Получив официально отпуск из университета, на рождественские каникулы я поехал на юг Киевской губернии в местечко Смела к Гаврилу Степановичу Неводовскому. 3десь я провел время до 7-го января 1914 года, т.е. 10 дней. За работой и разговорами вокруг и около мира грибов время прошло незаметно и полезно для меня во всех отношениях. По тому времени у Неводовского сосредоточился громадный гербарий от его многочисленного обмена, как с местными, так и с заграничными микологами. Кроме того, он издавал грибной гербарий русских грибов под названием «Грибы России» и теперь материал у него был уже готов, чтобы поступить в печать. Будучи большим специалистом в грибном мире он с целью сборов побывал на Кавказе, в губерниях Черниговской, Люблинской, Радомской, не говоря уже о Киевской, где живет теперь. Кроме того, у него начали появляться корреспонденты из других мест России. Я сидел и разбирался в многообразии грибного царства. Кое-чем Гаврил Степанович поделился и со мною, и я уехал в Киев, имея уже приличное количество представителей микофлоры. Обещал я ему прислать и свои сборы для издания от лета предстоящего года из окрестностей Киева. Это было тем более возможно, что мои хождения в природу все равно сопряжены со сборами для своей станции.

Живу у железнодорожника около Бибиковского бульвара. Хозяева хорошие и гостеприимные. Был у них на каком-то празднестве и оказался в кольце украинских дивчат. Балакают они по-своему и им весело, а я ничего не кумекаю. Тогда видя свое беспомощное положение, я подсел ко взрослым и начал не отставать от старших испытанных дядек, что выпивают дедовскими рюмками. И здорово нагрузился. Помню, как надо мной стояла какая-то пожилая женщина и сочувственно меня уговаривала не пить водки. Она решила, что я горький пьяница и что всегда так хлещу водку. Я встал, сказал, что больше не буду пьянствовать и пошел провожать и разводить гостей хозяина. Обратно шел и, останавливая запоздалых извозчиков, разговаривал с ними. Словом, мальчик был навеселе. Это все эти гарны украиньски коханы довели меня своим украинским языком.

Когда настала весна, особенно сильно я почувствовал ее здесь, на Бибиковском бульваре у стены ботанического сада, из-за которого на улицу свешивались «белой акации гроздья душистые». Они пьянили и напоминали о весне. Молодежь прогуливала все ночи напролет и, видимо, мечтала о тайнах любви.

А мы все это время хоронили Сашку Станкеева. Он взял да и умер и нас не спросился и весне не обрадовался.

С весной снова пошли экскурсии и, конечно, с другой половиной человеческого рода.

Снова Труханов остров, Кинь грусть, Голосеев лес, и многое другое. Познакомившись с девицами и зимой тоже встречаясь, я, как-то провожая одну из них, зашел к ней. То се, пятое-десятое и в разговоре я спросил о родителях этой девушки как сейчас помню называвшейся Любой Сергиенко. После моих вопросов, конечно, последовало показывание карточек родни и между всеми я увидел военного с погонами, на которых были зигзаги.

— Кто это?

— А, это папа!

Дочь генерала и как она меня звала зайти, я так и не зашел больше. Думаю, не дай Бог. На экскурсии познакомился я с сестрами Цеттерман. Хорошие девушки откуда-то с запада. Я у них бывал и просто бродили по улицам Киева. Даже однажды с младшей Таней пробродили под дождем всю ночь и так вымокли, что пришлось выжиматься. Я так и не знал кто они. Однажды, когда я пришел к ним, то они сказали что к ним на свидание едет их мама. Обещали познакомить меня по приезде с ней. Но сказали: «Ты только не влюбись в нашу маму!» Пообещал не влюбиться и пришел как-то к ним. Они повели меня к своей маме в гостиницу. Оказалось, что их мама это лет сорока пяти дама, высокая достаточно, красиво сложена. Вся в черном, а это ей и шло. Платье с большим разрезом сбоку и курит она невиданные мной длинные папиросы, мундштук которых не менее 15 сантиметров. Нас познакомили, и мама сразу же сказала, что я похожу на какого-то киноартиста Александра. Конечно, я был польщен и мы с мамой так разговорились, что совершенно забыли о девочках. А договорились до того, что мы с ней идем в театр. Когда я сказал об этом дядюшке, он решил, чтобы я в грязь лицом не ударил перед дамой дать мне полное облачение долженствующее быть на приличном джентльмене вплоть до галстука с бриллиантовой заколкой. И вот мы в театре. Сидим в ложе. Мама мне говорит: «Смотрите, на нас с вами смотрят. Не делайте вида, что вы это замечаете». И т.д. После театра я проводил мою спутницу в гостиницу и, простившись с ней, поцеловал ее руку. Назавтра как было условлено девицы меня ждали, и я пришел. Сразу же вопрос ребром: «Как понравилась наша мама?» Говорю: «Понравилась». «Ой, смотри не влюбись!» — предупредили они меня. И тут мы впервые разговорились, и я узнал, что отец их старый генерал, а мама что-то такое имеет отношение к каким-то чехословакам. Я так и не понял в чем тут дело, но раз замешан генерал, постарался ретироваться подальше и больше к ним не заходил.

