Зимой при первом удобном случае, а таких случаев в прошлом было немало, я бывал в общественном собрании и танцевал с девочками ровесницами. Помню одну из них, которую звали Вавочка Новицкая. Это была очень хорошенькая блондинка, и она мне нравилась. Отец ее был вроде какого-то инженера, и я даже не помню где и как я познакомился с ней, только не в скверике на большой улице. Однажды, когда мы оттанцевали вальс, она мне сказала, что ее мама хочет посмотреть на меня. И мы пошли в следующую комнату-гостиную собрания, и Вавочка представила меня своей маме. Мамой оказалась пожилая женщина с такой нашпаклевкой на лице, как будто ее начал жирной кистью размазывать художник, да так и не окончив, бросил. Вся в завитках и каких-то финтифлюшках в волосах она мне показалась такой и страшной и смешной, что я невольно рассмеялся, подавая ей руку. Я, видимо, тоже произвел на нее какое-то отрицательное впечатление и это было видно из того, что она сказала, показывая на меня пальцем и спрашивая Вавочку: «Это он и есть? Да!» Она опустила указующий перст и, пожав плечами, с горестью посмотрела на свою Вавочку. Только не сказала вслух: «Ну и выбор же у тебя!» А я стоял перед бедной Вавочкой и думал, что она там рассказала про меня. А у меня от природы мои щетинистые волосы росли по поговорке «Каждый волос своим домом живет» и никак ни в какую прическу не укладывается, плюс мальчишеские вихры. Конечно, после такого знакомства я больше не видал в собрании Вавочки Новицкой, напрасно осматривая все закоулки его залов и комнат.

Я под влиянием Надсона продолжал творить сантиментальные стихи и в них обязательно страдать своим изношенным телом и расшатанным организмом. Вот одно из таких подражательных произведений моей поэтической кухни:

Вселися дух в измученное тело,
В мой организм расшатанный, больной,
В мой ум, не знающий предела
В моих мечтах меня ты успокой.
Чтоб жизни цель познал я на свободе,
Умел ценить, любить и презирать,
Чтоб не был я слепцом в природе,
Чтоб мог я наслаждаться и страдать.
Чтоб был отзывчив я к страданиям другого,
Чтоб помогал ему в борьбе за жизнь и свет,
Чтоб стойко шел под знаменем святого,
Чтоб умер сам, когда лишь он умрет.
Чтоб мог вступиться я за правду и за право,
Чтоб мог пойти на брань за долг взятой любви
И показать что я не лщюся славы
И презираю вас, погрязшие в крови

Здесь даже что-то и от гражданской грусти и от морального кодекса человека-гражданина.

Близкое и аналогичного содержания стихотворение последовало вскоре же:

Твой Бог уже давно низвержен с пьедестала,
Уже давно забыл его кровавый мир.
Меч обнажен, оружье заблестало
И человек в вражде нашел себе кумир.
Уйди, пророк, тебя здесь не признают,
Здесь любят кровь, здесь распрям только жить.
Уйди от них, они того не знают,
Чем можно и страдать и верить и любить.
Им твой язык смешон в его созвучьях правды,
Смешон им говор твой, суровый бич страстей,
Лишь лжи одной они в коварной злобе рады.
Здесь тени, призраки и нет уже людей.
Здесь мертвые цари над мертвыми рабами
Строчат свой приговор, рукою не вздрогнув,
Здесь торгаши людей их продают толпами,
В разврате по уши с восторгом утонув

Поэтическое творчество не покидало гимназиста, хотя никакой стройной системы морали у него и не было. Но позвольте, если пишут в ниве или родине, то почему же не писать и не бороться со злом, не клеймить погрязших по уши в разврате. А кто они читатель сам знает, дело поэту звать и призывать.

