Яворский Александр Леопольдович

Столбы. Поэма. Часть 20. Львиные ворота

Гиганты порталы времен Тамерлана
Века пережив нерушимо стоят,
Ревнивые дюны песков Туркестана
Стиль мавров искусных поныне хранят.

И нежится в небе глубоком и синем
Чудесная зелень немых арабеск,
И тихая голубь в законченных линиях
Пред синью небесной стушила свой блеск.

Никто не входил в эти мертвые двери
И выхода ими не знал никогда,
И в вихрях эпохи враждебной неверным
Для ханских порталов погасла звезда.

Стоят и чаруют дворцовые входы
И голубью спорят с лазурью небес,
И вспоминают былое народа
Что чудо создал в воротах из Чудес.

На севере знал я другие ворота
Без мавров искусных, без ханов, без битв,
Поведаю вам, если слушать охота,
Я вам расскажу, что создал там гранит.

Седых времен неписаные строки,
Что магму шквал в гранитах начертал,
Их на хвосте всеведущей сороки
Не зная языка чутьем я прочитал.

Не помню, как там говорилось
Дословно, вообще сумею ль передать,
Одно запомню я — как трещины залились
Гранит стал медленно сжимаясь застывать.

Потом прошли тысячелетий годы,
Неузнаваем стал предгорий вид,
И по хребтам, в нетронутой природе,
Простерся дейками безкварцевый гранит.

Названье сиенит ему сороки дали,
Он видим был с низин издалека,
Но на него они не залетали —
Верхушка гор казалась высока.

Они внизу в долине Енисея
Как прежде же гнездились в островах
И вили гнезда, прутьев не жалея,
В черемухи прекрасных деревцах.

И знали все, что вкруг происходило,
Все видели, все помнили всегда —
Где у каких зверей какая сила,
Птенцов кто вывел больше из гнезда.

Кто с кем поссорился из за норы, иль пищи,
Кто посчитал чужое за свое,
И даже, что на Енисейском днище
У рыб случалося. Сороки знали все.

Особенно же их интриговало
Как главные живут среди зверей,
И здесь заслуги их немало —
Узнать доподлинно, кто всех зверей сильней.

Вот Мамонт, например, — сыщи виднее зверя,
И рядом с ним двурогий носорог,
Глядишь, глазам своим не веришь,
Как на траве такой вскормиться мог.

Вот — бычий предок — тур, а вот — бизон лобастый,
Пасется по степям, в огромнейших стадах.
Попробуй, подойди. Случалося и часто
Табун топтал волков в стремительных бегах.

А лес таит гигантского оленя,
Сажень между концов слегка сведенных рог,
В высоких липнягах, с всегда прохладной тенью,
Он пасся с туром бок о бок.

И рядом с ними, этими скотами,
Привольно пасшимися в мирных табунах,
В ночной тиши неслышными шагами
К ним крался лев, вселяя в стадо страх.

Но как ни дерзок был тот хищник-одиночка,
К сторожким табунам он все ж не подходил,
Боялся и не смел, и только ночью
Отбившихся преследовал, ловил.

Он больше промышлял на северном олене,
Что ягельник ветвистый поедал,
И преисполнен жвачной ленью
Лежал, жевал, глотал и отрыгал.

Его лев лавливал в лесу вблизи опушки,
Или когда тот шел на водопой.
Здесь, в берегу какой-нибудь речушки,
Он каждый раз доволен был судьбой.

Не раз гонял он косяки лихие,
Несущихся, как ветер, лошадей,
Но быстроногой той стихии
Он много уступал, хоть был сильней.

И надоело все коварной кошке —
Слоны и тур, бизон и носорог,
Олени, лошади, маралы, кабарожки,
И он пошел искать всеведущих сорок.

Чтоб их спросить о ловкости и силе,
Они ведь знают всех, скотов и не скотов,
Когда и где они только не жили,
Включая самых мелких грызунов.

Еще спросить, кто всех зверей вкуснее.
Так пресно все, никак не рассказать.
И здесь внизу, вокруг на Енисее,
Другой, приятной пищи не сыскать.

И долго не пришлось искать ему сороку,
Спустился вниз, прошелся бережком,
И где Бугач впадает в Качу, сбоку
В боярку вплетено гнездо, закрытое как дом.

