1. В небо с разгона

Кто, взойдя на вершину горы, скалы или крутого холма, не вскликнет (хотя бы про себя): «Эх! Взлететь бы, как птица, и парить, парить над этим суетным миром». Вид сверху такое желание вызывает: ландшафт покорно распростерся, далеко все видно... Живет в нас, по-видимому, птица, оставшаяся от дальних предков, о которых мы, быстрее всего, и не ведаем. Откуда ведать-то: врут кругом. А этот осколок птицы от привычного вида встрепенет крыльями, и у нас в голове звон проходит: летать-де охота. Но охота эта быстро проходит — пока спустишься, грешным образом, по земле — матушке, то да се, вот и забыл об этой птице. Да об чем помнить-то? Ну, ежели б перья ворошились аль хвост бы вздергивало — нет ничего этого в сухом полном остатке, когда твердо стоишь внизу, в долине, где ни ветер не качнет, оступиться негде — все ровно. Эта ровность породила людей таких же ровных и гладких: для них все всегда известно, как в умножительной таблице — берешь одно, множишь на другое и должно получится всем известное, хоть и не написанное. Но столбисты-альпинисты тем и выделены — много лазят и внутри часто встрепенаются от той птичьей памяти, так что рано или поздно берут и взлетают, как-нибудь. При этом им все равно, зачтут или отметят их полет — пролетел и баста! Недоступное для большинства суетящихся в долинах состояние души — охота летать. Аэрофилия называется, потому как в признаке своем — есть влечение и безвозвратное причем. Из всех психических болезней, единственная, за которую иногда медали дают. Так- то вот...

Лет тридцать назад, невесть откуда, аэрофильная эпидемия на «Грифах» появилась. До сих пор неясно — с чего ей было взяться? Вряд ли где это было отмечено — кому дело до психов всяких, их в родной России не меряно не считано, на все Америки и Европы с избытком хватит на веки вечные. Но появилась... Больше всех мне досталось: как уцепилась зараза — спасу нет, охота летать и хоть ты трескайся на мелкие части. Ну да ладно, покумекали несколько, с корешами побазарили (это манер такой разговорный — столбовский, сейчас на нем все русские, которые после девяносто второго объявились, говорят). Соорудил из двух секторов парашютных крыло-парус, проклеил его полиэтиленом с помощью утюга, прострогал две березовых рейки, и паровозом на Саяны — испытывать. Там и началась аэрофильная ремиссия, вроде бы так медики вырождение всякой болезни называют. Сейчас, когда хотят в высоком стиле об истории дельтапланеризма упомянуть, говорят: " Первые полеты на дельтапланах в Сибири произведены в снежных краях Кузнецкого Алатау на хрупком крыле из капрона и сосновых реек«. Это в высоком стиле, а на самом деле как вспомнишь, так грустные слезы наворачиваются — надо ж в такие глупости вляпываться. Но подумаешь основательней: а что поделаешь, на то она и болезнь — аэрофилия...