Звать-то звать на борьбу, но вместе с тем и рабски смиряться, на что показывает еще одно стихотворение этих лет:

Если счастье покинет тебя, не грусти,
Сил не трать на борьбу со злой судьбою,
Что имеешь в душе на врага, всё прости
И не споря, останься в покое.
Знай лишь, в этом покое луч счастья блеснет
Точно первый свет утренней зорьки.
Знай лишь, в этом покое душа не умрет,
Если силы останутся стойки

Здесь уж полная деморализация. Обезьянья привычка подражательства безо всякой моральной установки налицо. Писать только, чтобы писать.

Петербуржские события в январе всколыхнули всю Россию, и их отзвук дошел до далекой Сибири. Рабочие кружки, существовавшие в Красноярске еще в прошлом году стали теперь объединять большее количество желающих. Началось брожение умов и среди учащейся молодежи. Так существовала организация учащихся под названием Светоч. Гимназисты стали группироваться, конечно, тайно также в кружки, где просто под руководством старших читали политическую литературу. Так я бывал в доме с лестницей с улицы у гимназиста Александра Камышлеева и мы читали и разбирали Политическую экономию Железнова. Это было рядом с бывшими Яковлевскими банями и количество наше было ограничено. Помню я походил немного и вскоре, каким-то образом познакомившись с двумя железнодорожными рабочими Соломоном и Тимофеем Берзаками, стал ходить к ним. А жили они в деревянном двухэтажном доме на углу Большой улицы и Овсянниковского переулка. Это были социал-демократы. У них и собирались группой до 10 человек. Была у них сестра Паша, которая была в этом же кружке. Познакомился я также и с Григорием Мучником, жившим в одном квартале со мной в собственном доме во дворе. Мучник оказался тоже социал-демократом. Помню, как он печатал всякие стихотворения, и мы с ним их поздно вечером расталкивали в болты зданий. Кто утром открывал ставни, всегда брал этакую засунутую бумажку и, конечно, из любопытства тащил домой, где она и читалась. Не знаю от кого Ершика брал оригиналы, но печатал их в энном количестве он сам и так как руки его были всегда в типографской краске он даже и летом носил перчатки.

Вот два стихотворения которые не полностью мне запомнились. Я не знаю и их авторов:

Как у нас в городке, на реке на Неве, Ника
Из себя вышел вон, ножкой топает он дико.
И кричит: «Ей же, ей, им не дам хоть убей воли.
Будет всё как и в старь, иль я больше не царь, что ли.
Я повластвую всласть и не сделаю власть мою куцей,
Прикажу всё смести, но не дам завести Конституций.
Эх ты, царь Николай, ты на земцев не лай, ишь задорник
.............................................. дворник.
Мне сказала маман, чтобы брал я пример с папы
И задам я трезвон всем кто тянет на трон лапы.
Лучше немцам внемли, они люди земли нашей,
А не то путь иной к немцам с сыном женой и с мамашей

И еще одно стихотворение. Когда-то я вскользь слышал, что Арцыбашева, но за точность авторства не ручаюсь:

Мон онкль! тебе пишу сомнений полный
.........................................................
Вот слушай! Января шестого
Был день Крещения святого.
Платя обычьям предков дань
Пошел и я на Иордань,
Чтоб видеть как митрополит
В Неве водицу осветит,
Попы молитвы пропоют,
А пушки грянут мне салют.
Я был с мамашей и с женой
И все придворные со мной.
Лишь только воду осветили,
Нам поднесли и мы отпили.
Хотел сказать владыка речь,
Вдруг трах и взвизгнула картечь,
В дворец ударила в помост
Снесла городовому нос.
.........................................................
.........................................................
Секретно извещаю вас,
Где надо думать — там я пас
И всё решают пополам
Победоносцев и маман.
И вот для мудрого совета
Ко мне пришла персона эта.
На мой вопрос: «Ну как нам быть
Иль победить, иль уступить
Или собравши новый флот
Нам снова двинуться в поход».
«Мой царь, — сказал Побебоносцев, -
Зачем мне надо броненосцев,
Иль на врагов нам плюнув внешних
И поскорей удрать от здешних.
.........................................................
.........................................................
............народу сделаем добро
И рубль добавим на ведро.
Как манифест такой прочтет
Наш добрый любящий народ,
Как в манифест народ поверит -
Обструкционный пыл умерит,
Настанет всюду гладь и тишь,
На деле ж все получат шиш
.........................................................