Как раз сороки были дома,
Сорокин муж, известный СорокИн,
За сплетнями слетав от одного к другому
Был весел в честь чиих-то именин.

Боярышник густой колюч и непролазен,
Иголки все сплелись в один колючий стог,
Лев посмотрел, но хоть и был отважен,
Но штурмовать куста, конечно бы, не смог.

Он лег покорно брюхом на лужайку,
И, морду положив на травку, произнес:
«Послушай, вещая всезнайка,
Лежу перед тобой, аки смердящий пес.

Одно я знать хочу — кто из зверей сильнее,
Ловчей, красивее, чем я.
Еще одно — и кто из них вкуснее,
Чтоб пищей был достойной для меня.

За это все, клянусь своей пещерой,
В которой я родился и вскормлен,
В обиду я тебя не дам, и всякой мерой
Тебе способствовать берусь со всех сторон.

И сам не посягну на беззащитный домик,
В котором ты живешь уже года».
«Вот это да, вот сукин сын, вот комик» —
Веселый СорокИн прострекотал с гнезда.

Но умная и хитрая сорока,
Что знала все ужимки льва,
Ему почтительно ответила: «Высокий
Гость! Зверей всех голова!

Приветствую тебя, пришедшего с вопросом,
И рада гостю помощь оказать».
Сама же повернувшись, ткнула носом
Болтливых сорочат, заставив их молчать.

И продолжала: «Грусть твоя известна,
Скоты и есть скоты всегда.
Ты ими будто сыт, но пресно
На вкус их мясо — просто ерунда.

Другое дело — мясо зверя,
Ну, скажем, окорок медведя, например.
Передавали мне, и я охотно верю —
Нежнее мяса нет. А сам он, этот зверь,

Силен и храбр, могуч и беспощаден,
Его еще никто не побеждал.
И в схватке с ним никто не сладил.
Он всех как мух давил и пожирал».

Услышав это, лев хлестнул хвостом о землю,
Встряхнул лохматой головой,
И молвил: «С радостию внемлю,
Всезнайка пестрая, совет разумный твой».

«Но!» — прервала его советчица сорока, —
«Их медвежиный царь живет в горах.
Иди туда здесь не теряя срока,
Там снег еще не стаял на хребтах.

И он лежит там, в каменной берлоге,
Вот-вот он встанет и пойдет.
Передавали мне — он слаб на задни ноги,
Всю зиму пролежал ленивый обормот.

Да передай сестре — кедровке с эхом —
Оно везде ее найдет —
Пусть с кумом-вороном пришлет птенцам орехов,
Что в мох попрятала, а то пожрет их крот.

Ну, будь здоров, и скатертью дорога!»
А СорокИн подумал: «Чтоб ты сдох!»
Но вслух прибавил: «Ради бога
Не простудитесь там, не провалитесь в мох».

Он не любил повадку этой кошки
По островам в черемухах блуждать,
Из гнезд сорочьих деток-крошек
Для завтрака когтями выгребать.

И лев ушел столь властною походкой,
Как будто пред собой медведя увидал,
Хвост кверху, брови ровно щетка,
В глазах огонь, а грива — словно вал.

Лишь только лев ушел, все сразу оживились,
Сорочьей трескотни не передать,
И впечатлением от встречи с львом делились
Наперебой шесть крошек-сорочат.

А умная и хитрая сорока
Строчила мужа у гнезда,
Чтоб тот летел скорей к лесной обоке,
Где воронье слетается всегда

На падаль давнюю какого-нибудь лося,
Что вышел из лесу, гонимый лешаком.
В лесу обычно так велося —
Больному места нет в лесу глухом.

И передал бы ворону с нагорья,
Что лев наверное к гранитам забежит,
Чтоб там, в камнях, в единоборстве
С медведем-гризли силы спор решить.

И СорокИн, взлетев над лугом Качи,
Со стрекотом пустился в дальний путь,
Перед собой имея две задачи —
И к цели долететь, и в гости не свернуть.

Летел. Летел, и увидал у леса:
Кружится воронье, пружиня на крыле.
Чего они кружат? Какого беса?
Вниз не спускаются к питающей земле?

