По-прежнему учусь уму разуму в университете. Теперь я на пятом семестре. Сдаю и перехожу, не блистая отметками. Университет знаком уже полностью. Но чаще всего бываю в ботаническом кабинете. Мои мечты: за время учебы побывать кроме Киева в Москве, Петербурге и Казани, конечно, рухнули и прежде всего потому, что Киевский университет оказался одним не только из худших по науке, но и таким, профессуре которого не доверяли в других университетах страны. В числе таких профессоров был, прежде всего, геолог профессор Армашевский. Это черносотенец, биллиардный игрок и делец, давно забывший науку. Студент, переходивший из Киевского вуза в другой, должен был пересдавать предмет, ибо отметке Армашевского не верили. Он просто подводил собой других своих коллег. На экзаменах он дремал, а студент нес всякую ерунду. Ходил такой анекдот про него: Армашевский спрашивает студента: «Что из себя представляет глобигериновый ил?» Студент, не зная что ответить, говорит: «А это когда зубы мамонта, плавая по воде, тонут, то на дне океана и образуется осадок, называемый глобигериновым илом». И получал удовлетворительную отметку. Говорили также, что Армашевский однажды открыл минерал, называемый армашитом, его вид напоминает массу из отхожего места. Словом, этот профессор был притчей во языцех. У него был и ассистент, который тоже служил предметом глумления студентам. Его прозвище было Каменный мозг. Обычно он спрашивал студентов, показывая на вытянутой руке минерал, взятый с доски с бортиками, на которой педель /сторож/ вносил кучу минералов. На студента он не смотрел, а брал один минерал, подносил его к носу студента, потом другой и, не сказавши ни слова, ставил отметку. А минералы были из года в год одни и те же и педель за серебрушку за день до экзаменов говорил студентам как называются эти образцы. Был, правда, кристаллограф Чирвинский, это был знающий, но первой скрипки он не играл. Физика профессора Де-Метца любили и после первой же лекции устраивали ему шумные овации. Зоологом был Северцев. Он читал лекции как артист с мимикой и вдохновенно. Профессор ботаник и будущий академик Сергей Гаврилович Навашин был строгим человеком и требовал знаний. Это был светило университета и ученый с мировым именем. Анатом Пуриевич и физиолог Зелинский были на своих местах и имели свои печатные учебники. Словом, подводила только геология. На смену Армашевскому приехал /говорили из ссылки/ профессор Андрусов и начал читать живые интересные лекции, но его выжили и Армашевский продолжал опыты создания глобигеринового ила из зубов мамонта. Химия, кажется, была не плохая, но меня не тянуло к ней и я больше всего тяготел к грибам, из университета уходил на службу на станцию и под руководством Виктора Ивановича Казановского занимался всякими грибами.

Полное название станции, на которой я служил практикантом по фитопатологии, было такое — «Киевская станция по борьбе с вредителями растений южнорусского общества поощрения земледелия и сельской промышленности». Особенно ее поддерживали, видимо, сахорозаводчики. Практикантами была молодежь. На фитопатологическом отделении кроме меня были еще два практиканта Смирнов и Казновский. Первый специализировался на ржавчиных грибах, а второй на несовершенных. Меня же большей тянули к себе трутовые. Помню я ходил обследовать квартиру микробиолога Омелянского, у которого через балкон пробралась течь в квартиру, и завелся домовой гриб мерулиус.

Обследовались разные усадьбы и их плодовые деревья. Давались меры борьбы. Особенно же вызывали для обследования свеклы или как на Украине говорили бураков в лежках, где без проветривания могли завестись грибы, дающие плесень и испортить весь заготовленный для сахароварения материал. А однажды пришлось ехать на завод Лерхе, где мыши поели почти весь урожай и бороться с этими врагами путем разбрасывания мышиного тифа, которого я увез из Киева большое количество. Поля представляли полное опустошение. На один квадратный метр было до 4-х норок, а в некоторых норках до полупуда зерна. Было замешено тесто и в него вмяты привезенные мной бактерии мышиного тифа. Около тридцати женщин, выйдя на работу, взяли в подолы большой комок теста и, идя цепью и отрывая кусочки его, разбрасывали себе под ноги их около норок. Так мы и ходили несколько дней. Вскоре я уехал в Киев. Мыши исчезли, но злые языки говорили, что случившаяся ранняя весна сама помогла, т.к. после случился заморозок и вода, налившаяся в норки, замерзнув, погубила и мышей.