На Саянах в ту пору соревнования проходили, и я в них участие должен был принимать — за команду. Тренировки, старты — все по графику, времени свободного мало. Друзья — спортсмены лыжи снимут и аутогенно расслабляются перед новыми победами, а я все крыло натягиваю на рейки — хлопотное дело оказалось. Дней через пять сшил-склеил и начал осваивать: залезу на самый верх горы и вниз на малых углах атаки. Гора короткой оказалась — только разгонишься до скорости пятьдесят — шестьдесят километров в час и — под горой. Трапецию от себя в досаде отводишь, не пропадать же разгону, крыло вздыбится, приподнимет на полметра и со всего размаху о ледяные гребни задом... Больно, однако в следующий раз повторялось все снова. Отчаялся я разгон необходимый сделать и решил пойти на длинный, но пологий склон. По всем расчетам к середине должен был разогнаться до потребной скорости в сто километров в час и, само собой, взлететь. Снарядились мы вместе с Проваловым Б. Он взял фотоаппарат и лыжи, чтобы оперативно передвигаться в нужную точку съемки. А я взгромоздил на себя «змея», прицепил на растяжки лыжи и степенно двинулся в дальний горный путь. Идти тяжело, солнце печет, пауты одолевают. Труд, что называется «Сизифов». Целый час топал, так что наверху рухнул прямо под крылом и еще минут десять «очухивался». Потом прицепил к ботинкам лыжи, чтобы ненароком не скатиться, бочком влез в седло (из куска пожарного шланга его сделал) и в полной готовности к взлету развернулся под склон. Существовал, по-видимому, неведомый для меня порядок всего действа, неотвратимый и последовательный. Я играл роль не большую, чем мои ботинки или лыжная шапочка. Как только крыло стало носом под склон, меня понесло на лыжах с набором скорости. Одновременно с этим я увидел панораму ледника подо мной. Меня ошеломило присутствие на леднике цепочки подвод, которые полностью перекрывали путь моего разгона. Из всех реальных вариантов я выбрал самый невероятный — «перелетать». Подводы лениво проползали, «змей» бешено несся на них, я изготовился отдать ручку от себя, как только останется метров пятьдесят до них — все шло в своей неотвратимости, и только успешный взлет мог разрешить ситуацию. Но именно его и не получилось...«Змей», как всегда, вздыбился, а потом резко ткнулся носом в лед, а я, как цирковой лев, прошил крыло насквозь. Ежели б не лыжи, уфитилил бы на животе под гору в неведомом направлении.

Когда я содрал заслонявшие обзор лохмотья «змея» со своего лица, никого на леднике не было: ни подвод с крестьянами, ни Провалова с фотоаппаратом, да и я оказался без крыла. Куски реек, обрывки тряпок отмечали мой несостоявшийся взлет. Корневая рейка толщиной с руку взрослого человека была разломана, в оболочке зияла дыра, из нее торчала моя недоумевающая голова. От такого вида все лошади пустились в галоп, а Провалов от смеха скатился на спине среди лыж и фотоаппарата прямо в ручей, протекавший через ледник.

Это был крепкий удар, но он не сломил меня. Только огромная шишка на лбу (сантиметра два высотой, и это без всякого вранья) осталась вещественным доказательством того, что я предпринимал нечто необычное. Таких огромных шишек никто никогда не видел. Именно по ней меня распознавали среди всей массы спортсменов-горнолыжников. После получения такой огромной шишки мои стремления взлететь обрели местную известность. Чтобы посмотреть на чудо природы на лбу обыкновенного человека ко мне приходило много людей, я им простодушно объяснял суть полетов на «змеях», они с изумлением взирали на меня, а это вдохновляло на преодоление всех трудностей. При помощи любопытствующих мне удалось очень быстро восстановить «змея», но погоды, нужной для полетов не было.

Теперь не только я один — все окружающие жаждали полета. Непокоренным еще оставался стометровый обрыв, с которого можно было взлететь без всякого «змея». Вместе с Молтянским Николаем и с Краевым Петей в один погожий полдень мы двинулись его покорять.

Вожделенный обрыв открывался в долину, предполагаемая длина полета была в несколько километров, все это возбуждало и делало акцию весьма ответственной. Чтобы все было наверняка, я решил опробовать систему с нижнего обрывчика метров пятнадцать высотой. Внизу у подножья только что прошло стадо коров, оставив как это водится, свои благоухающие визитки. Но что какой-то навоз в сравнении с великим помыслом полета? Я уже видел место, куда надо приземлиться — какой пустяк, пять минут, но зато будет гарантия славного перелета! Разгон, толчок, треск, удар. Точно, и пяти минут не прошло, а я соскальзываю по коровьим свежепахнущим лепешкам, победно покрытый белым полотнищем «змея». На этот раз лопнула одна из растяжек, и крыло сложилось в воздухе. Опять разруха мечтаний, но не просто, а с явным намеком на слабую подготовку. Спешить уже было некуда, и я философски созерцал ситуацию большей частью изнутри своего сознания. Было весело, как после просмотра доброй комедии, где никто никогда не погибает, и все кончается радостно.

Это и была комедия. Спектакль, в котором наказывалась самонадеянность и неосмотрительность. Где показывается истинная цена того, что называют «фуфел». Только в словах можно воспарять на том, что, на самом деле, окажется в навозе. Позже я много летал на дельтапланах и мотодельтапланах, попадал в различные ситуации, но самые умные мысли пришли тогда в навозной слякоти под оболочкой рухнувшего с небес «змея».