Изредка к нам заходила красноярка Тася Гилевич. А тут она пришла немного как-то взбудораженная и рассказала мне, что из Петербурга приехала ее сестра Оля и у нее только что рожденная девочка и что ее надо крестить. Ну что же крестить, так крестить. Договорились. Решили ехать на какую-нибудь Киевскую окраину, там это можно сделать быстрее. И вот я заехал, и Тася вынесла ребенка, мы сели на трамвай и поехали куда-то к монастырю Ионы. Тася сказала, что Оля хочет назвать свою дочку Галей, потому что она как галочка открывает ротик. «Хорошо, — сказал я, — но, знаешь, мне бы казалось, что лучше бы ее назвали каким-нибудь библейским именем, ну, скажем, Мариамна. Как бы это хорошо звучало: Мариамна». И я убедил Тасю, и мы окрестили Олину Галочку Мариамной. Когда мы вышли из церкви и поехали, то пошел дождь, и я Галочку-Мариамну завернул в свою студенческую куртку, чтобы она не простудилась. Все же крестница. Так мы и доехали. Тася взяла ребенка и слезла, а мне надо было спешить, я поехал дальше. На утро приходит Тася и говорит, что Оля плачет и не хочет, чтобы ее дочь была Мариамной. Просит поехать к священнику и попросить, чтобы Мариамну переменили на Галину. Я не поехал и сказал: «Ну, пусть зовет как хочет, а вырастет и сама сможет переменить имя, это практикуется». Так и осталась девочка о двух именах нареченном и названном.

Бродили мы по окрестностям в этом году очень много. И всегда большими компаниями. Помню одна курсистка, не выговаривавшая букву Л и заменявшая ее буквой В, однажды произрекла такое восклицание: «Хвоп квоп в воп!» Это было подхвачено нашими сатириками, и мы все время, подходя к противоположному полу, спрашивали: «А вас никто не хвоп квоп в воп?» Как ни весело было в Киеве, а все же тянуло домой в Сибирь.

И вот я в дороге. Снова и мансарда и загостивался у Нелидовых, где моим новым другом стал Николай Нелидов — новый член нашей 4й столбовской Каратановской компании. Конечно, Столбы.

Из больших событий этого года была наша поездка в Енисейск на двух лодках впятером. Каратанов, я, Женька Зубковский, Кенка Пирожников и Андрей Гидлевский. 25 июня мы отчалили от Красноярского берега и пустили наши суденышки по течению. Как несло, так и ехали не торопясь. Где-то заночевали на островах и поплыли дальше. В мой альбомчик зарисовывает Каратанов. Делаем остановки, где захочется и не спешим, помня, что спешка нужна только для ловли блох. В Казачинском пороге сделали остановку подольше и, не рискнув на утлых лодках идти в порог, обвели порог правой протокой среди камней. От порога поплыли дальше, наслаждаясь красотой берегов Енисея. Когда мы подплывали к устью Ангары, около Стрелки и сверху на Енисейск прошел пароход, то вдруг Андрей заявил мне, что ему обязательно надо через три-четыре дня быть в Красноярске на работе. Он работал где-то в акзизном управлении, что ли. Вот тебе и на! «Слушай! Так зачем же ты ехал с нами, ведь мы поехали не на два-три дня. Вот те на! Ну, надо так надо». И я сел в весла и начал грести на полный ход. Все 75 верст я греб, не переставая, а Андрей помогал мне кормовым и мы причалили к Енисейскому берегу, когда пароход был еще там.

Другая лодка шла своими спокойными темпами и не торопилась. Вообще этот Андрей Гидлевский был каким-то странным человечком. Прежде всего, он был религиозен и мистически настроен. Ему часто что-то вдруг могло почудиться и резко изменить его поведение. Так и теперь. Ведь по существу он подводил нас. Когда мы вышли на берег, нас обоих качало от постоянного напряжения на веслах. Но вскоре мы узнали новость, которая, видимо, у многих могла изменить их настоящее состояние. Оказалось, что Германия находится с нами в войне. Это было и неожиданно и заставляло как-то реагировать. Я решил, раз уже сорвалась поездка, надо ехать в Красноярск и, взяв билеты на пароход, мы поехали в обратный путь. Где-то в пути видели сплывающих наших. Они еще не знают о войне и хорошо, пусть спокойно доедут до Енисейска. Когда мы приехали из Енисейска в Красноярск, уже чувствовалось, что мирное и благоденственное житье в городе нарушено.