Особенно хорошо боролись со своими вредителями насекомыми энтомологи. Во-первых, их было много, а во-вторых, в них было больше нужды и, в-третьих, им больше верили, а к грибоведам относились пока еще подозрительно, т.к. о грибах вообще в массах знали мало и то только о съедобных. Мне работа нравилась, и я усиленно собирал грибы где бы я ни был.

На нашу станцию заходил приехавший из Петербурга миколог Апполинарий Семенович Бондарцев. Это было первое наше знакомство. Оно продолжалось в дальнейшем в течении всей нашей жизни.

Особенно же большое значение для меня имело знакомство с Гаврилом Степановичем Неводовским, который жил в Смеле, на юг от Киева и имел там работу на аналогичной с нашей станции, специально организованной сахорозаводчиками. Это был большой энтузиаст своего дела. Он в громадном количестве собирал грибы и хорошо знал их. И вот однажды я поехал к нему и жил у него. Впоследствии до конца его дней я имел с ним дело, и мы помогали друг другу чем могли.

Кроме своей официальной работы он выпускал издание «Грибы России» и вел большой обмен с другими специалистами. Он познакомил меня с литературой и я, разбирая его основную коллекцию грибов, хорошо понатаскался в названиях грибов определенных таким большим специалистом как итальянский миколог аббат Вресадола.

С Красноярском веду переписку и ревниво слежу за событиями там происходящими. Так жалею, что не смог побывать в Бабской избушке первого февраля. А в этом походе кроме Каратанова, Тулунина участвовали Тугаринов и Шнейдер. Ограничился просмотром присланного мне фото. Приблизительно в это время меня вызвали в третье жандармское отделение и долго расспрашивали кто такой Каратанов в Красноярске и я рассказал, что это мой большой друг, с которым мы много жили и бродили вместе по окрестностям Красноярска. Я недоумевал в чем дело и написал Каратанову об этом вызове. После революции 1917 года, когда Тугаринов разбирал жандармский архив, то среди другого материала он нашел одну бумажку и отдал ее мне по принадлежности. В том документе была переписка Красноярского жандармского отдела с Киевским по поводу адресованного мне и перехваченного письма Каратанова. Он писал: «Дорогой мой беззубый малютка! Должно быть последние времена настали! Вера была на Столбах и говорит что рушатся основы Второго». И т.д. /пишу не точно, т.к. письмо затеряно в столбовских материалах переданных Географическому обществу/. Квартирантка Вера, которая с матерью жила в мансарде была на Столбах и придя рассказала о том, что на Столбах каменотесы под Вторым Столбом рвут камни. И вот Каратанов и написал мне об этом событии. В перехваченном жандармами письме подчеркнуты слова ПОСЛЕДНИЕ ВРЕМЕНА, ОСНОВЫ ВТОРОГО ведь царь-то был Николай Второй. Киевский жандармский начальник просил Красноярского выяснить личность Каратанова и Яворского. Вот меня и вызвали. Каратанова не вызывали, как потом я выяснил по приезде в Красноярск. Словом, чуть не раздулось дело. Вскоре я и забыл об этом и с головой ушел в занятия, т.к. начинались зачеты и экзамены.

Живем мы той же кампанией енисейцев и красноярцев теперь нас двое: я и Сергей Лысенко из Красноярска. Вегетарианствую по- прежнему и чувствую себя хорошо.

Не помню точно, но, кажется, в это время был в Киеве шумный процесс Бейлиса, обвинявшегося черносотенцами в убийстве Володи Ющинского /христианского мальчика/, кровь которого, якобы, нужна для сочней к еврейской Пасхе. Процесс был раздут, и на суд над Бейлисом съехалось много разных общественных деятелей. Сошлись две враждебные друг другу стороны: реакционные черносотенные организации и прогрессивная общественность. Газеты обеих сторон печатали отчеты из зала суда и отклики на это событие. Я, как-то раз обедая в вегетарианской столовке, услышал сзади себя голос одной курсистки: «Какой вы счастливый!» «Почему?», — спросил я. «С вами сейчас будет сидеть Короленко». В это жe время заведующий столовкой ввел в комнату, где за столом для трех пока сидел один я, седоватых людей мужчину и женщину, которые и были супруги Короленко, их посадили ко мне за столик. Я съел первое и ждал второе блюдо. Короленко я узнал, т.к. его портрет я видел раньше. Он, обратившись ко мне, спросил:

— А вы давно здесь обедаете.

