После ходовой пикетчики получили расчет и покинули свои пикета. Кто взял отпуск, кто уволился, иные ушли рубить лес. Степан куда-то исчез. Знала ли Фрося, где он? Я только видел, что ждала она его с нетерпением. Но лодка с мотором «Стрела» проходила теперь мимо кордона редко, и в ней оказывался не Степан.

Алешка сделал на борту своей лодки надпись белой краской — «Аурика». Я спросил, почему он не назвал лодку «Диной», именем, для него более близким.

— От Аурики не уходил ни один жиган, — ответил он, — она могла пригвоздить любого, кто ей не подчинялся. Вот этим. Видишь? — Алешка показал нож с изящной рукояткой из оленьего рога, слегка вытянув его из ножен, висящих на поясе. — Я, хочу, чтобы и от моей лодки, как от Аурики, не ушел ни один браконьер. А когда называл Диной, я мечтал видеть ее другой. Ты же понимаешь?

И вот пришло время встретиться Алешке с браконьерами, да еще и преследовать их на своей моторке. Как все это произошло, он рассказал на другое утро после облавы, приехав к нам на кордон.

В конце дня Алешка заметил, что вниз по реке, мимо кордона Маслянка, прошла моторка со свежей надписью на борту: «Неуловимая». Он узнал сидевших на ней трех бывших пикетчиков, которые теперь на пикете уже не жили. Среди них был и Степан.

Надпись на лодке казалась вызовом, она появилась через несколько дней после того, как он окрестил свою лодку «Аурикой».

Алешка не замедлил, конечно, выехать вслед за «Неуловимой», но когда он нагнал ее около Синего Камня, то на лодке увидел лишь одного человека: остальные исчезли.

Пикетчик насмешливо взглянул на него и повернул лодку обратно.

Алешка, заехав в курью, укрыл свою лодку в осоке и поспешил к тайным солонцам, где думал захватить браконьеров.

По пути он услышал, как за Синим Камнем заревел марал, а через некоторое время ему откликнулся другой.

Лесник покачал головой: «Вот непутевые, уж молчали бы, когда враги рядом».

На браконьерском солонце никого не оказалось. Алешка зря потерял часа два. Уже вечерело.

Он вернулся к реке и здесь заметил, что у берега стоит лодка пикетчиков. Трое браконьеров грузили убитого марала. У Степана на шее висел самодельный берестяной рожок — труба, которой охотники, подражая реву маралов, приманивают их.

Тут Алешка понял, что, услышав голос марала за Синим Камнем, он ошибся: первым трубил Степан, а зверь ему лишь ответил. И зверь поплатился за это своей жизнью.

— Стой! — закричал лесник, но было уже поздно: мотор застучал, и лодка браконьеров рванулась вверх по реке.

Алешка бросился к своей лодке, но, пока он ее вывел из осоки и завел мотор, беглецы скрылись за поворотом.

Алешка пытался выжать из лодки все, что было можно. Он дерзко срезал углы на реке, проскакивая у берега чуть ли не впритирку, а бурливую шиверу, что брызгалась водопадиками, прошел не в обход, как обычно, а наискосок, рискуя на камнях разбить лодку.

«Аурика» мчалась безотказно. Наконец впереди завиднелась «Неуловимая». Пикетчики, оборачиваясь, показывали Алешке кулаки и выкрикивали ругательства.

Лесник, понимая, что сблизиться с ними теперь будет трудно, прицелился и выстрелил из карабина. Пуля пробила нижнюю обшивку лодки, и та, видимо, дала течь. Браконьеры всполошились, стали черпать воду и затыкать пробоину.

Однако, отвлекшись выстрелом, Алешка не заметил, как его лодка прошла по мелководью. Мотор внезапно заглох, сорвало шпонку.

Алешка выругался, но делать было нечего, приходилось заняться ремонтом.

Темнело, когда он продолжил погоню. След «Неуловимой» затерялся. Алешка проскочил на лодке до Берети, но браконьеры исчезли.

Василий, прослушав рассказ Алешки, возбужденно заходил по комнате.

— Эх, жалко, не утопил ты их! Тебе бы еще разок бацнуть. Еще бы разок!

— Не успел я... — виновато отозвался Алешка.

