лица.

А мужичишка зла на них более не держал, добивать не принялся. Только плюнул в сторону стоящих на карачках и харкающих кровью абреков нелепую фразу:

— Вы паханам скажите, чтоб с тайги убирались, а то денег на вставные челюсти не хватит. До следующего воскресенья даю вам время.

Когда телки с воем и визгом прибежали на стоянку под Второй, когда паханы уяснили, в чем тут дело. и кучей вывалили на тропу изловить наглеца, было поздно. Троп в тайге множество великое, а мужичков всех не перебьешь. И если съездили в тот вечер кому в случайное ухо, то он обиды не прощал теперь точно.

Тайга слухами, как сорной травой обрастает. Если абрекам под зад наподдали — значит, как есть неприятности. А их не оберешься, когда другим на подносе кулак приносил. Может, с этого у абреков и началось веселье общее.

Следующее воскресенье до обеда абреки бегали всем гуртом. Наконец сообразили, что тропы загодя не обойдешь, и разбились на боевые четверки. Да на этом и прокололись. Одна из четверок хором лишилась зубов, мычала и плакала, подрывая годами заработанный лихой авторитет.

Мужичишка оказался на диво ловкий. Наподдал бугаям так, что те ни тяти, ни мамы. А опосля очередного геройства как в воду канул. Паханы же вооружились кистенями да заточками, грозились бить наповал, но толку ноль. Какие они хозяева, когда рожи от фингалов сивые? Остальной народец на рожон не лез, но и в ус не дул веником. Смеялся почти в открытую.

Следующей субботой того хуже. Застал мужичишка четверку при абрековском полном параде, у Первого Столба, принародно.

— Абреки вы мальцы или не абреки? — для верности вопросил.

Один из них был уже битый, синяки не сошли. Знал паренек, что к чему и подрастерял нахрап к делу.

— Не абреки мы, мужик. Так, на Столбы ходим, отдыхаем, — говорит. И прячется виновато за плечи волонтеров.

— Ну тогда я абрек, — ухмыльнулся мужичишка и достал ближнего кулаком так, что тот полетел вниз, к Слонику вверх тормашками. Тут и драки уже не было никакой, — избиение младенцев. Но младенцев тех народец недолюбливал, в ладошки хлопал. Достали они всех. Вот и возрадовались ими битые.

Мужичек тот на Столбы более не приходил. Надоело ему, видно, кулаки ранить о гнилые зубы. А паханы озверели в конец. Обрезы из заначек достали, кистени. Ходят по тайге, рыскают гада. Неприятностей не оберешься. К спортсменам пристают, говорят — мужичишка из ваших.

И дело прияло вовсе дурной оборот. Однажды, с пылу с жару, абреки налетели на крепких ребят. Те в долгу не остались, кулаками чесать умели здорово. Гульбище завязалось что надо, да опять не в пользу хозяев. Тут кто-то обрез из-под полы и достал. Смертоубийство учинили, а власть таких дел не прощает никогда.

Солдат в облаву нагнали, да не простых, специально обученных с автоматами и боекомплектом. И завязалась в тайге настоящая война. Абреки на Втором круговую оборону заняли. У них обрезы, взрывпакеты самодельные, но перевес явно на государственной стороне. Три дня их осадой морили, на вылазки автоматными очередями отвечали — война и немцы. Но куда?

На пустое и сжатое от страха брюхо долго не повоюешь. Сдались паханы честным властям и загремели на нары. Громко, со вкусом, апломбом и по длинно срочным статьям. А в тайге тише стало, поубавилось лихого люда.

Конечно, мелочь — шелупонь пузатая, опять в компании собралась, фески на головы натянула, повязалась кушачками. Но так, для виду. Уже помнили, чем лихие баталии кончаются. Губы слишком широко не раскатывали, кистени и обрезы под полой не носили.

А столбистам и спортсменам от этого не легче. Почуяли околоточные волю не ладную. Ограничить ее надо, да навсегда. Заповедник учинили, избы строить кому попало воспрещается. В тайгу подале забираться — полный криминал. Вдруг народец грибов нарвет или ягодки собирает? А то мох потопчет или шишки побьет с кедрача?

Егеря по тайге шарят стаями. Избы, стоянки потаенные раскатывают, а то и жгут, правят пустошь. С заводилами в милиции по месту жительства разговоры ведут нешуточные. Пугают казенными домами. Да всех не пересадишь, не за что. А кто работать будет? Так дальше и жили — одни ловят, другие убегают. А тайга, что мать родна — никогда детей от себя не отпускает раньше заветного срока.

