Луна! Луна! Холодная, немая,
Зовущая в далекие миры,
Туда, где в безднах утопая,
Пылают вечные костры.

Какие луны светили бывало
Мне в поисках неведомых красот,
Каких ночей луна не освещала
Мне, юноше не знавшему забот.

И в старости она чудит, как прежде,
И вспоминать о юности зовет,
Хотя прекрасно знает, что надежды
К возврату нет и юность не придет.

Луна! Луна! Холодная, немая,
Зачем зовешь в неведомый простор?
Не оторвать тебе меня, шалунья золотая,
От этих молчаливых гор.

Не шелохнет листок на ветке гибкой,
Как день светла чарующая ночь,
И с высоты нездешнею улыбкой
Дарит луна, блудница, ночи дочь.

И все кругом как в сказке той застыло,
И не слыхать бурливой Моховой,
Как будто бы ее заворожила
Луна улыбкой неземной.

И камни, что над Моховою дремлют,
И те хребты, что вдаль ее бегут,
И лес, — все этой ночи внемлют,
Луны улыбку стерегут.

И как лунатикам нам в эту ночь не спится,
В такую ночь не только спать,
Не хочется раз лишний шевелиться,
Луна зовет о неземном мечтать.

Но мысли далеки от неземного,
Мы все здесь на земле своей
Полны землянского своего,
Зачатого в тиши ночей и дней.

И все же тянет, как магнитом,
Глядеть на полный диск луны,
И в свете вкрадчиво разлитом
Не спавши видеть жизни сны.

Под зеркалом луны лукавой,
Над где-то там заглохшей Моховой
Беспечною, бродяжною оравой
На Воробьях сошлись мы в час ночной.

Лениво нам костер в камнях пылает,
Ища напрасно ночи тьму,
Он только греет, но не освещает,
Соперничать с луной куда ему.

Ей все полно под небесами,
Она везде проникла в эту ночь,
И все хребты с тишайшими лесами
Не в силах лунность превозмочь.

И захотелось нам прервать молчанье,
И в общей неге скал, лесов,
Излить под песню думы и желанья
Подсказанные нам в дымах костров.

И полилися песни над лесами,
Так пелось нам, как никогда.
Мы удивлялись песням сами —
Казалось — пели их всегда.

Но тут — особенно мы почему-то пели,
Как будто мы хотели показать,
Как будто мы луне хотели
Земное что-то передать.

Казалось песни те летели,
И их заслушавшись луна,
С своей воздушной цитадели,
Благословляла из окна.

Но перепев всё замолчали.
Вновь воцарилась тишина,
Как прежде в поднебесной дали
Царила полная луна.

Кому-то мысль пришла блажная —
Взглянуть в бинокль — что за луна,
Ведь в нем красавица ночная
Венерой выглядеть должна.

Он думал, что луна смутится
И с отвернувшимся лицом
За горы пожелает скрыться,
Чтоб не встречаться с наглецом.

И он воскликнул: «Там же горы,
И будто в них Столбы стоят,
И точно мы — Столбисты сворой
Вот также у костра сидят».

«Врешь, как всегда» — все закричали, —
«Чтоб были люди на луне!!!» —
мы все прекрасно понимали —
Такие сказки лишь во сне.

Но враль, конечно, не сдавался,
Бинокль к тому же был его.
Он заверял и честью клялся,
Что не прибавил ничего.

Бинокль от враля отобрали,
Решили тоже посмотреть,
И все по очереди стали
В луну задорную глядеть.

Итак — луна была царицей,
Ей все вниманье в Моховой,
Ей загляделись камни-птицы.
А мы и подавно с лихвой.

Потом она на лес садилась
И юркнула в глухой хребёт,
И от стыда вся обагрилась.
Стеснялась что ли? Кто поймет?

И вслед за нею солнце встало,
Отбросивши за камни тень.
И ночи словно не бывало.
Настал прекрасный летний день.

И захотелось пить чего-то,
Наверно, долго пел наш хор.
А за водою неохота
Спускаться до средины гор.

Увы, на Воробьях безводье.
А почему и отчего
Среди такого плодородья
Что больше нужно — нет того?

Но как там — хочешь иль не хочешь,
А за водою мы пошли.
Ведь за себя здесь сам хлопочешь,
И в полгоре ее нашли.

С водою поднялись обратно
И стали суп и чай варить.
Уж солнце жгло невероятно,
Когда мы стали есть и пить.

И сидя у костра за чаем,
Составили мы план себе —
Вздремнут часок за камня краем
И лаз устроить на Столбе.