— Теперь, Алеха, берегись! — предупредил Василий. — Всякие пакости они тебе будут творить. Браконьеры — сволочной народ!

Фрося возилась с пчелами и вошла в дом, когда Алешка собрался уезжать.

Василий, выразительно посмотрев на нее, ничего не сказал. Но Фрося, наверное, догадалась, что речь шла о Степане.

Едва Василий и Алешка вышли, она, заметно волнуясь, спросила меня:

— Что там еще? Али со Степаном что приключилось?

— Алешка его чуть не задержал. Марала тот убил. У Синего Камня.

— Не может быть! — воскликнула Фрося. — Не он это! Степан болен. Да и обещал он мне...

— Алешка врать не будет.

Она подошла к окну и молча прислонилась к раме. В этот день попутчик привез Василию письмо из управления. В нем сообщалось, что он переводится, по собственной его просьбе, в наиболее отдаленный обход заповедника, куда должен прибыть через две недели. Его же обход временно передается Алексею Соколову.

— Ну, Фроська, — прочитав приказ, с мрачной решимостью сказал Василий, — собирай пожитки. Теперь в такой угол затулимся, что...

И, не договорив, с досадой махнул рукой, вышел, хлопнув дверью.

Ему и самому, видно, не хотелось туда ехать. Но я был уверен, он решил наказать Фросю. А может быть, и себя...

Маралы кричали иногда всю ночь напролет. В такие ходовые ночи, говорили охотники, зверь хорошо идет на солонец: погода ясная, животные легко ощущают малейшее движение воздуха и чувствуют себя смелее. В мертвую душную или пасмурную ночь, когда и воздух как будто плотнее, и ветерок не шевелится, они становятся осторожнее: им трудно бывает разгадать опасность, хищники могут незаметно подкрасться к своим жертвам.

Заморозки крепли, на травы все чаще ложился седой иней. На юг пролетали гуси, по ночам в курьях, где они опускались на короткую кормежку, слышались их будоражащие крики.

Туманы еще плотнее обнимали Ману, и темная стена тайги над побелевшей рекой казалась ненастоящей, будто вырезанной из картона.

Вода в реке стала прозрачной, но рыбы попадалось уже мало, ходовая ее выпахала. Юрий Юрьевич на ночь все еще ставил сети, по утрам снимал их в сплошном тумане — где-то невидимо шлепали по воде его весла и звенели уключины на лодке.

Перекаты обнажились, тихое бормотание их не замолкало ни на минуту. После ходовой бревна уже не плыли, река сделалась спокойной, задумчивой.

Лиственницы по берегам сверкали золотой парчой. Осинки и березки жалко оголились, лишь кое-где на них еще трепыхались одинокие забытые листочки. Но остроконечные ели, разлапистые пихты, стройные густые кедры, могучие сосны плотно смыкали свои темно-зеленые кроны и по-прежнему чутко прислушивались к проходящим над ними тучам: стоило тем снизиться и ускорить свое движение, как тайга просыпалась, начинала волноваться, раскачивать вершины деревьев, шумно валить, словно отдавая в жертву, своих одряхлевших великанов, протяжно и глухо гудеть.

В пасмурные дни тайга казалась мрачной, настороженной. Василий тогда угрюмо говорил: «Ишь нахохлилась...» Он передавал свой обход Алешке.

Фрося стала неузнаваемой. Она даже потемнела лицом. Степан не показывался, а до отъезда оставались считанные дни. Она сказала Василию, что поедет дня на три пожить у отца, но он ее не пустил.

— Наперво по хозяйству приберись, уложь все, проститься и потом успеешь.

Вся ее надежда, видимо, была на эту последнюю поездку к отцу.

Я недоумевал: что произошло со Степаном? Алешка сказал, что тот живет у себя дома, в Берети, однако на реке после случая с маралом его больше не видели.

Неожиданно я получил письмо от директора заповедника. Мне предлагалось проверить факты, изложенные в анонимке. В ней новый лесник Алексей Соколов обвинялся в сговоре с браконьерами — в заготовке вместе с ними маральего мяса. Директор поручал мне побывать в его обходе и в поселке Береть, выяснить, на чем основаны слухи. Здесь же была приложена и сама анонимка, написанная прямым почерком, без обычного наклона букв вправо. Судя по почтовому штампу на конверте, она была отправлена из Берети.