Наша сборная интернациональная троица встала сранья, собралась и двинула на Столбы. Двое шли под рюкзаками со снаряжением и шмотками. А Квасец, как хозяин дома, — налегке и с песней на устах. Переложил немногую личную снарягу в поклажу Петручио, вот и зубы скалил.

В субботнее утро на Столбы добираются великим множеством. Водителю рейсовой семерки хоть плачь. Лезут внутрь салона с воем и руганьем. Того гляди, поручни оборвут, двери выломают. А семерка одна — казенная, но не резиновая. Ее никто не пожалеет.

Автобус брали штурмом уже на Предмостной. Он подходил к началу маршрута пустой, но расслабляться не приходилось. Применять надо было тактику.

— Рюкзаки на живот и гуськом друг за другом, — скомандовал опытный Квасец. — Тут свиньей заходить надобно. Иначе затрут к бесам.

На остановке скопилось человек двести активно желающих. Круто подготовленные туристы дергали копытами в кованных железом триконях. Нетерпеливая молодежь давила по флангам и очереди не признавала. Привычные к штурмам старички лихо работали локтями и заранее кричали про чужую наглость. Дожидаться следующего рейса не возжелал каждый страждущий.

Выстроив боевые порядки в клин, лихая троица резала волны толпы, будто ледокол. Кильватер надавливал на середину, а середина вдвое круче на носовую часть. За замыкавшим шествие Плохишом уже пристраивались случайные продолжатели. Паровозик летел к дверям автобуса на всех парах. Смятые и не довольные афронтом впередистоящие грозились достать обидчиков плюхой в ухо.

— А-а-а! — орал чему-то расстроенный полный гражданин в блеклой толстовке с разводами пота на спине.

— Сволочи! Антихристы! — верещали старушки, цепляя сухими пальцами нетерпеливых внуков за воротники. Исконно сибирский спорт по взятию городков и прочих бытовых препятствий разворачивал зрелище, как в кино.

— А я вот двери вам не открою, пока очередь! — верещал через динамики рассерженный в грозовую тучу водитель. Но двери уже поддались чьим-то мужским рукам, и толпа хлынула внутрь автобуса.

Остановок пять никто не мог открыть заклиненные спинами двери. Около ж/д станции «Енисей» завязалась свалка между желающими выйти и не могущими пускать. Наконец снаружи с хряпом надавили на сгибы дверей, и автобус частично облегчился.

Дачники подхватили котомки и сундуки, бодро ринулись к перрону до электрички, а зажатый тисками жарких тел Петручио вздохнул свободно. Но не тут то было. В автобус ввалились новые пассажиры, и хлипкий, невероятно грязный старикашка уткнулся ладонями в его живот.

Петручио дергал носом, закатывал глаза и пытался продвинуться подальше в толпу. Старикашка не отставал сивой грудью. Гражданам тихая борьба, толчки локтями и юной грудью как есть не нравились. Давешний полный мужчина шипел на мальца и показывал волосатый кулак с желтым перстнем.

— Что ерзаешь? — спросил у Петручио неплохо устроившийся на рюкзаке Юра. — Стой и не рыпайся. — Но отрок не понимал, а бурился куда-то за спину полного гражданина, как слепой кутенок лезет через лапы к полной молочка мамкиной сиське.

— У тебя что, нос заложило?! — рявкнул вконец осоловелый Петручио. — От него мочой несет, видишь, штаны у старика в разводах!

Довольно улыбающийся старикашка сделал губами — пру-у и блестнул хитрыми зрачками в сторону юнцов. Дистанция между ним и остальными гражданами не намечалась к лешему. Леший пах так, будто сдох со вчерашнего утра.

Юра повел в его сторону головой, и тут его ноздрей достиг такой насыщенный слой прогорклого мужского туалета, что отрок чуть не взблевнул с характерно знакомым всем шумом. Граждане немедленно освободили должное пространство.

— Медпрепаратов проезжаем, — подытожил ситуацию Квасец и невозмутимо почесал левое ухо.

— Ну и что?! — с трудом сдерживаясь, выдохнул Петручио.

— А то, что пинициллин здесь делают. Вот и воняет на всю округу, — объяснил Квасец и шмыгнул привычным к неудобствам сибирским носом. Прочие граждане хихикали откровенно, с отчетливым вкусом.