Из созерцания собственного бесславия меня вывел гул топающих ног. Подумав, что авторский коллектив рогатых четвероногих несется в обратном направлении, перепуганный чем-то, я начал выбираться из-под обломков. Но коров не было, а стадоподобный гул исходил от моих помощников, которые мчались куда-то вниз. Мне с трудом удалось их остановить, а с еще большим трудом убедить, что никуда я не улетел. Сверху они увидели, как что-то белое поднялось над лесом и унеслось вниз в долину. Кроме меня в этих местах никто не летал, поэтому дядя Коля и Петька были страшно удивлены, что я валяюсь под ледником. Сейчас, по прошествии многих лет, когда стало многое известно об астральных путешествиях вне тела, мне совершенно ясно кого мои друзья видели. Мой астральный фантом, следуя программе, сформированной ранее в сознании, делал то, чего не удавалось телу. И пока я предавался расслабленным размышлениям, он «оттягивался» по максимуму. Что это так было, говорили два факта: утверждение двух свидетелей и ощущение выполненного долга.

И все-таки закрепление летного навыка требовало большого количества стартов. Времени у нас уже не оставалось, наутро надлежало убывать домой. А тут встречный ветер пошел, да такой плотный, что совершенно ясно было — надо летать. Остатками подручных материалов мы залатали «змея» и уже в сумерках я приступил к учебным стартам. Что из этого получалось, никто уже не скажет — дядя Коля и Петька опасливо сидели на берегу ледника и только по звуку из темноты могли определить, что было сделано с десяток стартов. Сам я не видел окружающей обстановки и судить о подробностях полетов не имею возможности. Момент остановки определялся по шуму реки из-под ледника — в нее я должен был упасть, если просчитаюсь. Но не упал, и этот факт является единственным подтверждением успешного завершения первых полетов на дельтаплане в Красноярском крае. Когда б не столбовская настырность, не прославился бы Красноярск на весь мир, как родина Сибирской школы дельтапланеристов.

2. Душа, как крылья трепыхает

Очень оскорбительно для меня закончилось лето 73 года. Хотел, видишь ли, на одном дыхании вырваться в небо, а получил по заднему своему месту и вывалялся в навозе. Ну да ничего, в журналах порылся, газетки пошерстил — нашел статейку, язвительную, между прочим, о том, как зарубежные богатые бездельники развлекаются полетами на дельтапланах, подвергая опасности себя и окружающих. Говорилось также, что это развлечение настолько буржуазное, что вряд ли у нас в стране оно привьется, потому как советская молодежь твердо наследует авиационные традиции Чкалова, Покрышкина и других народных героев-авиаторов. Помню изречение одного из французских буржуазных бездельников: «всего-то надо пятнадцать метров дюралевых труб, шестнадцать квадратных метров прочной лавсановой ткани, триста метров буксирного тросика и вы можете получить незабываемое наслаждение получасового полета». Что здесь неясного для смышленого с детства человека, каковым я был, естественно.

К первому снегу были добыты трубы, оптимального, на мой взгляд, диаметра — чуть толще лыжной палки. О трубах для крыла следует говорить в священном трепетании перед лицом многотысячелетней эпохи постижения человеком тайны полета. Дело не в том — соответствует или нет по прочности, весу выбранная труба. Труба — это начало крыла, его материальное утверждение распростертости в воздушном пространстве. У птиц кости трубчатые — не это ли есть главный признак летательности? В воспаленном сознании аэрофила труба не просто форма предмета, ТРУБА — это заклинание, магический пантакль. Что бы ни попалось под руку человеку в состоянии аэрофильного возбуждения — он все обратит в трубу. Позже, когда полеты для нас стали обыденностью, а дельтапланов было наделано больше двух десятков, мне доводилось отклонять конструкцию крыла, трубы которой были собраны из сотен цилиндрических колпачков — экранов каких-то реле. Я наступал на горло песне, сотворенной человеком в аэрофильном вдохновении, Не сомневаюсь, в его памяти осталось впечатление как некий бюрократ, начитавшись технических книжек, святотатствовал над выстраданным детищем. А посему не было в природе доводов против трубы чуть толще лыжной палки. Крыло было начато!