Вскоре же вернулся и Каратанов со своими спутниками. Однажды мы вдвоем с утра пошли берегом Енисея в музей и по дороге на берегу же встретили бродившего Василия Ивановича Сурикова. Каратанов как старый знакомый поздоровался с художником и познакомил его со мной. Поговорили очень немного, и они решили встретиться особо. Суриков уже с большой, но не сплошной сединой, с внимательными глазами. По лицу чувствуются прожитые годы и многие переживания. Распростившись, мы пошли дальше и были в музее.

Снова Столбы и другие окрестности города.

16 июля я поездом доехал до какого-то разъезда, с которого вскоре дошел до деревни Кулаковой, где жила на даче мать Каратанова Павла Николаевна. 3десь у подножья Кузнецовской сопки было хорошо. Чистый воздух, тихое место на речке Березовке и Павла Николаевна блаженствовала здесь. Прожив ночь, я на следующий день пошел на полустанок и, взяв билет, уехал в Красноярск. 20го уже был на Столбах. Благодаря войне как-то все чувствовали себя не крепко и дожидались всяческих осложнений. Шла мобилизация, более суетно стало в городе и особенно на вокзале. Поторопился и я и раньше, чем можно бы было, я уехал в Киев.

В Киеве мы перешли на Владимирскую улицу и поселились у хозяйки, которая тем и жила, что держала студентов и вообще квартирантов. У хозяйки была небольшая девочка, и похаживал к ней пожилой дядя, по всей видимости отец этой девочки. Так мы и считали их за семью. Окно нашей комнаты выходило во двор и в этом же доме этажом повыше в окне часто показывалась совершенно голая молодая женщина, которая что-то пела, улыбалась, и мы все думали, не упала бы она за окно вниз. Это была какая-то психически ненормальная, и мы ее всегда жалели.

На войну, видимо, добровольцем ушел Сергей Лысенко. Не стало Станкеева и мы теперь жили с Александром Волковым. Шла война. Много ушло на фронт. Стали появляться раненые и чем дальше тем больше было занято зданий под госпитали. Не хватало йода и студенты химики перегоняли его из использованных уже ваток на палочках, которые по госпиталям не бросались, а собирались в бутыли с водой. Эти-то бутыли и привозили в химическую лабораторию университета. Бутыль нагревалась свыше 40 градусов, а йод при 40 градусов превращался в парообразное состояние и улетучиваясь, оседал в холодильниках в виде эс-образной трубки, откуда его извлекали, делали тинктру, разводя на спирту. Студенты медики тоже работали на оборону, обслуживая раненых.

Появились и первые беженцы из ближайшей Галиции. Помню, на экскурсии с нами был физиолог профессор Ротерт. Был и молодой австрийский гражданин Тадеуш Вильчинский, который чуть не плакал когда увидел однажды большую сосну. Он подошел к ней обнял ствол и начал причитать: «Мамусю, ека слична сосна. Таку одну знала пани Рацеборска, а другу я». С этими словами он расцеловал дерево. Умилялся этот ботаник многому, мимо чего мы просто проходили, не заметив как обычное.

Были мы вновь и на Рыбном озере Черниговской соседней губернии. Там мы видели, ставшие редкими в других окрестностях Киева, анемону неморозу и желтую с бордовым циприпедиум кальцеоленс, которую у нас под Красноярском зовут желтый венерин башмачок. Здесь они в запрете. Однажды, когда я шел по улице, то встретил Тасю Гилевич и, конечно, очень обрадовался своей землячке. Но она меня огорошила, сказав, что она вышла замуж и что муж профессор не хочет, чтобы она была знакома со своими старыми знакомыми. «Ну что же, значит так и будет», — сказал я, и мы расстались. Я пришел домой и рассказал своим об этой встрече, и мы немало удивились такому повороту дела. Вообще-то мы встречались с Тасей лишь тогда, когда она приходила к нам, а я ни разу в Киеве у нее и не был.

С фронта на побывку весь во вшах пришел Сергей Лысенко. Он отыскал нас и прожил несколько дней. Принес он под полой скрипку, на которой была поставлена марка Страдивариуса. Мы спросили: «Где ты ее взял?» Оказалось, когда громили какую-то усадьбу графа Потоцкого Сергей взял эту скрипку и смычок и с ними все время не расставался. И вот теперь он притащил скрипку, а смычок сломался, и он его бросил. Куда-то Сергей уходил к каким-то знакомым и скрипку куда-то задевал. Говорит, попросили и он отдал. С фронта же пришел на побывку старый знакомый по Красноярску и Столбам Василий Букатый и тоже несколько дней пробыл среди нас. Вспоминали прошлое, прошедшее как сон и провели за чаепитием пару дней.

