Ретро

Сколько их было разбросано по тайге заповедника! Сколько чудесных и поэтических воспоминаний связано с ними! Каждая служила пристанищем отдельному коллективу, группировавшему вокруг себя энтузиастов-столбистов, незабвенно почитающих чарующую красоту приенисейской Сибири, риск и отвагу скалолазного спорта

В атмосфере коллектива избушек стирались грани и условности, свойственные возрасту, общественному положению и профессии. Святая простота в отношениях столбистов двадцатых годов была далека от ханжества и рабского педантизма. Показные скромники и «постники» не пользовались популярностью на стоянках. Здесь чопорность и эгоизм находились в вопиющем несоответствии со здравым смыслом и поэтикой уникальнейшего в России столбистского движения. Сдержанное, а вернее, холодное отношение к этим лицам сплошь и рядом подкрепляло проверенную временем житейскую истину.

Иных, не искушенных в таежных канонах, туристов смущал лаконизм неписаных правил, и, тем не менее, отсутствие последних ни в коей мере не исключало уважения к моральному кодексу столбистов, и только на предмет назидания назывались поучительные примеры первых законодателей (Моисей, Хаммурапи и др.), по заповедям которых провинившийся мог лишиться руки, ноги или глаза. Не было надобности применять эти «гуманные» средневековые меры воздействия, однако за стяжательство и кражу возмездие свершалось неотвратимо. Например, опального сажали на муравейник, предварительно оголив нижнюю часть туловища.

Несмотря на то, что люди менялись в избушках, как облака в ветреную погоду, таежные законы выполнялись добровольно и неукоснительно.

Гостеприимство — наиболее характерная черта старшего поколения скалолазов. Вновь пришедший всегда находил радушный прием, очаг, пищу, а при случае и чарку водки. Пьянство, связанные с ним дебоширство и хули­ганство проявлялись эпизодически и пресекались незамедлительно. Инициаторам оргий напоминали о том, что их муравейник где-то по соседству, рядом.

Этикет встречи был несложен. Приемный «экзамен» новички сдавали по аналогии посвящения в Запорожскую Сечь...

— Какой веры человек есть?

— Однако, христианской...

— Почему, однако?

На вопрос Дерсу Узалы отвечает его единомышленник.

— Ну, брось обиды...

— Водку потребляешь?

— Если подадут — не откажусь... В другой раз угощу соседа, а сам не приму...

— Отношение к женскому полу?

— Известно, чисто мужицкое...

— Ладно! Сбросай котомку, принят!.. Дрова там, вода в логу, внизу... Сажен пятнадцать, двадцать, не более!

Бывало, что иногда в гостеприимные двери избушки вместе со смолистым ароматом тайги проникало нечто затхлое и безнадежно унылое, распространяющее какую-то муть настороженности и связанности. Разумеется, что аборигены скальных вигвамов таким гостям, похожим на паутов с оборванными крыльями, даже малейших знаков внимания не оказывали. А «паутов» разочаровывал «не тот» прием, внутреннее убранство и внешняя архитектура жилья.

Действительно, меблировка избушек была далека от кричащей роскоши. На крестовинах покоился кедровый стол. Стульями служили чурбаны из просушенной сосны, и только ложе — нары — сооружались из мягкой осины. На всем лежала печать строгого стиля, но все же впечатления, полученные от насыщенного экзотикой истекшего дня, нередко омрачались предстоящей ночевкой. В погожие дни можно было переспать на прогретом за день камне или под скальным навесом... А в случае дождя?!

Неструганное, холмистое ложе ночлега вмещало где-то десять-двенадцать человек. В «пиковые» субботне-воскресные дни в них набивалось вдвое больше любителей, но это было лишь кошмарное начало. Подгоняемые ливнем, избушку пополняли все новые и свежие силы. И после того как вклинился двадцать первый, а за ним втиснулся еще один «турист», надо было принять оставшихся за дверьми насквозь промокших четырех рослых здоровяков. Сдавленные и спресованные мученики напоминали крепко стянутую метлу, в которую пытались вставить толстый черенок.

