Архив раскрывает тайну

История красноярских «Столбов» полна революционными эпизодами. В июле 1902 года ленинская «Искра» поместила сообщение из Енисейской губернии, в котором рассказывалось, что в Красноярске «почти каждую ночь по городу и в железнодорожных мастерских появляются прокламации...».

«Полиция, — сообщала «Искра», — разумеется, была в большой тревоге. За последнее время она здесь вообще очень обеспокоена и то и дело производит набеги. О них стоит рассказать пару слов. 18-го появились прокламации Сибирского Союза, и вот вдруг полиция (уездная) понеслась отыскивать типографию — куда бы вы думали?! — на «Столбы». И в результате привели четырех арестованных каких-то любителей «столбистов», воспользовавшихся пасхой и забравшихся туда в избушку (там есть такая). Привели их под конвоем, посадили... Теперь говорят, что «Столбы» взяты под надзор, ибо там на одном из несприступнейших мест — в прошлом году — какой-то любитель начертал масляной краской саженными буквами слово «Свобода».

Занимаясь в краевом партийном архиве, я нашел документ, подробно рассказывающий о событиях на «Столбах» — неопубликованные воспоминания, написанные в 1932 году известным сибирским художником красноярцем Дмитрием Каратановым — одним из тех, кто был тогда арестован жандармами.

Вот эти воспоминания, которые даются сокращенными.

Несколько человек нас, а именно я, художник А.С.Шестаков, А.А.Козлов, Анатолий Байкалов, на «Столбах» проводили пасху, куда пришли на страстной неделе.

На другой день (а может, и не на другой, так как я этого совершенно припомнить не могу, а потому говорю приблизительно), к нам пришел приехавший только что из Петербурга Мих. Федор. Беспалов. Но еще более неожиданно около нашей избушки появился какой-то совершенно незнакомый нам субъект с двумя базайскими парнями. Одет он был совсем по-городскому: в пальто, в высокой белой шапке, в легоньких сапогах. Приход его застал нас в то время, когда мы около избушки варили чай. Сопровождая свои слова усмешечкой, похожей гримасу, и ужимисто поводя плечами, он на наше негостеприимное удивление на счет его прихода на «Столбы» отвечал нам, что его так же, как и нас, привела сюда любовь к природе.

...Спустя немного, он после заверений о любви к природе и заботе о безопасности избушки объявил нам, что он послан произвести у нас обыск, а два бессловесных базайских парня оказались понятыми, которые должны присутствовать при этом. Обыск произвел он очень поверхностный, да, пожалуй, даже с некоторой опаской. Понятые держали себя с видом людей, которым все происходившее казалось, может быть, и нужным, «но наше дело, дескать, сторона, начальство там знает», а наши колкости, в которых особенно отличался Беспалов, на лицах этих парней вызывали даже сочувственное выражение. Фамилию производившего обыск я не помню, как и не помню и того, был ли он просто рядовым агентом или чем-то более того. Остался он с этими двумя парнями ночевать или ушел обратно — этого я припомнить точно не могу, но вернее последнее.

Все мы тогда были молоды, не было о нас никакой боязни, но все-таки с момента появления этого господина, затем разговора с ним, обыска, наше мирно-радостное настроение было нарушено, присутствие этого человека оставило в нас какой-то грязный осадок и заставило несколько потускнеть прелесть житья нашего, проходившего в чаепития, катании на лыжах, в бесконечном и ненасытном никогда созерцании природы и в массе всяких мелочей, которые как-то особенно хорошо заполняют там время, и которые имеют особенные настроения и прелести.

Дальше произошло, вот что. На следующий день утром, когда еще чуть брезжил рассвет, мы сначала услыхали около избы шум, а потом сильный топот... Вслед за этим послышался негромкий разговор, обхлапывание с ног снега, а затем в двери ввалились жандармы, 5-6 человек, понятые и старик исправник Покрассо. Мы лежали на нарах молча и без всякого удивления взирали на то, как жандармы осторожно, стараясь тише греметь шпорами и придерживая щелкающие сабли, путаясь в длинных шинелях, рассаживались на скамьи. Понятые, часть которых осталась на улице, не зная сначала, куда им себя девать, жались к стенам, а Покрассо, возглавлявший эту экспедицию, сел за стол, зажег свечу и разложил дела, в коих заключались судьбы животишек наших. Шпик в это время без нужды мельтешил по избе, изгибался и шептал что-то Покрассо, который полубрезгливо и тоже шепотом ему что-то говорил.