Оболочку крыла я пошил на ручной швейной машинке, не обременяя себя теми филигранными приемами, которые применяют при изготовлении парусов для яхт. Пошитое бельевым швом изделие представляло сморщенную вохристую шкуру фантастического птеродактиля, что придавало незыблемую уверенность в его летной функциональности. Уподобляясь великим скульпторам, мы вместе с Аликом Резвовым отсекли от оболочки все лишние куски и превратили обширное полотнище в неравносторонний ромб, то есть не было на нем ни одной пары равных сторон. Учитывая, что отсекание мы выполняли на веранде пионерского лагеря в морозный зимний вечер по пути с горнолыжной базы, излишняя точность была явно неуместна. По генеральному замыслу это была лишь первая примерка, которая съела пару квадратных метров от необходимых шестнадцати. Но кто будет смеяться над этой технологией, пусть почитает классику: ни в одной из эпох, где люди летали, не указывается о тщательности изготовления крыльев. Дедал вылепил крылья из перьев, применяя воск. Можно представить, что у него вышло! В природе вообще царит неряшливость в части крыльев — возьмите ворону. Только не умеющий летать вороненок может похвастаться красивыми, одинаковыми крыльями. Чуть только начинаются полеты, приходится довольствоваться двумя огрызками, на которых и проходит остаток жизни у пернатых. А люди? Мне доводилось видеть, как летали на крыльях, пошитых из лакоткани, полиэтилена, из мешков из-под сахара, из плащевых тканей и из театральных портьер! Так что не в материале и способе изготовления дело. Что-то иное поднимает человека в воздух. Из истории известно о полетах вообще без крыльев. Некий монах воспарил под потолок в присутствии папы римского, что запротоколировали в скрижалях. У иного крыло как яичко — гладкое да ладное, а летать не может — не хватает того куражу, с которым и на рогоже полетишь.

Первые попытки на новом крыле, ясно дело, не выходили. То трубы согнутся, то на березе повиснешь. А как-то раз пришлось страху натерпеться, когда крыло неотвратимо понесло на двигающийся трос канатной дороги в Бобровом логу. Взвило, вдруг выше опор метров на десять, не меньше, потому как вижу сверху: бегут креслица в обе стороны, а на них куколки сидят. «Так это ж люди» — только и успел удивиться, как вижу, стальная труба опоры на меня двинулась. Грохнулся об нее со звоном, крыло своими трубами обвилось вокруг опоры, а я, как американский шпион повис на постромках между скрежещущими блоками и землей. Удар был приличный — лестница на опоре из железных труб прогнулась, а я в радостной невредимости быстренько сбежал на землю. Позже эту гнутую лестницу показывали туристам с рассказом о том, какие идиоты иногда встречаются в канатно-кресельном деле.

Но случай на канатке только укрепил уверенность в полной безопасности летания на дельтапланах, в самом деле — каркас крыла принимает на себя удар и гасит его, пилот же участвует в ударе, когда импульс уже погашен. Спустя несколько лет, я познакомился с таким же «экспериментатором» — В. Задовым. Он рассказал, как ему довелось летать на Дивногорской горнолыжной трассе, где нет канатки, но зато поперек висят высоковольтные провода. Также как и всех нас, Володю занесло выше привычного, и он оказался над проводами ЛЭП. В этой ситуации существует только два варианта: нырять вниз на высокой скорости или перелетать над проводами. Но ни тот, ни другой вариант не гарантирует от встречи с препятствием: в первом случае можно войти в смертельно опасное флаттерное пикирование и «размазаться по планете», во втором случае есть шанс зависнуть и спарашютировать на объект. Задов прошел по второму варианту, в результате Дивногорск три дня сидел без электричества, от дельтаплана осталась вязанка труб, обоженных электрическим разрядом. А Вове хоть бы что — цел и невредим, успел даже увязать остатки крыла в пакет — и на электричку. Потом он в качестве вступительного взноса приволок свой дельтаплан к нам в клуб, но ни один кусок трубы не пошел в дело: все было продырявлено и оплавлено. Вот какая сильная штука — дельтаплан, в каком угодно катаклизме спасет. Так что после первых трех четырех полетов начинающий легкоавиатор неотвратимо уверен в безопасности своих полетов.