И тут его глазам всеведущим, сорочьим,
Все стало ясно ровно день.
В кустах, темнеющих перед грядущей ночью,
Чия-то кралася загадочная тень.

И СорокИн определил мгновенно —
То шла гиена лося поминать,
Ее обычай — непременно
Семью воронью собою напугать.

Но все уладилось, и шум угомонился.
Гиена принялась за тризну, как шакал,
А скоро их пришло так много. С счету сбился
Летящий СорокИн, он плохо цифры знал.

И сколько сверху воронов спустилось
Он тоже не считал, как ровно и ворон,
Он видел лишь, как все здесь суетилось,
Стараясь подойти поближе со сторон.

Вцепиться где-нибудь, хоть как-нибудь отведать
Из общей тризны у леска,
Не говоря о том, что сытно пообедать,
Такая мысль для многих далека.

Сел СорокИн на ель, над самой головою
Красавца лося, павшего в рогах,
И начал наблюдать, как старый ворон с боем,
Отняв кишку, присел ее клевать.

Вот этот — от камней, он про себя подумал,
И, приглядевшися, вполне установил,
Что ворон точно тот, к тому же был и кумом,
И у сорок детей из года в год крестил.

"Привет умнейшему из птиц, — он молвил с ели, -
с приятным ужином, достопочтенный кум.
Вы обещались к нам еще на той неделе,
Да время не нашлось у вас средь ваших дум.

Имею дело к вам от нашего семейства«.-
И СорокИн тут начал стрекотать,
Как лев пришел, что говорил, какое зверство
Намерен он в камнях создать.

И надобно, чтоб гризли знал в берлоге
О той затее бешеного льва,
И чтобы ведали все каменные боги
Что вздумала кошачья голова.

«Приятно, рад, — ответил ворон гостю, -
Я здесь не задержусь, и глазом не моргнув
Глаз выклюю, да от ноги часть кости
С собой возьму и тронусь в дальний путь».

Сказал, и сделал все, как полагалось.
Но попрощаться с кумом не пришлось:
Был занят клюв, ведь впопыхах досталась
Тяжелая та с мясом лосья кость.

На крылья опершись всей силою могучей,
Он все же оторвался от земли,
И скрывшись за леском, понеся к черным тучам,
Туда, где камни видятся вдали.

А СорокИн прострекотал снова с ели,
Желая поддразнить гиенный молодняк —
«А чтоб вы все, как кошки, околели,
Ублюдки, выродки некормленых собак».

А сам на крыльях вниз спустился
И начал ползать, будто бы хромой,
Гиены бросились к нему, он быстро изловчился,
Вспорхнул, схватил кишку, и улетел домой.

А ворон, силу взяв, уже летел высоко,
Вороньим трактом режа небеса,
Уж сопка оказалась много сбоку
И начали темнеть от сумерек леса.

Внизу блеснуло плесо Енисея,
И потянулось лентою с боков,
Сошлися горы в щеки, зачернели
Вдали вершины каменных Столбов.

А там, на западе, заря огнем горела,
Тянулась красным шарфом по хребтам,
И тучки легкие своим эфирным телом
Как фимиам курились к небесам.

И высоту с подтиху набирая,
Упорно резал воздух черный вран,
Из клюва кость, как клад, не выпуская
Летел он в свой гранитный горный стан.

Вот и Базаиха прижалась к Енисею,
Ее блестящий серп здесь Вышку огибал,
А там, на юг ушли за нею
Моря лесистых гор и скал.

Близенько пролетел над гривою гранитов,
Что Лалетину делят с Моховой,
И через падь, совсем во тьме сокрытую,
Взял курс к большим гранитам по прямой.

Махал, махал могучими крылами,
И, наконец, внизу поплыл хребёт,
В котором ворон меж камнями
Держал гнездо из года в год.

Уже почти стемнело над горами,
Когда он сел на камень близь гнезда.
Заря совсем потухла за хребтами,
Блеснула в небе первая звезда,

За ней другие звезды заблестели,
Рассыпавшись в бездонной вышине,
Внизу в ручье свои вечерни трели
Пел черный дрозд проснувшейся весне.