...Мы лежали на нарах, курили, переговаривались, смеялись над своим положением и отмачивали ядовитые замечания по адресу этих господ, а особенно доставалось шпику, над которым прямо-таки на всякие лады измывался М.Беспалов... Прошло часа два. За это время они напились чаю, осмотрелись, мы тоже к ним попривыкли, но продолжали демонстративно и протестующе лежать на нарах, «плюем, мол-де мы на вас и не боимся», но потом Покрассо как-то особенно зашевелился, что передалось и жандармам и понятым и попросил нас встать и одеться. В это время я вспомнил, что у меня есть принесенное из города, полученное там письмо от друга. Но я его успел сунуть вместе с поленом в железную лечь. Затем начался обыск. Тут пошла уж музыка не та, что у шпика, который в 20 минут окончил всю процедуру. Во-первых, Покрассо отрядил несколько человек, услав их ходить по нашим лыжным следам. Оставшиеся шашками и палками вскапывали снег около избушки, разгребали землю на потолке, даже зачем-то рылись в тех местах, куда мы ходили по нужному делу, в пазах между бревен тыкали в мох и водили шайками, а под железной печкой, убранной на этот случай, чуть не на аршин вырыл землю. Рылись также под террасой, над нарами, конечно, все напрасно. Ни машины, ни печатанных на этой машине прокламаций они не нашли, а провозились они над этим часа два.

После обыска Покрассо попросил следовать за ним, а на наш вопрос, зачем ему это нужно, он ответил: «В Базаихе узнаете». Лыжная дорога наша благодаря тому, что по ней прошло столько народу, обратилась в глубокую канаву. Спустившись логом к Лалетиной, мы сели в телеги и с пением «Варшавянки» и «Марсельезы» тронулись в путь. Еще далеко не доезжая базайской поскотины, стал попадаться народ, особенно ребятишки, а в самой Базаихе понятые осаживали любопытных, глазевших на «политиков».

Потом Покрассо вытащил бумагу и с некоторой торжественностью, стоя при этом, прочел нам, что по распоряжению енисейского губернатора повелено — меня, Шестакова, Козлова арестовать и перепроводить в тюрьму.

После небольших формальностей (нас уже там ждали) были посажены под замок.

Какие-то личности «с воли», пожелавшие остаться неизвестными (мы и действительно не узнали, кто они) прислали нам корзину с разной съедобной благодатью, заключавшейся в сыре, масле, чае, апельсинах и пр.

Нас по одному водили в жандармское на допрос. Допрос производился жандармским полковником стариком Вознесенским и жандармским офицером (фамилии которого не помню), носившим кличку «Самоварчик». Вознесенский, присутствовавший только при начале допроса, предлагал вопросы незначительные, а «Самоварчик», с которым я после ухода Вознесенского остался с глазу на глаз, старался «уловить», но все его ухищрения пропадали даром...

...Обвинение, предъявленное нам, заключалось в следующем: мы на машине печатали прокламации и проносили их в город. Но нелепость этого обвинения отпала сама собой, так как ни машин, ни прокламаций найдено не было. После допросов меня освободили, и я прибыл в дом отца моего.

Дмитрий Иннокентьевич Каратанов — заслуженный деятель искусств РСФСР, хорошо известен красноярцам своими картинами, составляющими сейчас золотой фонд Красноярской картинной галереи. О его товарищах по «Столбам» известно лишь, что А.С.Шестаков и А.А.Козлов были живописцами.

Такова история первого политического ареста на красноярских «Столбах».

В.Сидоров

Материал предоставлен Т.Севастьяновой