— Да уже два года, — ответил я.

— Ну и как вы себя чувствуете?

— Хорошо.

Не помню как это вышло, но после вопроса откуда я, когда я ответил что из Сибири и Короленко спросил из какого города, я сказал, что из Красноярска. Мадам Короленко даже чуть привстала от неожиданности, видимо, и оба горячо стали просить меня передать большой привет своим красноярским друзьям Крутовским и особенно сестре Крутовского Любови Михайловне Розинг, с которой у Короленок была большая дружба. Что, конечно, я по приезде в Красноярск и сделал. Поев второе, я встал, распрощался с Короленками и ушел домой.

Оказалось, что писатель специально приехал на процесс Бейлиса и выступал как его защита. Какое оживление было на улицах Киева в связи с этим событием. Суд длился долго и, несмотря на все усилия реакции и судейских, Бейлис был оправдан. Особенно вечером этого дня раскупалась черносотенная газета «Двуглавый орел». На ней было только одно напечатанное наискось: «Один жид оправдан — все скиды осуждены!» В этом большими буквами напечатанном черносотенном начертании была как бы вымещена вся злоба на неудавшуюся провокацию. Я на суде не был только, потому что в принципе не люблю этот обычай судить человека.

Как-то я был у одних знакомых девиц и, разгрызая что-то, я почувствовал, что у меня лопнула пластинка верхних зубов. Что делать? Я сказал, что забыл, ведь мне надо было куда-то сейчас идти. Мгновенно простился и пошел домой. Через неделю у меня была новая пластинка, и я пошел к сестре в гостиницу, где она в это время жила и стал испытывать крепость искусственных зубов. Я, открыв квадратную коробку монпансье Ландрина, стал раскусывать отдельные карамельки и закрыл коробку только тогда, когда в ней не было ни одной. Пластинка проверена, можно не боясь грызть что угодно.

А вспомнил я попутно как я оскандалился, когда в вегетарианской столовке я, увидев в меню слово «кукуруза», попросил подать мне это незнакомое мне блюдо. Я взял нож и начал резать початок кукурузы как колбасу на отдельные круглые кусочки. Нож не берет и я в недоумении положив его, не зная что делать, оглянулся на сторону и встретился с улыбающимся студентом. Он с недоумением смотрел на меня и спросил:

— А вы разве раньше не ели кукурузы?

— Нет не ел.

Тогда он взял в руки початок, смазал его ножом маслом и, вращая, начал отгрызать зубами зерна. Попробовал и я, но у меня как-то не выходило, а было вкусно. И все же и этому трудному делу я научился. Вот уж действительно, не Боги горшки обжигают.

В этом году в своем общежитии мы развлекались по-разному, кто как мог. Иногда снимались. Вот одна из таких фотографий: я, изображающий покойника, лежу на смертном одре, а мои рабы полуголые завернутые только в одеяло Колька Хлюнин и Сережка Лысенко оплакивают меня, своего господина. Тут же монах Сашка Станкеев читает над усопшим молитвы обряженный в соответственный костюм монаха с капюшоном. Или снимок меня в виде Мефистофеля по скульптуре Антокольского. Снимали себя через простыню, повешенную в дверях с задним светом и выходили точные тени, конечно, похожие на нас.

На лето, сдав экзамен и перейдя на шестой семестр, я поехал в Красноярск и по приезде, остановившись в мансарде, сразу же пошел на Базар, где, накупив зелени и картошки, я пошел на Столбы и через 4 часа был под ШШЕЙ, где и застал Митяя Каратанова. Это было 28 мая. Встреча, объятия, разговоры и, конечно, чай по-Каратановски, заваренный цветом как голенище. А надо сказать, что перед этим у меня было новое в пищевом режиме: я 9 месяцев не пил чая, заменяя его водой. И вот, выпив дружеского напитка пару чашек, я почувствовал впервые, что у меня есть сердце и даже точно в левом боку. Я лег и сообщил об этом непривычном явлении Каратанычу. Но пить чай все же начал, чтобы не огорчать друга.