И было тихо так близь стен немых гранитов,
Стучало сердце в воронову грудь.
Кость положив на каменные плиты,
Он задержался здесь, чтоб отдохнуть.

Потом опять поднялся в воздух черный
И кинулся к гнезду среди камней,
Сдержал себя крылом упорным
И шумом разбудил своих детей.

Вручил подруге дар с долины,
О чем-то с ней немного поболтал,
И снова полетел во тьму пучинную
Куда-то к силуэтам черных скал.

И над тайгою сонной, но не спящей,
Раздался ворона ночной звенящий зов,
Необычайный клич и с эхом уходящим
Он разбудил тайгу от набегавших снов.

Защелкал филин, в каменном развале
Перекликнулись совы на хребте,
Они еще ни разу не слыхали
Воронов клекот в ночи тьме.

«Недоброе!» — промолвила кедровка,
Снялась с пушистой пихты от гнезда,
И с криком вдоль ручья над разреженной бровкой
Пошла наперерез вороньего следа.

Ее заслышав, в небо взвился ворон,
Дал через голову спиралью разворот,
И вдоль хребта с заснувшим бором
Поплыл назад, замедлив быстрый ход.

И, налету приветствуя друг друга,
В ночной тиши, над черным морем скал,
Кедровке ворон вещий в ряде кругов
Сороки просьбу всю пересказал.

Опять взмыл вверх и снова развернулся,
И с высоты, что выше всех камней,
Планируя на крыльях, вновь вернулся
К семье скучающей, встревоженной своей.

В ту не спалося ночь семье кедровок горных,
Был разговор один о гризли и о льве,
О том, что на лету поведал ворон черный,
Что надо бы слетать к волшебнице-сове.

Ей рассказать, она ночная птица,
Сейчас же пусть слетает, что ей в сне,
Чтоб гризли знал, пока начнет зариться,
Что может ждать его среди камней.

Или дождать утра, спросить совета сойки,
А может быть и кукшу разыскать,
И им сказать, и всею тройкой
Медведю весть всем хором передать.

Пока судили да рядили,
Уже птенцы свои в гнезде открыли рты,
Забрезжил свет, и споры прекратились.
Пора на поиски за пищей. Суеты

Не перечесть у этой пестрой пары,
Куда-куда не надо им слетать,
И на земле в оттаявших амбарах
Горбатых шишек кучки разыскать.

Что с осени запрятано, забыто,
Вот и изволь летай и вспоминай.
Садись ищи, все сверху шито-крыто,
И длинным носом все перерывай.

А все же надо выполнить заданье.
Сорока, ворон — все они свои.
К тому ж медведь — безвредное созданье
И здесь в тайге — хозяин он земли.

И пестрый КедровИн, тем дорожа знакомством,
Подруге приказал, чтоб скоро не ждала,
Насущный хлеб искала для потомства.
Вспорхнул и полетел со свистом, как стрела.

И долго б не пришлось до логова медведя
Ему лететь, к тому ж дорогу знал,
Да налету он вспомнил про соседа,
Что в том же ручейке повыше гнездовал.

По счастью, сам сосед был у гнезда с женою,
И что-то хлопотал внизу среди корней.
Узнав соседа, он взлетел в густую хвою
И разговор полился, как ручей.

Услышала его тоже соседка-сойка
У пихты на суку, да так и замерла.
Во мху слепушка-землеройка
Одним ушком кой-что разобрала.

Особенно ж засуетилась белка,
Она никак поверить не могла,
Что гризли попадется в переделку,
Что вообще — серьезные дела.

А по ручью, с почти неслышным эхом,
Тот разговор внимала кабарга,
Ведь лишь ее чудесно чутким ухом
Все знает, ведает дремучая тайга.

И вот пока делились кедровИны
Известно стало всем, буквально, по тайге,
По всем камням, от низа до вершины,
От лиственниц-гигантов до слеги,

Что ветер раскачав, метнул на землю в гневе.
Шумели в муравьищах муравьи,
И быстрые ручьи в звенящем перепеве
Тайге канючили сочувствия свои.