В кромешной тьме хрустели кости, но драматические вскрики и вопли не напоминали страдальческих излияний. Только сейчас незваный гость понял, где раки зимуют. Вначале он лежал на спине, ощущая под лопатками сучковатую плаху, затем, после очередного мускулистого нажима соседей, его перевернуло набок, а грудная клетка и живот, казалось, сомкнулись с позвоночником. Страдалец напоминал зажатого между корягами налима.

Наконец, о Всевышний! Внутренние силы выбросили его на поверхность. Шепча «да воскреснет Бог», на грани умопомрачения, на четвереньках пополз он к выходу, преследуемый нелицеприятными эпитетами тех, кто находился этажом ниже.

Регламент обитателей избушек устраивал всех. Каждый мог покинуть стоянку когда пожелает, разумеется, оставив продовольственные излишки.

Ночлег сооружался любительскими компаниями в течение одного-двух сезонов. Бревна несли с берега Енисея, кирпич, печи — из города, в качестве топлива использовался сушняк.

В освящении пристанища участвовал весь «столбовский» актив и компании других избушек.

«Прописка» на новоселье предельно проста...

— Я прибыл с фамильным, — бурчал очередной новосел, вынимая из котомки бутылку «Зубровки».

— Примите дары города, — вторил ему воодушевленный баритон одного из хозяев «кумирни» — новорожденной избушки.

На этот раз Куйсумские монолиты посетили почтенные гости...

Василий Александрович Сипкин, известный красноярский театрал и литератор, автор пьес и водевилей для самодеятельных драмкружков, клубов и красных чумов, размножавший на ротаторе чеховские юморески и свои работы, пригласил на скалы своего земляка, знаменитого российского артиста Петра Ивановича Словцова.

Учитель рисования В.А.Сипкин, равно как и художник Дмитрий Иннокентьевич Каратанов, был хорошо известен «столбовскому» люду. В пятидесятипятилетнем возрасте он преодолевал без посторонней помощи лазы восьми-девятибальной степени трудности, отличался радушием и общительностью. Его можно было встретить на берегах красавицы Маны и у «Сторожевого», в Скиту и на развалах Кари-Шага. В районе Снежницы им построено зимовье, служившее приютом охотникам, шишкарям и ягодникам. Это был профессиональный таежник, никогда не бравший в лес ружья. Кроме топора, он носил с собой замечательной работы нож — подарок учащихся Щеголевского ремесленного училища, где енисейский Дерсу преподавал техническое черчение.

Петр Словцов на «Столбах» всего второй раз. Ему никогда не приходилось совершать длительных походов, переходить вброд весеннюю Базаиху, сушить портянки у ночного костра, печь картошку в золе. Однако среди разночинного, населения губернского центра он был широко популярен.

Заслуженного артиста Словцова знали не только профессионалы-театралы, но и люди, далекие от искусства. Во время «престольных» празднеств, когда в кафедральном соборе служил обедню сам архиерей, Петр Иванович пел в церковном хоре, вызывая умиление присутствующих чудесным, ласкающим слух сладострастным тенором. Знатоки говорили, что Петр «к церковному песнопению относился с душою чистою, помышлением нескверным и некорыстным», а бывший иерей старопокровского храма Иоанн Воробьев, ставший позже кладовщиком пивного завода Хазана, утверждал, что ему следовало петь не в оперных театрах столиц, а в храме Христа Спасителя, где служит прокимен сам владыка Псковский и Санкт-Петербургский. Близким знакомым дополнял: «Дал же Господь в премудрости своей такой талант, какое бы богосвятие не служили, идет ли распетие литургии болгарским гласом великое повечерие, ирмосы или великий канон, мог выжать слезу у молящегося».

Иоанн знал толк в этом деле. Он убежден, что чистая душа певца, отразившаяся в звуках его голоса сильнее, благотворнее и главное — чище, подействует на душу верующего, чем всевозможные музыкальные ухищрения.