И вправду быстро задремали,
Не даром же не спали ночь.
Но долго или мало спали —
Проснулись — уходил день прочь.

Вот здорово себе дремали! —
За ночь проспали целый день.
И мы мгновенно повскакали,
Куда девалась дремы лень.

Был вечер, горы отдыхали,
Дремали камни по хребтам,
Ни тучки в небе. Леса шали
Спокойно отходили к снам.

И вновь луна в хребте рождалась,
И тихо лесом поплыла,
За ветки и стволы цеплялась,
Пока от крон не отошла.

И вновь улыбкой холодея,
Не торопясь ушла в зенит,
И замер, освещенный ею
Воробышков немой гранит.

И вновь сидели и балдели
С Воробышков, подлунных птиц.
В бинокль глядели, песни пели
И дожидались вновь денниц.

С рассветом пили чай и спали,
Здесь сон не мерян, не весом,
И в третий раз луну встречали
С незакрывающимся ртом.

А вот сегодня ночь проспали,
О солнце полное забот —
Не пропустить, как вспыхнут дали
В его чарующих восход.

И как Воробышки зардеют
В багровом зареве зари,
Теплом ласкающим повеет,
Утихнут злюки-комары.

Их, правда, на вершине мало,
Зато поднимется паут,
Такого дерзкого нахала
Я не видал. Ужасный плут.

Но это мелочь, отступленье,
А основное все ж — восход.
Он нас приводит в восхищенье,
Благословен его приход.

Скажи — чему мы здесь не рады —
Луне и солнцу, ручейку,
Причудам каменной громады,
Костру и песне, и чайку.

Ходили долго вкруговую,
Смотрели каменных птенцов,
Один клюет, другой воркует
Или кудахчет, кто поймет.

Тот звук у нас никто не знает,
Я в звуках камня не мудрец.
Одно я знаю, что не лает
Поскольку все же он — птенец.

Повернут на восток главою,
Как монумент, он здесь стоит,
И весь район над Моховою
Свою фигурою вершит.

Залезть бы на него! Да только
Оставь безумия мечты —
Нигде нет щелочки нисколько.
Не ставить же к нему шесты.

Лезть лестницею — толку мало.
К тому же он велик собой,
А бок его — как край бокала —
Наклон обратный. Боже мой!

Водил он нас за нос часами,
Пытались, но никто не смог.
А он спокойно между нами
Стоял, взирая на восток.

И думал глядя — "Эх, пигмеи,
Стыдитесь, черти, бела дня!
Залезть хотели? Прочь затеи!
Нет, вам не оседлать меня!

Вон лезьте лучше на братишку,
Пока он там дресву клюет.
А то наестся — будет крышка,
Возьмет он нос да задерет.

И вправду, тот второй не гордый,
И мы пошли к нему все пять,
Пока своей он птичьей морды
Не вздумал кверху приподнять.

И влезли на его хребтину,
Не так чтоб легок ходик был,
И вдаль увидели картину,
Ее сейчас я не забыл.

Пред нами недоступный птенчик,
За ним Такмак в горе крутой,
За ним базайский Гребень — венчик
И дали с Енисей — рекой.

И над рекой родной наш город,
Старособорный Красный яр,
И купол на главе собора
Горит от солнца, как пожар.

То вид на север, а на юге
Лежит громадина хребёт.
Такого нет хребта в округе,
От главных он Столбов идет,

И над Калтатом обрываясь,
Где на часах Сторожевой,
Собою с юга замыкает
Каньон глубокий Моховой.

А между Такмаком и нами,
Там, в глубине, поверх камней,
Одетый ивами и мхами
Грохочет Моховской ручей,

И далее, за поворотом,
Ручей на север держит путь,
Чтобы в Базаихе заботу
Забыть, затихнуть, отдохнуть.

Четыре ночи ночевали,
Стояли дивные деньки;
И нет о городе печали.
К тому же — все отпускники.

Но все проедено до крошки,
Мешки пустые тут и там
Напоминают о дорожке,
К другим домашним очагам.

И с Воробьями мы расстались.
Ложком, что воду потерял,
Им в Моховую мы спускались
Тропой, что ягодник топтал.

Потом брели вдоль по дороге,
Близь песнопенной Моховой,
Счастливые, как сами боги,
Вполне довольные судьбой.

О юность! С трепетом бесстрастным
Твой в старости я слышу зов.
Мне не забыть твоих прекрасных
Гранитных, лунных Воробьев.

15.09.45