Алешка работал в заповеднике месяц, а на него уже началась атака. Я не сомневался, что анонимку послали сами браконьеры. Им надо было скомпрометировать лесника, который взялся за борьбу с нарушителями. С моим мнением согласился и Василий.

Алешку, конечно, анонимка расстроила. Я сказал, что надо быть ко всему готовым, браконьеры будут действовать не только оружием, но и клеветой. И хотя я был уверен в непричастности Алешки, для формальности мне предстояло побывать и в его обходе, и в Берети.

Перед нашим отъездом в Маслянку ко мне подошла Фрося.

Волнуясь, оглядываясь, чтобы ее не увидел Василий, она несмело попросила:

— Антон Николаич... только вам могу довериться... помогите мне! В Берети найдите Степана. Отдайте мое письмо. Только беспременно лично, в руки. Пущай ответ с вами даст. Прошу вас! Обязательно ответ привезите.

Лицо ее было охвачено тревогой и надеждой.

— Хорошо, Фрося, я все сделаю.

Мы отплыли, а она долго стояла на берегу и смотрела нам вслед.

В Маслянке, подходя к Алешкину кордону, мы увидели — из трубы вьется дымок.

— Что за гости? — удивился Алешка. — Дверь на замке. Чудно!

Рама окна оказалась выставленной. Мы заглянули внутрь. В комнате на плите парил чайник. Поперек кровати, поверх одеяла, лежали, разговаривая, двое парней.

— Жиганы... — шепнул мне Алешка. — Это Абрек, Хаба. Обожди здесь, я узнаю, за каким чертом пожаловали.

Он обошел дом, открыл дверь. Я остался на завалинке у окна.

— А-а, фраер! — послышался насмешливый голос Абрека. — Не ждал своих корешей? Князем тут живешь. Только в твоей хавире берлять ни хрена нет.

— Чего пришли? — угрюмо спросил Алешка.

— А ты и не рад? Может, малину хотим у тебя открыть?

— Кочумай, Абрек, — остановил его Хаба, — дело давай. Зря шататься по тайге мы не будем. Слухай, фраер Аника нас послал. * Башли нужны, понял? Надо маленько тайгу постричь. ** Колотун идет, самое время мясцо запасти. А сбыть его — не твоя забота. Договоримся, дело откроем.

Алешка молчал.

— Али язык проглотил? По фене ботаешь?

— Ботаю. Только не выйдет.

— Завязал? Дешевкой стал, фраер?

— Давайте напрямки, — Алешка стукнул карабином об пол, — с вами я дела не имел и не имею. Кончайте болтовню и выметайтесь! Передайте Анике, пускай обо мне забудет.

— У-у, су-ка! — прошипел Хаба. — Еще пожалеешь!

Раздался звон разбитого стекла. Видимо, в Алешку швырнули бутылкой.

Я ждать больше не стал и, сняв с плеча ружье, ворвался в комнату.

Алешка, бледный, взъерошенный, стоял, подняв карабин. Жиганы приближались к нему с ножами в руках.

Увидя меня, они остановились.

— Продаешь, падло? — хрипло крикнул Хаба и, мигнув Абреку, выпрыгнул в окно. За ним последовал его спутник.

— Вот гады! — обтирая пот со лба, пробормотал Алешка. — И эти за даровым мясом приперлись. Запугать хотели...

Да, трудно было Алешке начинать новую жизнь в тайге. Он оставался один, а врагов кругом хватало. На многие десятки километров лежала эта тайга, которую надо было оберегать от хищников, пытающихся урвать лакомые для них куски. И когда на пост лесника ставили такого, как Федор Зайцев, тайга оказывалась беззащитной, из нее легко можно было выкачивать все, что пожелает душа лесного грабителя. А вот пришел Алешка Соколов, и браконьерам приходится, прежде чем обирать тайгу, разделаться с тем, кто мешает им грабить.

Я долго думал об этом в тот вечер. Алешка был молчалив. Наверное, на него нахлынули воспоминания тех дней, когда он ходил с шайкой урок. А может быть, он сейчас просто засомневался: хватит ли у него сил и мужества выстоять здесь против врагов, одному, без поддержки товарищей, одному на всю тайгу от Сосновки до Изыкских утесов?