Частым посетителем избушек «Хутор Скитальца» (1918 г.) и «Веселые ребята» (1933 г.) был художник Каратанов. Дмитрий Иннокентьевич пользовался большой популярностью среди населения Красноярска. Он встречался с В.И.Суриковым, который одним из первых заметил в нем задатки и способности к искусству, дружил с Козловым и Шестаковым — известными живописцами Сибири, знал твороговского живописца Тихона Мурилева, иконы которого весной 1923 года переданы из Покровского собора в Музейный фонд Москвы. Большой любитель странствий — много ездил по енисейскому Северу, был в низовьях Оби, путешествовал по Саянам, хорошо знал юг Енисейской губернии, отличался скромностью и крайней неприхотливостью Его полотна находили быстрый спрос и, получая за работы иногда хорошие гонорары, он никогда не имел свободных денег — всегда делился с нуждающимися. Таким бессребреником остался до конца жизни.

В дверном проеме избушки «Вигвам» появился прекрасный скалолаз, замечательный баянист, литературный эрудит и балагур-анекдотчик Борис Попов. Вознеся руки к солнцу, произнес обрядовое заключение:

— Привет тебе, щедрое светило, дающее жизнь птицам, тварям лесным и всяким сиречь бесхвостым млекопитающим из породы повианьей: Федору, Косте и Ванюшке, греховоднику Эдуарду и равноапостольному патриарху дяде Васе...

Перехватив угрожающий взгляд Бифа, осекся на полуслове... Как воспримет шутку Петр Словцов? Обладая редкой памятью, Борис мог цитировать сколько угодно и кого угодно. Сегодня он, хорошо выспавшись, был в ударе и потому многоречив.

— Други, сейчас я следую арабскому мудрецу Абуль-фатх-омара бен Ибрахима...

— Кого, кого? — переспросил Федор Салов...

— Тяс эд-дина Абуль-фатх-омара бен Ибрахима аль Хайами из Нашапуры, да благословит Господь его душу. Слышал такого? Впрочем, откуда качинскому вертопраху знать пьяницу Хайама. Тот прозябал в XI, этот обитает в первой четверти XX века...

— Не знаю, не гадаю, чем
наградит меня
Создатель сеней рая иль
адского огня,
Ценю вино, подругу, прохладу
у ручья,
Наличными давай мне, в кредит
не верю я!

Традиции «Столбов» блюли строже библейских писаний. Примеры было с кого брать. Мы знали, что «кайтымцы», обосновавшиеся на «Воробьях», состояли из деповских рабочих и котельщиков главных железнодорожных мастерских, людей серьезных и несклонных к непристойным шуткам. Многие из них в период колчаковщины сражались в отрядах Щетинкина или в Степном Баджее. А стоянку «Самодеятельные» нелегально посещал до революции Яков Федорович Дубровинский — первый председатель красноярского городского совета, знали, что у «Малого Беркута» останавливались Д.И.Каратанов, а еще раньше Василий Иванович Суриков.

Удивительна и поучительна жизнь братьев Абалаковых — Евгения Михайловича и Виталия Михайловича, которых спустя десяток лет узнает весь спортивный мир страны. Уроженцы старинного Енисейска после смерти родителей переехали в 1909 году в Красноярск. Здесь они приобщились к скалолазному спорту и таежным походам, разработали маршруты на хребет Корбу и Телецкое озеро, а далее — штурм Безенгийской стены Кавказа, преодоление пиков Сталина и Коммунизма и опаснейшей Хан Тенгри, в просторечье «Хан».

В первые послевоенные годы, посетив «Перушку» (избушка названа по утесу «Перья», вблизи которых находится), Виталий Михайлович рассказывал нам об одном из восхождений на безымянный пик Тянь-Шаня, чуть не стоивший ему жизни. Снимая с заоблачной вершины погибших в результате сползшей снежной лавины альпинистов, он обморозился, а после частичной ампутации пальцев ног и рук, многолетней закалки и тренировки осуществил несколько рекордных восхождений на сложнейшие горные вершины нашей Родины.

Позже, обозревая панораму горных пиков, он вспоминает: «Какая же страшная поземка! По спине бегут холодные мурашки. Видно, как мечутся, хлещут снежные струи, мелькают сорванные с гребня комья, под клубящимся облаком сверкают глыбы льда, мелькают обломки скал и огромные каменные монолиты». Трудно поверить, что через весь этот хаос смерти мог пройти Человек!

Владимир Беляк,
кандидат географических наук,
доцент

«Вечерний Красноярск», 27.05.1998 г.

Материал предоставлен Б.Н.Абрамовым