На этом многие и ловятся. Поймался и я и очень по крупному. Как-то зимой, в январе в одном из полетов попал я в порыв ветра, отчего забросило меня с дельтапланом прямо в гущу леса. Ну а там вариантов особых нет: только парашютирование. Ну а если еще и ветер поддает, то влетаешь в дерева, аки болид Тунгусский. Так в тот раз и получилось — несет меня прямо на ствол сосны, я привычным горнолыжным движением от нее отворачиваю, а за первой сосной, впритык, ее сестренка. Об нее меня неразумного и шваркнуло — промежностью удар принял. Пришел в себя — чувствую, остановился полет, хоть почему-то все кругом кверх ногами смотрится, да чье-то колено в лицо давит. Отмахнешься от него, а оно снова на морде. Наконец, понял, что это моя нога свисает откуда-то и обзор заслоняет. Общупал ее — целая, вроде, и простирается из нужного места, только в таком шпагате находится в каком сроду я не видел. А другая нога накрепко тросом обмотана, чтобы ее освободить подтянуться надо, а по тросу да в обнимку с тяжеленной ногой этого никак не получается. Припух я в тяжелых размышлениях: все внизу, полета ожидают терпеливо, думают — готовлюсь долго, а может вовсе отменил старт. Так что висеть предстоит долго. Циркачи, вон, минут по двадцать вниз головой по всему цирку сигать могут, а потом еще кульбит какой-нибудь сотворят и на ноги с комплиментом вскакивают. На картах Таро жертву изображают: висит мужик на одной ноге, а другую для удобства сзади накрест пристраивает, жить-то осталось ему считанные часы, а к удобству тянется.

А мне совсем не удобно было, не больно, а что-то тянуло внутри с великой занудностью. Хорошо человек какой-то подбежал и сдернул трос с ноги. Помогал я ему по своей возможности, а самому стыдно за халявство свое: гуляют люди по природе, воздухом незапыленным дышут, а тут всякие придурки на деревьях вниз головой висят. Тут и друзья мои подоспели: стащили беспощадно дельтаплан с дерева, завернули меня в парус и поволокли вниз. Да вид у меня от этого, видать, бледный стал. Пришлось Ефремову И. брать меня в охапку, садиться на этот парус и принимать все удары от дорожных кочек на себя. Вырубило меня из памяти, видно, не помню, как вниз спустились.

Отвезли в трампункт, ренген сделали. Пока пленку проявляли, мне ногу пытались выровнять, в колене задеревенела и не вытягивается. Два мужика наваливаются и хоть бы хны, как арка бетонная держит. Укол какой-то поставили, тогда только размякла и вытянулась. А тут, слышу, докторша пленку на свет смотрит и причитает, дескать, молодой такой и будет калека. Я попросил показать: что там такое страшное? Показывают — вижу прежде всего свое хозяйство мужское, четко так вырисовано, срамота... Кости скелетные, как и должно быть, только раскрошены как у цыпленка табака. Геройские чувства покорителя воздушного океана во мне еще не распуганы были, поэтому мелочь такая, как несколько надломанных костей меня мало смутили, даже приободрило обстоятельство сохранности их на своих местах. Потому как ожидал полного разрушения. Но у врачей своя наука — отвезли в стационарную лечебницу, а там пьяненький дежурный врач простой электродрелью начал просверливать зачем-то мое здоровое колено. Жженой костью запахло, я ему кричу — охлаждение какое-нибудь подай, горит ведь. А он посильнее нажал и проткнул живое тело велосипедной спицей. Потом пристроили несколько железяк, привязали шнур и подвесили гири. Лежу после всей этой суматохи в чистой кровати, никто больше меня не трогает и страшно поесть захотелось. Как только пройдет кто-нибудь в белом халате, я с просьбой обращаюсь: с самого утра, дескать, не ел, попал вот в такую оказию, может на кухне найдется что-нибудь поесть. Но все, как сговорились: все ужины давно закончились, ничем помочь не можем. Все-таки нашлась одна добрая душа: приносит сестра полстакана воды — вот говорит, вода только осталась, остальное все съели, до утра ждать надо. Воды попил — на том и спасибо.