Он знал, жиганы еще вернутся с местью, и не раз придут сюда всякие другие браконьеры. А он один... Василий уезжал, Иннокентий жил далеко, у деда Егора были свои заботы на другом берегу Маны.

Я постарался его ободрить:

— Ничего, Алеша! Рассчитывай на меня. Вместе займемся браконьерами, отучим их от нашей тайги.

Он впервые за вечер улыбнулся:

— Спасибо, Антон! Признаться, тяжко без кореша. От твоих слов вроде и полегчало.

На другой день мы с Алешкой отправились в тайгу. Был ясный, по-осеннему свежий, прохладный день. В воздухе плавали паутинки, крохотные паучки-парашютисты совершали на них свои дальние путешествия. Лиственницы роняли золотистые иглы. Было тихо, только шуршали под ногами опавшие листья, да временами цокали белки, торопливо прыгающие по деревьям.

Чем ближе мы подходили к хребту, около которого в распадке брал начало Большой Индей, тем гуще становилась кедровая тайга, и все чаще встречались бурундуки, белки, кедровки, занятые заготовкой орехов.

В кедрачах стало сумеречно. Кроны деревьев закрыли небо. Ноги мягко и глубоко уходили в мох. Всюду валялась падалица шишек, однако большая часть их была уже вышелушена — лесные зверушки здесь трудились день и ночь.

Алешка остановился и показал мне на могучий, в несколько обхватов, сухой кедр. Кора отвалилась, хвоя давно опала, вершина была сломана бурей, но мощные извилистые корни так густо переплели землю, что, казалось, дерево вросло навечно и его не поколеблют никакие силы.

На стволе виднелись глубоко врезанные, пропитанные сухой смолой буквы:

«10 августа 1885 года здесь прошел урядник А.Черных, прибывший из ...ского острога».

Из какого острога — было неразборчиво, буквы стерлись.

— Что он тут делал, этот урядник? — удивился Алешка. — Беглых, что ли, искал?

Он усмехнулся и, достав нож, начал рядом вырезать свою надпись. Вскоре я смог прочесть:

«Через восемьдесят лет здесь прошел лесник А.Соколов, прибывший из Дивногорска».

— А тебя увековечить? — весело спросил он.

Я не успел ответить, взгляд мой скользнул вниз, и между узловатыми корнями дерева я увидел огромный, хорошо знакомый мне след Громилы. Он был настолько свежим, что раздавленная медвежьей лапой гусеница еще не высохла.

Я быстро огляделся. Темный лес показался сейчас мрачным, зловещим, затаившим опасность.

— Смотри! — я невольно понизил голос. — Его след. Громила здесь бродит.

Не сговариваясь, мы проверили свои ружья. Пришла, видно, пора еще раз, может быть, последний, встретиться со страшным таежным хищником.

Молча, не сговариваясь, мы направились по медвежьим следам. Они повели нас в глубокую падь, заросшую кедрачом, в ней — еще издали было слышно — журчал на камнях ключ.

След обрывался. Я двигался первым и, подняв руку, знаком остановил Алешку.

Вдруг надо мной послышалось громкое чавканье. В ветвях кедра что-то шевелилось. Неожиданно я увидел косматую медвежью лапу. Можно было не сомневаться — на дереве сидел Громила. Он забрался туда поорешничать. Под кедром валялись сбитые шишки и свежие сломанные ветки.

Чего, казалось бы, легче — стрелять в сидевшего на дереве медведя? Но густая крона кедра прятала зверя, и стрелять наугад, без прицела, не стоило, можно было лишь поранить и преждевременно вызвать его ярость.

Журчанье ключа, протекавшего в нескольких шагах отсюда, скрывало шорох наших движений. А медведь настолько был занят своей кормежкой, что, наверное, и не прислушивался.

Я молча показал Алешке вверх на дерево. Он уже догадался и, не сводя глаз с шевелящихся веток, стал поднимать дуло карабина.

— Не стреляй, — шепнул я, — надо наверняка...

В тот же миг раздался сильный треск сучьев, меня толкнуло и придавило к земле непомерной тяжестью.