Вскоре в Красноярск приехал из Минусинского уезда мой второй после Каратанова друг Кынка Гидлевский, с которым мы когда-то мечтали идти в народ, но жизнь как-то развела нас по разным путям-дорогам и мы вот опять встретились снова в Красноярске. На Столбах с Каратановым я пробыл с 20 мая по 2 июня. О Гидлевском я написал отдельно, прилагаю эту писанину сюда же.

А теперь немного скажу о бывшей нашей Третьей Каратановской компании. Она распалась. Многие поразъехались. Девицы повыходили замуж, а кто просто перестал ходить на Столбы и с ними встречался лишь в городе. Но свято место не бывает пусто и к нам постепенно начали вклиниваться новые, более молодые люди обоих полов. Так появились Нелидов Николай, Надежда Шапир, Андрей Гидлевский, Наташа Плесовских и Дуня Овсянникова. Появился на горизонте снова Арсен Роганов и с ним Нюра Рудковская, но точно установившейся компании пока еще не было. Она станет постоянной немного позднее, в связи со строительством избушки. Остановки теперь у нас всякие, но все же в районе Четвертого Столба. Об этом смотри приложение, написанное мною в связи с описанием стоянки Новый Клуб. Я его просто прилагаю здесь для общего сведения. Лучше все же перечислить эти стоянки года: ШША, Новый клуб, Под окном в Европу. И это все в зависимости от состава компании, от погоды, настроения или просто чьей-то фантазии.

Здесь, вдоволь набродившись, мы залеживались на пляже и загорали, превращаясь в обгорелые головешки, после чего переплавлялись в город и шли в какую-нибудь столовку есть простоквашу. Здесь видели в своих чепечках сидящих студентов поляков, присмакивающих простоквашу и слышали их обычное: «Смачно, квасно млеко».

В эту осень бродили особенно много.

Из Красноярска получил письмо, в котором меня извещали, что 25 сентября с низовья Енисея приехал Нансен и как его встречали в Красноярске. Жаль, что меня не было там, хотелось бы взглянуть на этого интересного и несомненно геройского человека, да еще и человечного.

К концу года я перешел в седьмой семестр и 13 декабря подал прошение об отпуске по 15 января 1914 года. Это я по договоренности с Гаврилом Степановичем Неводовским решил ехать к нему в Смелу и заниматься с его грибным громадным гербарием, что я и сделал.

В Красноярске в этом году меня рисовали: 1/ Алексей Вощакин. Своим живым и ожурным и до некоторой степени изящным почерком он чернилами изобразил меня в задумчивой позе и в виде идущего с тростью, 2/ Углем меня зарисовал Костя Поляшов, оба ученика Каратанова по рисовальной школе. Последний рисунок голова. Это однажды по приезде в Красноярск я зашел в бывшую фотографию Пикулевича, которую теперь обратили в рисовалку. И там меня и усадили начали мучить неподвижностью.

11-го июня я, Митяй Каратанов и Женька Зубковский, Каратановский ученик по рисовальной школе пошли со Столбов на Крепость, вернее через Столбы. Женя был удивительно наивный мальчик. Так еще на Столбах я, как будто спохватившись, сказал Каратанычу: «Как жаль, что мы не захватили с собой лимона». Каратаныч сразу догадался, что у меня лимон в котомке и сказал: «А ты поищи в тайге, они ведь на ёлках бывают». Женька недоумеваючи посмотрел на него. Я пошел в ручей за водой и захватил незаметно с собой лимон. Ходил умышленно долго, а когда пришел и навесил над костром котел с водой, то достал из кармана лимон, подал его Димитрию и сказал: «Да, нынче неурожай на лимоны. Ты знаешь, в ельнике, над ручьем всего два, я и взял один побольше, другой пусть дозревает». Женька принял все это за чистую монету. Так вот еще в городе, идя на Крепость, я сказал своим спутникам, что я их только провожу до Гремячьего, т.к. мне надо в 5 часов вечера быть в городе. Женька страшно жалел, что распадается компания. Нагрузившись, мы вышли с Каратановского двора и дошли до Гремячьего. 3десь я заявил, что я, пожалуй, перееду Енисей, ведь еще рано и вернусь. И переехал. Потом я решил, что могу еще проводить до начала Каштака, потом до его вершины, затем до Манского сворота, до Сворота на Дикий /с Манской тропы/, до Барьера, до перехода через Калтат, до Дикого и наконец, придя на Крепость, я будто бы сильно заволновался, т.к. по моему вычислению на обратный путь мне оставалось времени всего один час. «Женя! — сказал я, — давай скорее собирай хворост и разводи костер» и указал ему место за большим камнем. Он убежал за камень, а я надрал мху и лег на землю в сторонке от стоянки. Митяй навалил на меня мох и когда с дровами вернулся Женька, сказал ему: «Боюсь, что Сашка не успеет к 5 часам, говорил ему, не провожай». Женька тоже сгрустнул. Потом Каратаныч подозвал его к месту моего сокрытия и сказал: «Женя, знаешь вот в этой кочке какой-то зверек, видимо, живет, а вот и его норка, надо раскопать и посмотреть». Женька с азартом принялся было за дело, но я пошевелился, и он в испуге отлетел от кочки. Теперь штурмовали норку в кочке уже оба, вооружившись палками, и каждый раз при моем вздрагивании они отбегали назад. Конечно, в конце концов меня выявили, и Женька разочарованно сказал: «Ну, ей Богу, опять обманули». Он был так наивен, что мы его обманывали на самых простых вещах, а он все верил. Такое наивное воспитание дали ему родители.