А в палате жизнь проистекает по установленному порядку, вижу, вдруг все оживились, сестра утки приносит — раздает всем. Я, как и все, тоже судно взял, кое-как взгромоздился на него и чую, что все мои ломаные кости внутри зашевелились, того и гляди наружу вывалятся. Представил себе, что они, как шары бильярдные по дну посудины застучат — вмиг всякая охота отпала этим делом заниматься. Так проникся опасностью, что дней пять судна не просил. От такого воздержания пучить меня стало. Стал просить, чтобы клизму очистительную сотворили, освободили от мучений. Но врачи с умным видом живот пощупают и ничего не назначают — само, дескать, пройдет. Взбунтовался я и объявил голодовку. Через день после этого пригласили специалиста из кишечно-желудочного отделения, чтобы определится, что со мной делать — или к моргу готовить, или оставить, как есть. Хорошо женщина-врач добросовестной оказалась: общупала, объяснила, что в животе гематомы мешают нормальным функциям пищеварения, но они недели через две рассосутся и тогда все на места встанет. Перитонита никакого нет. Это развязало мне руки, насел я на санитарку и выпросил у нее ту самую клистирную установку, литров на пять, вроде. Влил все это в себя и не успел судно подложить, как весь сам обделался и постель испоганил. От такого конфуза аж на ноги вскочил: стою голый и простыни клубком сворачиваю, чтоб не увидели моего засранства. Но санитарка давно за дверью на стреме стояла — уж на ее то памяти, небось, такой случай не первый. Быстренько все заменила, подмыла, подтерла и лежу я как огурчик чистенький и освобожденный.

После прочистки полегчало, и стал я ощущать нормальность жизни. Осматриваться начал: наша палата была под номером шесть, и лежало нас шестеро, все после каких-нибудь аварий. Иные оказались без частей своих конечностей. За период лечения мне пришлось наблюдать этот жуткий переход человека от состояния полноценности в инвалида. Никто не смирялся с первых дней со своими потерями, все надеялись, что закончится больничный срок и пойдет он, как раньше домой делать свои привычные дела. А уходить приходилось без руки или ноги, а иногда в морг. Тяжелая получалась школа на краю жизни и смерти собственного тела. Все получали печать этой школы, независимо от конечного результата. Даже врачи, пребывая в пространстве, заполненном страданиями, невольно подчинялись неизбежной жестокости сокрушения людских судеб. На их глазах человек медленно продвигался к своей кончине, требуя внимания и исцеления, но никто из представителей живого мира не мог изменить ход предначертанного события. Некто или Нечто управляло исходами. Человек должен быть сокрушен до основания или предостережен в нем.

В этот граничный мир, пульсирующий несчастьями, я попал раньше, как только предпринял первые попытки взлететь. Тот самый Некто всячески предостерегал от глупости моего намерения. Откровенно тыча меня в чужой или собственный помет. Но сознание мое было еще глухое и слепое, голос и образ космического разума пока был недоступен. Как и все окружающие, я неотвратимо веровал в свое полное исцеление, но не силами медицины, а заветными снадобьями и волей к успеху. Саня Демин принес мне мумие, и я его поглощал в больших количествах, так что на простынях отпечаталось тело, как на христовой плащанице. Исцелительный процесс (по крайней мере, в моем сознании) продвигался так быстро, что через месяц я потребовал костыли, чтоб начинать ходить. Но у врачей, по их науке этого не могло произойти никогда. На этой почве мы и разошлись. Не дожидаясь окончания срока, меня освободили от больницы, как непутевого больного. Пообещав, что через месяц вернусь для вколачивания блокирующего штыря в бедро, я вырвался из этих ужасных стен, с желанием никогда в них не возвращаться. Впереди меня ожидал интереснейший мир с приключениями и творческими взлетами, где раскрошенные кости таза не более чем печать, удостоверяющая причастность в продвижении к потусторонним мирам. Так я думал кандыбая на костылях по весеннему Красноярску.