Я услышал выстрел. Тяжести не стало, но я с трудом поднял голову, в ней шумело, в глазах у меня плавали красные круги.

Все, что я успел увидеть, — это громадного медведя, который, наклонив морду, «свиньей», на всех четырех лапах, стремительно бросился к Алешке.

Уши мне заложило неистовым ревом. Грохнул еще выстрел. Потом разом стихло.

Надо мной склонился Алешка:

— Антон! Живой!

— Живой... Только все ломит. И голова... Сил нет. Где он?

— Поднимайся! Отгулял Громила. Матерущий, как в сказке!

С помощью Алешки я поднялся и увидел окровавленного, с оскаленной мордой, все еще страшного, но уже мертвого, распластавшегося на земле Громилу. Первая пуля ранила медведя, вторая попала ему в сердце. Малейший промах Алешки — и мы оба стали бы жертвой свирепого зверя...

Такие великаны среди медведей, наверное, встречались редко. В нем было, пожалуй, не меньше четырехсот килограммов. Пышная каштановая шерсть лоснилась, он был еще не стар и, конечно, не знал равных себе по силе в тайге.

— Вот это хозяин! — рассматривая его, изумился Алешка. — Прямо-таки царь таежный!

— Везучий ты, оказывается! Такого зверя даже дед Егор не брался свалить, — сказал я, — что теперь тебе браконьеры?

Он засмеялся:

— Мы еще повоюем здесь, Антон!

У меня ныло все тело, голова стала чугунной. Медведь, услышав мой шепот, настолько быстро соскочил с дерева, что я не успел повернуться. Он упал на меня краем, не всей тушей, и Алешка отвлек его, царапнув пулей. Зверь не успел нанести мне никаких ран, а лишь оглушил, толкнув своей двадцатипятипудовой тушей.

— От тебя, Антон, чуть мокрое место не осталось, — улыбаясь, говорил Алешка, — как от той гусеницы под знаменитым кедром, где мы с урядником расписались. Пришлось бы тогда иную отметку делать: «Прошел хозяин тайги Громила, здесь он раздавил научника Антона».

— «И сожрал лесника Алешку, того самого, что из Дивногорска», — добавил я. — Не думай, что ты от него ушел бы целым. В общем ты, Алешка, — ботало коровье! — заметил я, вспомнив, что так говорил дед Егор своей Анке, когда та не могла удержать язык.

Подшучивая друг над другом, мы свежевали медведя. Сделав на дереве лабаз, мясо по частям подняли на ветки, чтобы его ночью не растащили хищники. С собой мы пока взяли кусок мяса на ужин и шкуру, которую Алешка согласился передать музею. Шкура оказалась тяжеленной, мы повесили ее на жердь и, подняв на плечи, покачиваясь, понесли на кордон Маслянка.

Добрались до Алешкиного дома поздно, в темноте, сидели перед кордоном у костра, жарили медвежий шашлык и молча слушали, как перекликались в тайге маралы.

— Теперь ты и в самом деле мяса заготовил, — съязвил я, — можно и директору доложить, прав, мол, анонимщик.

— Нет, Антон, мясо это мы разделим промеж всех окрестных лесников, — серьезно отозвался он, — мне оно ни к чему. Пусть они все по зверю поминки справят.

Перетаскав мясо на кордон, через два дня мы выехали в Береть. По пути завезли пай Егору и Иннокентию.

Те, конечно, удивлены были до крайности.

— Вот лягушкина сила! — хлопнул Алешку по плечу дед Егор. — Далеко, паря, пойдешь, медвежатником станешь! А за свежинку благодарствую.

Иннокентий оценивающе посмотрел на Алешку.

— Случаем пофартило? Али фартовым родился? Слава о тебе, однако, по тайге дивно пройдет. Такого зверя свалить...

— Приманка помогла, — с нарочито серьезным видом объяснил Алешка, — Антон тут приманкой был. Покамест Громила на Антоне сидел, я все рассчитал и точно выцелил. А одному бы мне нипочем его не взять...

В Берети я побывал в рабочей столовой, где мне сказали, что маралье мясо они не принимали; от участкового милиционера я тоже ничего не добился, да и вообще выяснить что-либо о браконьерах в поселке было делом безнадежным. Но совсем неожиданно мне пофартило.