Прожили мы на Крепости 2 дня и вернулись в город через Развалы и Калтат.

Я решил съездить на Шира, где тогда был с семьей Александр Петрович Ермолаев. Я собрался и думал, поехав на пароходе до Батеней, там сесть на велосипед и добраться до Шира. Давали мне и велосипед, но нагрузка была такова, что я никак не мог сесть с земли на велосипед, т.е. заскочить в седло. А когда я сел с подставки, то сразу же и свалился. А груз был такой: 2 пресса, 2 стопы бумаги, топор, шуба, провизия и прочее, не вместившееся в один мешок за спиной, а потому еще 2 полумешка через оба плеча. Ведь я насчитывал ехать на месяц. Поэтому я отставил велосипед и 13-го июня выехал на пароходе на Батени.

Приехав на Батеневскую пристань, я нагрузился своими мешками и в 8 часов вечера вышел с парохода, взял прямой путь на дорогу в гору, предварительно спросив куда идет эта торная дорога? Оказалось, что на Шира. Я зашагал столбовским привычным шагом. Вскоре, вспомнив, что сапоги еще пригодятся там, на месте я их снял и пошел босиком. А почва, давно не бывавшая под дождем, была твердая как камень. Шел я шел и вот начали меня нагонять те, которые задержались, ища в соседнем селе Батени возчиков. Кое-кто проезжал, не останавливаясь, а двое: еврей и еврейка, ехавшие лечиться от тучности, просили сесть меня или дать свой багаж. Но я отказался. Они покачали головами и поехали впереди меня, наверно, удивляясь моему упрямству. А я просто не любил ни чьих услуг там, где сам мог что-то сделать, а в данном случае самостоятельно придти на Шира.

Около Бейбулука на меня напали шесть больших псов, что охраняли Четвериковских тонкорунных овец, два года назад переведенных сюда с северного Кавказа. Сейчас среди этого большого стада была большая эпизоотия, и Четвериков потерял много овец. Я пробовал не обращать внимания на собак, а они все нажимали на меня. Что делать, чуть уже не за пятки начали хватать эти громадные псы. Тогда я сел и они, не ожидавшие такого моего положения, сразу бросились в россыпную. Я успел снять с боков два побочных полумешка и их погон надел на изгиб локтя. И как только собаки приближались ко мне, я крутился вокруг себя и вместе с мешками с боков делался особенно широким. Псы, быстро подлетев ко мне, так же быстро отлетали от моей крутящейся живой карусели. Так я и прошел около двух верст, когда псам надоела эта свистопляска и они один за другим отстали от меня.

Так я прошел какое-то озерко слева и дальше, где напился воды из неизвестного еле-еле бегущего ключика. Не доходя 7-ми верст до Шира, я перешел вброд речку, как после оказалось имеющую название Сон и знакомую мне по 1909 году. Отсюда я увидел и Озеро Шира, оно было впереди и вправо. В 8 утра я пришел в почтовую контору поселка Шира и увидел напротив на терраске пресс. Ясно, что это была квартира Ермолаева. Итак, я у цели. 60 верст я прошел ровно за 12 часов. Ермолаев живет здесь целой семьей: жена, сестра жены и теща. Все старобазарные красноярцы и хорошо мне знакомые милые люди. С сыном тещи Таисьи Максимовны Антошей Аксентьевым мы вместе работали в музее, а в их семье я не раз бывал. Хожу, брожу, собираю растения высшие и грибы и помогаю Ермолаеву в его сборах.

