Прекрасна степь Хакасии привольной,
По каменным логам чуть дремлющая тень
И юрт далекий дым, близь них наездник вольный
На иноходце разгоняет лень.

Недвижны по краям немой долины
Сторожевые бабы на часах
Хранят надгробные старины
И на живых наводят страх.

И спят в долине смерти этой
Народы царственных эпох,
Их имена ушли далеко в лету,
Как канул в лету их последний вздох.

Два озера больших: Шира и Иткуль.
Одно — соленое, другое пресных вод.
Былых морей малютки пережитки,
Долины смерти: выход, вход.

И косяки на водопой бегущих
Не знавших упряжи свободных скакунов,
И солнечный полет дозор степей несущих,
Повисших в воздухе, могучих беркутов.

И сусликов столбом у нор стоящих,
И ярких саранчовых шумный взлет,
И кисти ковылей под ветерком лоснящих,
И жаворонок, что про степь поет.

И прытких ящериц неуловимый шорох,
Турпана черного в полете трубный зов,
И отражение небес в степных озерах,
И пляс тарантулов — смертельных пауков.

Все живо так передо мной и ныне,
Хотя прошло немало долгих лет.
Во мне, таежнике по духу, дух полыней,
Степной Хакасии оставил память-след.

И я с прекрасным чувством вспоминаю,
Как я с котомкою среди камней бродил,
И сам того не замечая,
Я степь могильную в озерах полюбил.

Но все ж тайга милей степи, конечно,
Та горная тайга моих камней
С ручьем бурунно-быстротечным
И с волнами хребтов, взбегающих под ней.

И по тайге есть древностей могилы,
И не столетия стоят они в хребтах.
Мильоны лет их магмы породили
В своих глубоких тартарных печах.

И вот теперь руины их немые
Стоят и радуют наш восхищенный глаз.
Граниты, великаны те седые,
Столбами называются у нас.

И их немало по тайге найдется,
Участки целые чудеснейших руин.
И не один ручей у их подножья бьется
И сказки шепчет им в тени своих долин.

Чудесную речушку Моховую
Я безгранично смолоду любил
И всю ее журчащую кривую
С котомкой за спиною избродил.

И по притокам быстрым поднимался,
Заглядывая в тень глухих логов,
Ее истоками частенько пробирался
До главных флагманских Столбов.

И по хребтам бродил, испытывая ноги,
И камни, что венчают их чело,
Знакомы были мне, как все в хребтах дороги
Хитрейшие, как сети пауков.

Вот камни те над Моховою —
Не поленюсь представить. Вот
Седой Ермак, Такмак, стеною
Многоэтажною взошедший на хребет.

За ним — второй Такмак, пониже и попроще,
А вдалеке — Глаголь стоит.
Там, где осиновые рощи
Наткнулись на гранитный щит.

Напротив через падь, в истоках
Чуть видимой здесь речки Моховой,
Вдоль по хребту, по правому по боку
Граниты Откликные спят стеной.

А вон и командор всея долины,
Чудесные пичужки — Воробьи,
Гранитные химеры-исполины,
Птенцы одной загадочной семьи.

А дальше — Стенки вид Китайской, вниз идущей,
Как молния сбегает по кривой,
И камень всю долину стерегущий
Недремный страж. Сторожевой.

Кто сторожем поставил на вершине?
Но сторожит его пытливый взор
Как прежде в старину, так и поныне
Великое молчанье дивных гор.

Бегут ручьи, гудят снежницы воды,
И льют небесные кристальные дожди,
Идут снега, но в колесе природы
Рождения камней над Моховой не жди.

Сплошные, тихие, но все же разрушенья
И в их процессе — красота камней.
Не может быть иного мненья,
Что это лучшее в природе наших дней.

Совсем не то природы созерцанье
Испытывает страж Сторожевой,
Ища во всем одно лишь угасанье,
Ревниво он стоит над Моховой.

Однажды мы сошлись по-над Калтатом
Обычною кампанией, втроем.
И, сидя близь избы, мы увлеклись закатом,
Глядя в небесный красный водоем.

А были небеса, буквально, огневые,
Так ярко красочно разубран неба свод,
И облака от юго-запада стальные
Сулили ночью гомон вод.

И было тихо так, горел костер лениво,
Скорее не горел он, а дымил.
И только чай в котле, нетерпеливо
Нагретый на углях, назойливо бурлил.

В логах уж сумерки прошлися,
И спеленавши лес, пришли к избе.
Вдруг в тишине до слуха донеслися
Два звука сильные, подобные пальбе.

«Что это? Кто и где?» — спросил невольно
Меня мой друг, испуганный Митяй,
Глядя в небесное раздолье.
И я его спросил: «А угадай!

Но лучше посмотри Сторожевого,
Вон он за лесом вдалеке.
Я не видал его такого,
С таким багрянцем на щеке».

«Что с ним случилося? Заря его задела,
Иль испугался выстрелов он тех?
Не может быть, он сторож смелый
И если б да — он бледен был, как снег».

И долго мы смотрели и гадали,
Пытаяся причину ту узнать.
Но смерклось; звезды в вышине всплывали,
И ветерок костер пытался раздувать.

В Базаихе скопилися туманы,
Пахнул с горы сходящий ток,
Сторожевой погас во тьме нирваны
Из тучи начинался дождичек.

Забравшись в чум, чай пили, песни пели,
Потом в избе топили печь,
Пошли туда, тепло на теле,
Решили помечтать, прилечь.

Но как один, мы все заснули
И, видимо, беспечным, сладким сном.
Потом мгновенно же очнулись,
Услышав возглас за окном.

Пришел Сашок с сынишкой Толей,
И оба мокрые от сильного дождя,
Но развеселые от счастия, тем более
Что печь натоплена, есть чай и есть друзья.

И снова чай. И севши в круговую,
Нам, закуривши, Саша рассказал,
Что, проходя чрез Моховую,
Он взрывы страшные в логу слыхал.

«Наверно рвут гранит» — добавил, -
«Да там должны граниты рвать».
Вот почему Сторожевой заставил
К себе вниманье приковать.

И ночью печки треск внимая,
Я думал о Сторожевом,
О каменной безмолвной стае
В немом окружьи Моховом.

И думая о разрушеньях,
Я только к одному пришел —
Во всех природы превращеньях
Гранит все камни превзошел.

А нам, лишь на момент созданным,
И не щадящим жизни срок
Так кажутся никчемно странным
Хаосы дум, рои тревог

За наше собственное здравье,
А он пастух Сторожевой
Весь полон дум и трепетанья
За жизнь камней над Моховой.

Он все стоит и, шуму внемля,
При новых взрывах хмурит бровь,
И долго-долго не задремлет
В дозорном каменная кровь.

4.07.45