Я направился к Степану, чтобы передать ему письмо Фроси.

У самого берега реки стоял новый рубленый домик с палисадником, заполненным, как и всюду в поселке, кустами малины. Хозяин во дворе развешивал сети, они еще были сырыми, наверное, недавно выбраны из воды.

Мой приход его удивил. Сперва Степан нахмурился, но, когда я передал ему письмо, сказав, что буду ждать ответа, он усмехнулся и пригласил меня зайти в дом.

Я отказался и присел на скамейку, стоявшую на улице перед палисадником.

Минут через десять он вернулся из дому с запечатанным конвертом.

— Когда уезжают? — спросил Степан, и в голосе я не уловил ни малейшего беспокойства.

— На этой неделе.

— Ага. Ну, я тут все написал, — так же невозмутимо, буднично добавил он, — приехать не могу. Дела...

Признаться, я мог ожидать от Степана любой выходки, только не этого равнодушия. Вот как все обернулось для Фроси — «дела...».

Я мельком взглянул на его помятое, преждевременно изношенное, но самодовольное лицо и, отвернувшись, поспешил уйти.

Навстречу мне с речки устало шла с корзиной сырого белья худая некрасивая женщина. Позади ее, толкаясь, со смехом бежали двое веснушчатых рыжеголовых мальчишек. Она беспокойно посмотрела на меня, потом на Степана, который все еще стоял у своего палисадника, Оглянувшись, я увидел, как женщина подошла к нему и, поставив корзину на скамью, стала его расспрашивать.

Да, конечно... Не стоило Фросе встречаться со Степаном. Но это ясно пока было лишь мне. Перед Фросей — неизвестность. Ее судьба скрыта в этом конверте...

Я вынул его из кармана. На конверте были написаны фамилия, имя, отчество Фроси.

Почерк мне показался знакомым. Но где я мог его видеть? Где? Вспомнил! Я достал анонимку, высланную для расследования. Сомнений не было. То же самое написание букв, тот же прямой почерк, те же яркие лиловые чернила...

Автор анонимки теперь известен. Однако как я могу приложить к своему заключению этот конверт, который хранит тайну Фроси? Ничего не могу пока сказать и Алешке, посвятить его в переписку Фроси я не имел права.

Он ожидал меня на берегу. На его молчаливый вопрос я лишь пожал плечами.

На обратном пути мы заехали в Маслянку, взяли мясо, шкуру и череп медведя. Подъехав к Кандалаку, Алешка прикрыл череп штормовкой и с лукавым видом понес его на кордон.

Василий и Фрося были дома.

— Дядя Василий, вам тут посылочка пришла, — притворно-скучным голосом проговорил он.

— А-а, прибыли? Откеда еще посылочка?

Алешка мигом сбросил штормовку. Василий с недоумением смотрел на медвежий череп.

— Это ж Громила! — не выдержав, выпалил Алешка. — Не верите глазам, так пощупайте. Громила!

— Да ты что?! Неужли Громила?!

Василий схватил Алешку за плечи и радостно закрутил вокруг себя, потом поднял череп, с изумлением пристально посмотрел на него, одобрительно крякнул и с озорством повалил Алешку на пол.

Я давно не видел Василия в таком веселом оживлении. Даже Фрося, глядя на мужа, не сумела сдержать улыбки. Но она затаенно переводила взгляд на меня, с нетерпением ожидая минуты, когда я смогу передать ей ответ Степана.

Эх, Фрося, лучше бы я не привозил этого письма. Нетрудно было догадаться по словам и поведению Степана, что ничего хорошего ответ не сулил.

Наконец Василий с Алешкой направились к лодке за мясом.

Едва дверь закрылась, Фрося метнулась ко мне:

— Что, Антон Николаич? Видели его?

Я молча подал ей письмо.

Дрожащими руками она разорвала конверт и, поднеся бумагу близко к глазам, шевеля губами, стала читать.

С каждым мгновением лицо ее бледнело. Внезапно она издала какой-то жалкий вопль и быстро опустилась, точнее — упала, на скамью.

Уронив голову на стол, Фрося громко зарыдала.