А бурундук залез уже в пещеру,
Где гризли зимовать привык.
Сейчас он стал доверчив через меру,
Забыв медвежьи пакости на миг,

Как гризли капывал его с норы его же,
Как кошка мышью балуясь порой.
И крикнул со стены: «Не слушайте! Не гоже,
Там разговор у всех пустой

О льве каком-то, грозном господине.
Я знаю льва, — дохлятина, не зверь.
Он пальцем не задел ни зверя, ни скотины.
Не верь хозяин, никому не верь.

А впрочем — муравьев спроси. Они все знают
И правду скажут только муравьи.
Лежи и отдыхай, пусть там себе болтают
Да брешут глупости свои!»

Лишь только он сказал, у входа появился
Гонец носатый, пестрый КедровИн.
Он сразу же в бурундука вцепился
И начал гнать его: " Ах, жулик! Сукин сын!

Еще тебя, брехло, здесь не хватало,
Не по вранью достался тебе хвост.
Как мать-земля тебя носить не перестала!
Пошел отсюда вон! Дурак! Прохвост!"

И выгнал прочь бурундука с берлоги,
Сел на приступочек, и все пересказал
О чем в долине Пухоногий
Под трескотню сорокину мечтал.

«Пора честь знать и выйти на свободу,
Покушать корешков ургуя по хребтам,
Яичек муравьев попробовать в угоду
Своим за зиму слипшимся кишкам.

Набраться сил и поджидать бродягу
Тут, где-нибудь по мхам и по камням.
Пусть попадется в передрягу
На радость каменным богам».

«Спасибо, КедровИн! — Медведь ответил птице, —
Да, да! Пора и впрямь вставать.
Изнежился я здесь в своей теплице,
Так можно и весну, пожалуй, прозевать».

И гризли встал, и из пещеры вышел,
И медленно побрел по склону к ручейку,
И первое, что он в тайге услышал —
Кукушки грустное, зовущее «Ку-ку».

«А, прилетела, чудная певунья,
Ну, значит, вся оттаяла тайга.
Скажи, прекрасная вещунья, —
Сегодня речь твоя особо дорога, —

Сколь жить осталось мне на свете?
Наемся ль пучек я в закат весенних дней?
В исходе солнечного лета
Мой вкус узнает ли малиновый елей?

Мой слух услышит ли по осени жужжанье
Там, где-то наверху пчелиного дупла?
Мой нос учует ли медовое дыханье,
Что наносила за лето пчела?»

И вновь ответила ему кукушка «Ку-ку»,
И долго куковала над хребтом.
А гризли слушал все, ему-то было в руку
Для схватки будущей со львом.

Сияло солнце, пели песни птицы,
Чуть слышный ветерок вершины пихт качал,
И ручеек болтливый небылицы
Со слов кедровьих звонко напевал.

А гризли шел искать ургуй мохнатый,
Что в солнцепеках выгнала весна,
Ургуй целительный и силою богатый
Для медведей проснувшихся со сна.

А в это время все лесные боги —
Дуван, Пыхтун, Сосулька и Лешак —
Собрались на камнях у гризлиной берлоги
И порешили дело так:

Что надо де помочь медведю чем попало
И отстоять топтыгу ото льва,
А средств в тайге к тому немало,
Перечислять — так вспухнет голова.

И резолюция собранья появилась,
Заслушав, мол, поговорив, пришли:
В кратчайший срок, чтоб худо не случилось,
Чтоб всем, чем можно гризли помогли.

Особенно же надобно бы было
О том же попросить и каменных богов,
Чтобы они хребет обгородили
Каменьями от всяких этих львов.

Сама тайга прислала кабарожку,
Чтоб та послушала, что духи порешат.
И ей медведя стало жаль немножко
Хоть он до озорства большой был плут и хват.

Участвовало в разговоре Эхо,
И быстро разнесло все по тайге,
К тому ж болтун — ручей, не знающий помехи,
Всегда соперником был в этом кабарге.

И Кап-волдырь слыхал, сидевши на березе,
И так надулся, чтоб все осознать,
Аж проняли его, беднягу дегтя слезы
И лопнула кора, а все не мог понять.

На Колокольнях ворон над Калтатом
Тревогу услыхав, звонил в набат.
И эхо, мощным перекатом,
Тот звон умножило во много-много крат.