Шира — озеро горько-соленое и живности в нем нет, а в 4-х верстах от него пресное озеро Иткуль, откуда Шира берет воду для питья. На Шира курорт и много всяких больных, особенно ревматиков. Говорят, что в озере есть йод, чем оно и полезно. Близко озеро Шунет с грязями, которые привозят на Шира и тоже лечат больных. На Шира есть церковь, почта, курзал. Озеро красиво по своей воде в различные периоды освещения. Спокойное оно, быстро и без ветра может сделаться бурным и по нему вдруг заходят такие волны, что, попадись на середине в лодке, может перевернуть. Вдали на приличном расстоянии от озера и друг от друга две сосны прозванные курортниками Сосна любви и Сосна разочарованья. Оказалось, что это не сосны, а лиственницы.

По пути на Иткуль слева попадаются скалы с отпечатками девонского периода ракушками. И недалеко от этих скал начинается так называемая Долина смерти. Это ряд курганов, идущих не на одну версту. Со всех их Ермолаев снимал эстампажи /с боков/, а с их стен делал снимки, предварительно оттирая щеткой с соляной кислотой, новые надписи в виде сердец прожженных стрелой. При этой процедуре старинная краска, разведенная на минеральном масле, оставалась нетронутой, и камни обретали их прежний вид времен их постановки.

Много интересного можно повидать на Шира при желании. Бродили мы с Ермолаевым и по Карышу, впадающему в Иткуль. Однажды там, увидев на березе шкуру коня, пошли по долинке искать и нашли бубен, а дальше колотушку от него. Дальше не пошли, а возможно, что нашли бы самое погребение шамана. Все это ночью уже мы вынесли на Шира. По Карышу много надгробий хакасов и около растет сибирский крыжовник. Видели там и древнюю шахту, заглянув в отверстие которой я увидел в беспорядке лиственницы, бывшие в виде лестниц, видимо, в эту шахту. Были и на озерах Беле и Сарадей. Интересно провел я время на Шира и выехал вместе с Ермолаевыми снова на Батени 8 июля.

В Батенях раскапывали какие-то могильники, и как сейчас помню один был младенческий маленький и огороженный камнями. Парохода еще не было, и мы его ждали на пристани у Батеневского быка. От нечего делать я пошел лазать с берега на бык. Идя сначала почти в горизонтали по выветриванию пластов, я незаметно все забирался выше и выше и был уже почти у вершины утеса, когда тропинка, вернее ребра породы незаметно сошли на нет и я оказался перед дилеммой: ни туда, ни сюда. Вперед идти нельзя, т.к. некуда ступить и повернуться тоже нельзя, так как надо для этого сильно отклониться над большой пропастью над Енисеем. Долго стоял я и соображал о дальнейшей возможности. Наконец глаз уловил верху и чуть сбоку едва уловимую зацепку. А порода сыпучая, не так как на Столбах. Теперь ищу опору для ноги. Вроде нашел. Соразмеряю общую ситуацию. Выход один: надо пробовать. Решаюсь. Посыпалось, но перестало. Кое-как с большими усилиями и осторожностью все же вылез на верх быка. Сел и долго сидел, глядя вниз туда, куда безо всяких мог полететь, а высоко и даже немножко неприятно. Подумал: «Черт занес тебя по такой неверной почве как сыпучий песчаник и на такую высоту. А все желание посмотреть на живущих здесь птиц. Видел стрижей, они со свистом носились около меня и соколов, постоянных спутников этих скалистых отвесов над водой. Пришел вниз к берегу и ничего никому не сказал, чтобы не ругали.