На полу лежала записка Степана.

Я поднял и протянул ее Фросе.

— Уберите письмо, Василий идет, — предупредил я, увидя его в окно.

— Мне все равно! — закричала она. Лицо ее было искажено и залито слезами. — Теперь уже все равно. Читайте, читайте, — оттолкнула она мою руку, — пусть все читают. Пусть все знают, какая я дура! Поделом мне за все...

Я пробежал записку глазами:

«Фрося, уехать с тобой не могу я. Прощай. Степан».

Я положил записку на стол. В дверях появился Василий. Он нес медвежий окорок.

— Глянь, Фроська... — возбужденно начал было Василий и осекся. — Ты что это? Или...

Он заметил лежащую около нее записку. Опустив мясо на пол, Василий подошел к столу и, хмурясь, развернул бумагу.

— Та-ак... — медленно проговорил он, опускаясь на стул, — уважила, значит, спасибо...

Фрося, уткнув лицо в передник, плакала, сморкаясь и всхлипывая.

Я вышел из комнаты.

— Собирайся немедля! — послышался пронзительный крик Василия. — Собирайся...

И вдруг все стихло.

Я стоял на крыльце, думая, что, может быть, придется бежать на помощь Фросе, если Василий поднимет на нее руку.

Но прошла минута, другая, и лесник, распахнув дверь, тяжело дыша, вывалился из дому.

Покачиваясь, словно пьяный, он сошел с крыльца и, увидев идущего с берега Алешку, сказал с расстановкой, чужим хриплым голосом:

— Будь другом... Езжай к Егору. Пущай завтра же на моторке нас сплавит. Вниз. Понимаешь? Совсем. Всё теперь. Шабаш. Дня одного тут не буду! Понял?

— Понял, дядя Василий, — растерянно ответил Алешка, — так ведь и я помогу, вниз с вами поеду.

— Ладно. Скажи Егору — уезжают они. А Фроську пущай не ждут. Здесь простятся. Теперь я ей шагу не дам...

Он подошел к рукомойнику, висевшему внизу у крыльца, и, расстегнув ворот рубахи, подставил затылок под струю воды.

За ночь похолодало. На реке к утру впервые появились ледяные забереги. Сверху по Мане дул холодный пронизывающий ветер. Последние стаи уток перед отлетом разноголосо гомонили в курье, часть которой уже покрылась тонким ледком. Под кривой сосной у бани жалобно и уныло квоктал зазябший бурундучок: «Кво-ок, кво-ок...»

Лиственница, стоявшая на берегу, густо, как дождем, осыпала свою яркую хвою в воду. Тайга на опушке оголилась, стала прозрачной, а пихтачи за кабарожником потемнели, угрюмо насторожились.

Я стоял на берегу у лодочного причала. В доме пили медовуху, которую привез дед Егор, ели жареную медвежатину, шумно говорили, вспоминали, давали напутствия.

Фрося, молчаливая, выплакавшая за ночь все свои слезы, привычно подавала на стол. Василий, слегка захмелев, яростно обругал Ману, словно уличную девку, сказав, что пусть тесть не обижается, только сюда, на эту проклятущую реку, его больше никто не заманит.

Он подмигнул Алешке, заметив, что тот парень молодой, фартовый, потому ему опасаться Маны нечего, но если сказать по совести, то лучше и Алешке здесь долго не задерживаться.

Дед Егор, обтирая после очередной чарки губы, насмешливо сузил глаза и медлительно проговорил:

— Ману тож понимать, Василий, надо. Она, будто строптивая баба, с норовом. Ты заметь, какая у ей жизня: по весне в снеговую река вздыбится, аж лед заносит на займище, опосля коренная пластает до самых Яров, молевой лес на себе гонит. А белогорья растают — и Мана ослабнет, перекаты начнет казать. Вишь что деется, лягушкина сила! Мана-то буйная, то смиренная, не сразу ее разгадаешь. Бывает, и зима ее никак не одолеет, река аж до самого Николы не становится. Шуга плывет, сало идет, а ледостава нет и нет. Вот ведь какая наша Мана! А ты, Василий, не понял Ману. Чужой ей был...