Ручьи в логах вскипели белой пеной,
И так стремительно сбегали под уклон,
Образовав живые стены
Непроходимые никак со всех сторон.

Дуван с хребтов погнал такие бури,
И рвал с корнями сосны и листвяг,
И завалив тайгу такой наделал дури,
Что удивился сам Лешак.

Пыхтун с Тянигузом хребты поставил круче,
Да так их приподнял над Енисей-рекой,
Что камни уперлися кой-где в тучи
Своей холодной головой.

Сосулька у камней, по их щелям коварным,
Образовал толстенный лед,
Такой каток неблагодарный —
Кто ступит, тот и упадет.

Лешак запутал все тропинки,
И сеткой переплел среди дерев,
Чтобы не мог свободно без запинки
По ним пробраться к скалам лев.

А дед-гранит каменья порассыпал,
И так составил их, ну как заплот.
В одном же месте камень выпал
И здесь образовался, вроде, вход.

А на верху таких ворот гранитных
Зажат был куб, да не один, а два,
И если здесь пойдет лев ненасытный —
Куб упадет и здесь — могила льва.

Навстречу льву был послан дятел Желна,
Чтоб слету выдолбить пришельцу правый глаз.
Одним смотреть не так привычно,
Особенно когда везде не ход, а лаз.

Так вся тайга готовилася к встрече.
Гостям незваным кто же рад?
А о таком как лев не может быть и речи,
Он ненавистен всем подряд.

А в это время лев уже в поход сбирался,
Нетерпеливо новолунья ждал,
Чтоб ночь темней была, и мыслью наслаждался,
Как он взойдет туда на каменный развал.

От косоглазого зайчонка — лопоуха
Он точно все узнал — куда и как идти,
И представлял себе, как у камней там глухо,
Нет настоящего тореного пути.

Чтоб время шло скорей — он долго когти правил,
Об тут же близь пещеры ствол каких то верб,
Кругом поход и льва гиен ночных хор славил,
А он лежал, смотрел на тусклый лунный серп,

Который вот растает в небе ночи,
И ночь уйдет безвылазно во тьму.
В тот раз и выступить, на то ведь кошкам очи
Дал бог. Он — кошка, значит — и ему.

Желанный час настал. По нашей если эре —
Сто восемь тысяч лет и восемнадцать дней
Тому назад. Уж все забыли звери,
И только у сорок я сам узнал о ней.

И в двадцать два часа и в сорок три минуты
Поднялся с ложа лев и прокричал: «В поход!»
Зайчишка впереди петлял совсем разутый.
Так легче. Сзади — полк гиен, шестьсот или семьсот.

Сначала шли ручьем до Енисея,
Потом вверх по нему, пока знакомый путь.
Бежали, прыгали и силы не жалели,
Чтобы скорей пойти и время обмануть.

Базаиху прошли, где лес понавалило,
Как по мосту, и дальше вскачь идут.
Вот Лалетинский лог, и на мысу могила
Надгробная плита и надпись: «Прах мой тут».

«Кто он, безвестный?» — Молвил лев державно.
Но имени его никто, увы, не знал.
Лев постоял над ней и вымолвил: «Забавно.
Кто здесь свою погибель предсказал?»

И повелел гиенному начальству
Немедленно могилу ту разрыть.
Ведь надо ж положить конец нахальству —
Себя при жизни хоронить!

И вмиг гиены налетели
На холм неведомый и ну его копать.
Они ужасно захотели
Костей неведомых остатки поглодать.

И полчаса прошло, никак не больше,
Все было сделано, холм весь был перерыт
На глубине шестиметровой толщи
Никто, нигде никем не был открыт.

И только лишь один Гиёныш благовонный
Нашел какой то кубик из кости
Блестящий, крепкий, как точеный
Его решили льву преподнести.

Об этом всем смиренно доложили,
И льву Гиёнышем был лично кубик сдан,
Что выкопан был им на дне могилы,
А надпись, мол, сплошной обман.

Страсть рассердился лев, как кошка,
Схватил Гиёныша и вырвал ему бок,
А кубик в пасть вложил как крошку,
Стереть желая зубом в порошок.

Погорячился, стиснул крепко зубы,
И верхний левый клык на нет сломал.
От боли волком взвыл, развесив губы,
И кубик изо рта на землю сам упал.