А парохода все нет. Много ожидающих. Среди общей массы выделяется один черный красивый человек. Это Иваницкий с Чебаков. Он не пошел в дом ожиданий для приезжих, а остановился на берегу. Около него какой-то человек, видимо, как говорят, из своих. У них маленький самоварчик и он кипит, а его хозяева пьют чай, сидя на раскладном стуле. Про Иваницкого по Минусинской степи много рассказов, былей и небылиц. По слухам он на пароходе доедет до Красноярска, а там в Париж стрелять по голубям или по тарелочками, конечно, получит приз. Стрелок он замечательный. Говорят, что он выбивал пулькой из зубов едущего верхом хакаса трубку. Надо же такую смелость и нахальство. Он же золотопромышленник и коневод. В Чебаках у него оранжерея, где цветут и плодоносят персики. Но даром же, когда я бродил около озера Шира, то, заметив недалеко от курорта чью-то огороженную жердями юрту, нашел во дворе красивую с желобками косточку персика. Оказалось, что эта юрта так и стоит тут зиму и лето и в ней бывает иногда в теплое время ее хозяин Иваницкий. Он часто в сопровождении своих близких людей ездит месяцами по горной тайге в разведку на золото и бьет шурфы. Продает свои золотые заявки даже англичанам и бывают случаи, что, купив такой заявок с хорошим показателем золота, такового дальше не получают. Видимо, это ловкость рук и очередной обман. В общем, он живет богато и интересно и пока что все сходит с рук.

Пришел пароход, и мы поехали в Красноярск. С нами ехали и те супруги толстые евреи, которые на Шира лечились от ожирения. Я вспомнил свою встречу с ними, когда бродил полуголый с котомкой и просом, а они ходили с бутылкой ширинской горько-солевой воды и стаканом и время от времени выпивали слабительную воду. Их несло и они худели. «Ах, как мы вам завидываем», — сказал он мне и покачал головой, а я подумал: «А я вот вам не завидую», но, конечно, не сказал ничего.

10-го июля мы были в Красноярске, а 11-го уже шли на Крепость в Развалы. В это лето хороводились у Михаила Черемнова, что жил недалеко от мансарды у Пихтовниковых. Там всегда было весело и людно. Мишка только что вышел из тюрьмы и называл он это учреждение тюрягой. С ним была в тюряге и его тогдашняя жена Клавдия, которую все звали Бабой. Помню целую серию частушек из тюрьмы, которые напевал Михаил. Одна такая: «В тюрьме мы сидели, о тысячах мечтали, а из тюрьмы мы вышли окурки собирали».

23 июля в записях значится Вахта на Енисее. Это мы с Каратановым были там, но как мы туда попали вышло из памяти, а что спускались лодкой это помню хорошо.

С 28-го по 30-е я провел у Мишкиной «Бабы» на рч.Улуе в селе Покровке, где тоже делал сборы грибов и вернулся в Красноярск. Из своих записей оказалось, что я побывал: 11 августа на Столбах, 13 августа на Калтате, 17 августа снова на Столбах и с 20 и до 23 опять же на Столбах. Их я, видимо, не забывал и при первом удобном случае шел на поклонение к ним.

23 августа я выехал в Киев и по дороге 31-го сделал остановку на железнодорожной станции Тафтыманово Уфимской дороги на один-два дня. Там была в это время моя мачеха с дочкой Ксенией, и она лечилась на кумысе. И вот мы с мачехой и сестрой и еще несколько человек поехали там в поле. Взяли с собой еды и сварили жирного бараньего мяса целый котел, а начала приближать гроза и наши полевики решили ехать, не дожидаясь и не есть уже готового варева. Подозвали мальчишку подпаска башкира и сказали: «Ешь». А сами стали собираться. И пока собирались, мальчишка управил весь котел, рассчитанный, по крайней мере, на восемь человек и уже облизывал ложку. «Вот так жрец, — подумал, — а ведь это куда почище столбовского аппетита».

В Киеве снова служба и учеба. По воскресным дням выход в природу и, конечно, совместно с курсистками и их руководителями. Ходим на Труханов остров, где работает женоненавистник художник Лапин. А как он хорошо рисует зверей. Это исключительный анималист. Его иллюстрации к басням Крылова просто изумительны. Особенно хороша лиса. Он просто влюблен в это животное и в зоологическом саду он часами просиживает перед клеткой с лисой, изучая ее мимику. Каждая Крыловская строчка басни «Лиса и ворона» или «Лиса и виноград» это же все шедевры. Вот она эта лиса подходит к дереву, вот встает на цыпочки, вот поворачивает голову к лисе и сколько этих. Вот они, у каждой строчки свои.

Близко познакомился с Эдуардом Вильгельмовичем Шарлеманем. Это тоже интересный человек. Бродяга и ученый. Зоолог-наблюдатель. Он обычный житель на биологической станции имени Кесслера на Трухановом острове против Киева.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.52