Под Рождество мой патрон Виктор Иванович Казановский позвал меня пойти с ним к княгине Яшвиль и помочь упаковке подарков на фронт. Когда мы пришли к Яшвиль, он меня перезнакомил со всем их семейством. Оказалось, что он здесь у Яшвилей частый гость и, видимо, немного неравнодушен к самой княгине. Сам Яшвиль потомок того, который когда-то в сообществе с другими русскими душил Павла первого подушками, уже умер и княгиня урожденная англичанка были вдовой. Сын попал в плен и вместе с ним попала к врагам знаменитая сабля самого Яшвиля, которую во что бы то ни стало надо было вернуть назад. Княгиня через Красный крест вела переговоры о возвращении этой сабли и возможно потом ей это обошлось ни в одну, как говорится, копеечку. С нами она говорила на русском языке, а с гувернанткой на английском.

Тощая мисс воспитательница дочери похожа была на хищную, но уже немощную птицу. Дочь, которая теперь по возрасту уже вышла из повиновения, как самой княгини, так и мисс гувернантки и вела кипучую деятельность по госпиталям, небрежно бросала нам в разговоре далеко невысоко культурные слова и, видимо, внутренне была этим сверх довольна. Так она хотела показать свой демократизм как противоположность врожденного аристократизма. Все это было, конечно, шокингом для мисс и мадам Яшвиль. Первое, что было после нашего знакомства это обед. Большой накрытый всякими яствами стол был сервирован строго по-английски, как сказал мне после Виктор Иванович. Подавал лакей в белых перчатках. Когда что-то из кушаний понравилось, спросили лакея кто заказал такое блюдо. Оказалось, что заказ был дан каким-то знакомым, сидевшим здесь же. «Качать его!» — воскликнула дочь и если бы у нее были силы, она возможно бы попыталась приняться выполнять свое же предложение.

За обедом Виктор Иванович отрекомендовал меня как сибиряка и столбиста, зная это из моих же разговоров с ним. Рассказал он и то как мы ночуем в лесу у костра и т.п. мои деяния. Княгиня решила в долгу не оставаться и рассказала как они однажды поехали с князем на пикник и как расстелили громадный привезенный ковер и сидели на нем без стульев и как только князь не захотел сидеть без стула и он сидел на своем любимом кресле. Во время этого рассказа она все время как бы в подтверждение сказанного апеллировала к лакею и спрашивала его: «Ты помнишь Иван?» «Так точно, помню, ваше сиятельство», — учтиво подтверждал Иван. Для меня все это было как во сне. Я никогда не испытывал во всем такой какой-то неловкости, благодаря такой непривычной обстановке и был страшно рад, когда Виктор Иванович повел меня к многочисленным ящикам с подарками, которые надо было запаковывать, подрезая крышки и забивая их гвоздями. Я быстро принялся за работу, и около меня появилось обслуги даже больше чем надо. Поработал я с час и как-то поторопясь, хватил пилой по большому пальцу левой руки и здорово прорезал его чуть не до кости.

Боже мой, что тут было. Прежде всего, первую скрипку стала играть княжна, ведь она уже опытная сестра милосердия. Мгновенно вокруг меня была создана не только скорая помощь, но и прямо отдельный госпиталь. Я в полном смысле был госпитализирован. Меня положили и приказали не двигаться и лежать спокойно. Мне даны были валериановые капли, меня перевязывала княжна, хотели вызвать врача, чтобы что-то сделать от столбняка, ну, словом, все были заняты и это их, как я увидел, развлекало. Наконец после перевязки я встал и начал продолжать работу по забивке ящиков. Но тут вмешалась сама княгиня, заявив что ведь у ней с завтрашнего дня на эту упаковку придут специально свои люди и все будет сделано. Так и кончилась моя благотворительная работа в княжьем доме. Оказалось, что здесь же на юге России у княгини Яшвиль много земли и доходное хозяйство всяких профилей и что она по Киеву имеет свои госпитали и кормит в них массу раненных воинов. Так и ушли мы с Виктором Ивановичем к себе домой, не сделав ничего существенного. Просто ему надо было найти заделье, чтобы еще раз побывать в гостеприимном доме. Я так и не видел его, пока забивал ящики. Он был где-то там, у княгини. Когда мы возвращались, он спросил меня: «Ну как?» «Да ничего, — ответил я, — только с непривычки странно все». Он был доволен, что удивил меня. Так я и не был больше в высокопоставленном доме Яшвиль.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.55