Потом вскочил озлобленный владыка,
И вверх по Лалетиной сам повел гиен.
Покруче стали горы, вроде пики,
А кое-где так даже вроде стен.

И стали отставать гиены понемножку,
А лев все шел, все полз, карабкался, скакал.
Куда тягаться легкостию с кошкой,
Особенно в лесу у скал.

Прошли версты четыре, растерялись,
Тайга, трущоба, мох аж до колен,
И в свите льва всего остались
Зайчишка-лопоух, да пары три гиен.

А тут вдруг впереди рассоха оказалась.
Куда идти — никто того не знал.
Вожатый заявил: «Скажи, какая жалость,
Что здесь я никогда доселе не бывал».

«Как не бывал? — Лев крикнул на зайчонка, -
Я покажу тебе, как путь в камнях не знать!»
У бедного заерзала печенка,
Он в мох забился и лежал.

Но только лев к нему собрался
Поближе подойти, чтоб проучить без слов,
Зайчишка вмиг со мха поднялся,
Скакнул в чащу и был таков.

Лишь повернулся лев, уж и гиен не стало,
Им показалося, что тут и их черед,
И усомняшеся не мало
Подались все в обратный ход.

Ужасно зуб болел, еще больней досада.
Остался царь один, один, как перст,
Среди ему чужого камнеграда.
И сколько впереди еще подобных верст.

И он прилег на брюхо в мох глубокий,
Больной, покинутый, но гордый еще царь.
И вспомнил он в низу далеком
То, от чего ушел, и стало ему жаль

Всего того, что там внизу, в долине,
Каких он только яств там не едал,
И за кусочек свежей мамонтины
Он кажется полжизни бы отдал.

И он глаза закрыл от мысли сладкой.
Когда же их открыл — во мраке увидал —
Горела пара глаз, и вкрадчивой повадкой
С горы спускался кто-то на привал.

«Приветствую тебя, высокий повелитель,
Добро пожаловать к нам в горный уголок,
Как кошачьей семьи, к тому ж как местный житель,
Тебя приветствовать спустилась я в ложок».

«Какая женщина!» — подумал лев невольно.
И громко вымолвил: «Прекраснейшая рысь,
Я зуб сломал, поверите ль как больно,
А здесь так холодно, сквозняк, такая высь».

«Лекарство есть прекрасное от зуба, -
Так рысь промолвила, — Оно у нас одно.
Как что, так в муравьище суньте губы
И зуб пройдет, простуда заодно».

Лев очарован был той спутницей нежданной.
«Вот муравьище». «Стоит ли того,
Уж зуб прошел, и как на то не странно,
Прошел и насморк, все из ничего!

Я просто нервничал сегодня через меру
Здесь в этой чаще гор, лесов
Я потерял немного в счастье веру,
Но вновь теперь нашел в тебе без слов».

И лев упал пред рысью на колени —
«Не уходи» — он жалобно молил, -
«И будь моей, ведь я во всей вселенной
Так страстно никого еще не полюбил.

Как только взоры встретилися наши
Я об одном подумал — ты моя!
Я не найду тебя милей и краше.
Дай лапку левую и мне скажи — твоя».

А рысь подумала, какой он рыцарь видный,
Ну что, коль у него обломан один клык.
Он для меня супруг завидный...
И голова вскружилась рысья вдруг.

Она глазами в небо посмотрела,
И нежно так, как только рысь смогла,
Ко льву стеснительно подсела
И лапку левую пришельцу подала.

«Вот-вот, вот так, — лев молвил рыси страстно, -
Как видно я сюда совсем не даром шел,
И даже зуб сломал не понапрасну,
Какой я клад себе в горах нашел!»

Так лев и позабыл о гризлевой пещере.
Как только звезды спать легли,
Наш лев и рысь, влюбленные без меры,
С ковровых мхов снялися и пошли.

Сначала логом шли, потом втянулись в гору,
И только через час влюбленного пути,
Когда на небе разлилась Аврора,
Они смогли в хребет взойти.