— Это еще что! — неожиданно встрял в тему грязненький старикашка, — ехал я как-то в переполненном автобусе. Так меня так сжали, что я по-большому маленько напустил в штаны. Дык так несло, что место уступили. Цельное сидение!

Пассажиры смеялись, но место старикашке не предлагал никто. Автобус скоро вертел колесами. Мелькали крашеные заскорузлым мхом крыши куцых, старых домов. Появились первые просветы лесонасаждений. Миновали маленькое серое здание ГАИ, а там и конечная остановка.

До центральных Столбов от конечной около часа бодрого пешего хода. Дорога древняя, крытая видывавшим виды асфальтом, окаймленная с боков сочной в лето сибирской зеленью. Огромный, дышащий гарью многочисленных заводов город остался позади. Легкие наполняет чистая, пьяняще свежая тишина, и цепочка шагов ведет вас вверх, в самое сердце тайги.

Скрипнет тяжелая, темная дверца кордона Лалетина. В гравий превратится изъеденный весенними ручьями асфальт. Белая березка мостом перекинется через дорогу, шагаешь под ней, а впереди подъемы, подъемы.

Прямо по курсу, среди светлых вершин сосен чуть виден Первый Столб. Словно гигантская пирамида, он возвышается над пологими холмами чащи тайги. Его насыщенные коричневым контрастом цвета разрезают полное голубизны небо. Оттеняются хмурой зеленью вековых хвойных деревьев.

Тридцатиметровые гиганты сибирской ели, будто игрушки, лежат в его подножии. А дальше, много выше, горят рыжиной на солнце стены кристаллов сиенита. Величавые пологие складки вершин, строгие вертикальные щели, тенью нависающие карнизы.

Осилится идущим долгий подъем — Тягун. Свистом из напряженных легких изойдется подъем — Пыхтун. Ноги нехотя, уже устало шлепают по крытой деревянной мостовой последнего подъема. Тропа рассыпается в веер. Крупная каменная крошка сыпется из-под ног. Могучие переплетенные корни елей ставят подножки, но уже рядом Слоник. Огромный тысячетонный камень, выросший из земли и преградивший путникам дорогу под Первый.

На освобожденной деревьями площадке, перед уходящей в высоту вертикальной стеной, собралась порядочная толпа отдыхающих. Пригревало. Белотелые мамаши, не стесняясь, загорали в неглиже. Маленькие чада с визгом и смехом носились среди каменных глыб и под воздействием примера взрослых покоряли полутораметровые, почти горизонтальные стенки.

Для них это был уже конец путешествия. Для компаний круто заправленных хмельным питием — привал до срока. И граждане наливали в стаканчики, хрумкали над разнообразной снедью, развлекали противоположный пол, а более расслаблялись.

Некоторые довольно продвинутые индивидуумы пытались взобраться на Слоник по о пологому, левому ребру в кирзовых сапогах. Еще более озабоченные парни в коротких, до колен, трико обули калоши и явно хотелись преодолеть подъем на глыбу в лоб. Женская половина на скалу в основном не лезла, но игольчатые многообещающие взгляды в сторону покорителей вызывали желание лезть хоть куда и даже на нее (скалу).

Гордый и видно не обойденный ранее вниманием Квасец на матрасников (так он называл отдыхающих) не обращал внимания. Достал отрок из рюкзака тертые калоши в подвязках и предложил размяться, дабы почуять, как сегодня на скале ноги стоят. Для начала.

Надо сказать, что лазала наша троица откровенно здорово (по сравнению с прочим, мелкокалиберным новичком). Через полчаса различных упражнений (справа и слева, в лоб и из виса через карниз) они прихватили явное лидерство и позерство. Но с гражданами не общались, наоборот, скорчили важные мины и уходили от расспросов.

После разминки, сняв калоши, валялись на теплых камнях. Плохиш где-то стрельнул сигаретку, подставил удмурдское пузо солнцу и дремал за чутка. Петручио отошел до ветру, но надыбал стенку с косой, почти вертикальной щелкой, круто, неудобно уходящую вверх.

— Дуськина, — многозначительно подвел итог его изысканий Квасец. Тем временем Петручио в очередной раз сверзился с оной кверху попам и чуть не вывернул лодыжку.

— Какая такая Дуська!? Ты думай? Что сюда баба забралась!? — проорал в сердцах обиженный отрок. Но Квасец не выходил из спокойствия, лежал кверху пузом барина.

— Не какая-нибудь, а сама Дуська. Ее все на Столбах знают. Она сюда ходила, когда тебя еще в проекте не наблюдалось. А было это давно.