Юрий Юрьевич, у которого от прощальной медовухи кружилась, наверное, голова, после слов старика поднял высоко свою кружку и торжественно провозгласил:

— За Ману, таежную красавицу! Чтобы наплодила она нам вдоволь всяких рыб, больших и малых. И чтобы сняли с нее эти самые препоны...

Но тут обычное красноречие ему изменило, то ли сразу взгрустнулось, то ли он запутался, только досадливо махнул рукой и, закончив тост, залпом опорожнил кружку.

Я вышел на Ману.

Я любил смотреть на плавное течение реки, оно обычно помогало мне сосредоточиться. Сейчас река была чиста, прозрачна, камешки просматривались до дна, а серебристые стайки пескарей неторопливо шли вдоль берега, словно совершая здесь деловой обход. Забытый сплавщиками некланяющийся топляк напротив самого кордона стал виден в реке только после ходовой, теперь его ворчливо обегали струйки воды...

Алешка позвал меня на кордон. Напоследок полагалось всем вместе выпить еще по одной чарке медовухи.

— Гуляй, паря, к столу, — сказал мне дед Егор, — выпьем еще по стакашке, да и пора оболокаться в путь-дорогу.

— За наших хозяев! — поднял я кружку. — Пожелаем, чтобы жили они на новом месте в дружбе и согласии. И пусть вспоминают все хорошее, что было здесь, на этом кордоне! А хорошее было. Как и у каждого из нас. Без хорошего в жизни не бывает.

Фрося задумчиво посмотрела на меня и впервые выпила давно налитую кружку.

Юрий Юрьевич подошел и обнял мои плечи.

— А мне жаль уезжать, жаль... И вас не хотелось бы оставлять одного.

Свои полевые работы он закончил и теперь спешил в город. На днях ихтиолог получил письмо из краевого рыбпрома, в котором ему предлагали принять участие в выпуске стерляди, завозимой с Волги. Рыбу должны были выпустить в новый большой водоем выше плотины, за Дивногорском, а также в Енисей, в месте впадения в него Маны.

— Наконец-то! — прочитав письмо, обрадовано воскликнул Юрий Юрьевич. — Я давно говорил, что надо не только вылавливать, но и завозить сюда ценные породы рыб. В Мане стерляди почти не осталось. А ведь эта царская рыба прекрасно приживается и в Енисее, и в Мане, где кормов для нее сколько хочешь!

Я тоже был рад, но не столько за стерлядь, сколько за Юрия Юрьевича. Ученый теперь мог убедиться, что труд его по изучению рыбных богатств на Мане не пропадет даром.

— Видите, все в свое время, — сказал я, — вот взялись и за восстановление рыбы. А вы-то унывали!

Сейчас, перед отъездом, я спросил его: вернется ли он сюда в будущем году?

— Еще бы! — горячо воскликнул Юрий Юрьевич. — Здесь я до конца доведу свои исследования. Я верю — Мана возродится, она опять станет богатейшей рыбной рекой. А потом... Потом я мечтаю заняться изучением рыбы в новом водохранилище Енисея. Заселить его рыбной элитой, самыми ценными речными обитателями. Ах, сколько впереди работы, сколько работы!

Обняв, он растроганно расцеловал меня.

— Вы, голубчик, тоже полюбили Ману. Я уж давно это заметил...

Тяжело нагруженные вещами, лодки застучали моторами.

Василий, пожимая мне руку, наказал:

— Алешку поддерживайте! Не то съедят его тут злыдари.

Оставалось проститься с Фросей. Хоть бы минуту побыть сейчас наедине с ней... Только одну минуту! Но кругом стояли люди...

— Не поминайте лихом, Антон Николаич, — пристально посмотрев на меня, с грустью произнесла Фрося, — а добром когда, может, и вспомните. Поживете здесь один, походите один, да когда и вспомните нас.

Сквозь внезапно набежавшие слезы она вдруг улыбнулась своей милой застенчивой улыбкой и порывисто отвернулась.

Эх, Фрося, Фрося... Сейчас я вновь остро, до боли, почувствовал, как с ее отъездом уходит от меня навсегда что-то незабываемо хорошее, неповторимое.

Моторки отплыли, а Фрося все стояла в лодке и, прижав платок к лицу, прощалась с кордоном.

* Деньги

** Мороз