И перед ними в крутяке еловом
Громадой высилась чудовище-стена,
И лес густой своим покровом
Ее прикрыл с низов. Она

Нигде никак, увы, не проходима.
Как крепость стала здесь в хребтах,
Пошли повдоль. Ведь все ж необходимо
За нею побывать в неведомых камнях.

Шли долго или мало? Время знает.
И вот, близь у стены, густой, густой лесок.
А меж стволов просвет рысь в стенке замечает.
«Идем скорей за мной, мой царственный дружок,

Я вход нашла, сейчас пройдем мы стену,
Я вовсе этих мест не узнаю.
Здесь боги сделали такую перемену.
А ты спать хочешь? Баиньки-баю».

И впрямь в стене просвет. Громадные ворота,
Как сказка место. Красота.
Но льву пришла смертельная охота
Прилечь, уснуть, — сказалась суета.

«Ну, ляг, мой друг, и положи головку
Мне на коленочки, и подремли, как кот,
Я помурлыкаю, прикрою гривой бровки.
В любви я не найду к тебе забот».

И лев уснул, усталый и счастливый.
В нем воина убил Амура яд.
Прикрытый, как шинелью своей гривой,
Он так проспал бы год подряд.

Да сцену ту с осины видел желна,
Слетал и доложил богам он: «Так и так,
Там, мол, в воротах лев и с ним его любовна,
Так как — глаз выклевать? Иль их бери Лешак?»

Заволновались все лесные боги
И помчались любовь ту посмотреть.
Откуда у Сосульки взялись ноги.
Расселись на воротах посидеть.

Ну, а Сосулька, так развесил губы,
Что превратился в воду лед,
И вся махина каменного куба
Оттаявши, сползла в просвет ворот.

И словно памятник, лежит там куб и ныне,
Кто только, кто его там не видал.
Свидетелей того давно уж нет в помине,
И сам я от сорок случайно все узнал.

Вот вам и кубик тот со дна могилы,
Его разгрызть не надо и мечтать,
В нем чары спрятаны могучей, страшной силы.
Как целится Амур — попробуй устоять!

Так лучше не чуди, глотай любви заразу,
Не пробуй кубика, иди садись под куб,
И не страшись, когда он сразу
Накроет поцелуй сомкнутых губ.

Куб — памятник любви. Ее исток — ворота.
Под ними первый взгляд, ланит стыдливых кровь.
В них вход и выход, жизни позолота,
В них светит солнце, бьет любовь.

25.09.44

Author →
Owner →
Offered →
Collection →
Яворский Александр Леопольдович
Павлов Андрей Сергеевич
Павлов Андрей Сергеевич
А.Л.Яворский. Столбы. Поэма

Другие записи

1934 г.
...Во время своего отпуска Каратанов жил на Столбах около 40 дней. Для того чтобы не отвлекаться от работы он на этот раз не жил в дружественной ему избушке Нелидовке, где всегда много народа, а жил в избушке, стоящей несколько в...
Красноярская мадонна. Хронология столбизма. IY. Советский период. 20-е годы. 1927
1927 год . А.Л.Яворским учреждена «Летопись природы Столбов и Красноярья». Март. Весенняя рубка леса на Откликном (Центр. Куйсум.) хребте базайцами (база в Белянинский заимке на Кузмичевой поляне). В семейной трудовой артели сада Крутовского регулярно выпускается рукописная газета «Вестник Лалетиной» с описаниями походов на Столбы и Такмак. 28.08....
Хан-Тенгри и Победа. 1990 год.
В 1989 году я не ездил в горы, отрабатывал долги за купленную машину. В конце декабря 88 года или в первых числах января 89-го мне поступило предложение участвовать в зимнем восхождении на пик Коммунизма. Очень хорошо помня, чем закончилось зимнее восхождение на пик Ленина для алмаатинского «Спартака» (участники команды получили серьёзные...
Край причудливых скал. 4. "Столбизм" в период с 1910 по 1920 год
После 1910 года «столбизм» разросся с новой силой и принял форму устойчивых коллективов, носивших название «компаний». Компании выбирали себе названия, избирали руководителей, вырабатывали уставы. В этот период возникли «Фермеры», «Беркуты», «Волки»... Был даже создан коллектив под названием «Вольные», во главе которого стоял политический ссыльный...
Feedback