Многое вылетело из памяти за те шестьдесят лет, после которых я пишу эти свои воспоминания, а потому в местах, где изменила память-девушка, я ставлю точки.

Как только стаяли снега, по весне начались разные загородные прогулки. Это были просто бродяжничества в выходные и предвыходные дни, и солнце делало свое дело, давая нам все большие и большие возможности посещать природу. Вспоминаю эти свои похождения. Однажды Володя Парамонов, я и две Анучины Шура и Маруся пошли на Столбы по Лалетиной. Я всю дорогу смешил их, рассказывая всякие были и небылицы. И вот во время одной остановки на тропе я, что-то рассказывая, надул щеки и так шмыгнул носом, что у меня из ноздри вздулся большой пузырь, на что я никак не рассчитывал. Позор, а ведь я впервые познакомился с Анучиными. Пришлось как я стоял, так и перекинулся назад и кубарем скатился с косогора в речку. Этим я немного поправил свое конфузливое положение. Вообще-то я смешить умел, но случилось то, чего я никак не ожидал. Ну что же со всяким бывает. Не всегда же удачи.

Этой весной еще на бульваре, ожидая похода Енисея, я познакомился с таким же как и я любителем бродить Авениром Тулуниным, которого просто звали Венкой. С ним мы обычно и стали бродить летом. У кого-то была лодка и на ней мы заплывали по Каченской протоке на остров Татышев и там у костра проводили время. А когда кончалась провизия, то Венку мы отправляли к нему домой или он писал своей мамаше Фекле Петровне записку примерно такого содержания: «Съели всё, пришлите с посланным чего-нибудь и махорки». А курили мы тогда уже почти все. Мамаша Венкина, конечно, была рада что он жив и снабжала гонца просимым. Мы снова оживали. Удили пескарей и ельцов и съедали присланный хлеб. Кроме того, уже без лодки через плашкоут мы бывали и на конном острове, где днем загорали, ловили рыбешек и так просто бродили, а под вечер собираясь у костра, рассказывали анекдоты, деля их на Поповские, Детские, Офицерские, Еврейские, Армянские и просто без рубрик.

Однажды к нашему костру присоседился молодой человек, пожелавший тоже переночевать на острове. Оказалось, что он служащий какого-то государственного учреждения, а фамилия его Ермак. Этот Ермак посчитал себя также обязанным каким-нибудь номером отплатить нам за гостеприимство нашего костра и показал нам следующий номер. Он нашел четыре палки. Невдалеке от костра он воткнул две из них в землю так, чтобы они немного шатались при прикосновении и были друг от друга на его ширину плеч. На другие две палки он надел свою и еще чью-то тужурку и сделал эти палки на крест с вертикально стоящими. А на конец вертикальных палок он надел на одну шляпу, а на другую картуз. Сам автор этого изобретения лег ногами от костра, а головой к костру и, подняв руки вверх к скрещению палок, стал изображать нам сцены разговора двух персон. В вечернем сумраке и феерическом освещении костра это было замечательное зрелище. Когда Ермаку надоело, то моментально нашлись достойные ученики и подражатели и представления продолжались не только в эту ночь. Обычно мы, где бы ни были в природе, всегда у костра начинали с этого вошедшего в моду номера. А так как названия своему номеру Ермак не дал, то мы почему-то окрестили его Кузькиной матерью, которая собиралась умирать, умереть не умерла, да только время провела. Вот мы и проводили многие вечера, показывая Кузькину мать.

Венка Тулунин, ходивший раньше меня на Столбы, стал звать меня туда и через него я познакомился со Столбами и полюбил этот замечательный уголок окрестностей Красноярска. Но все же я на Столбы пока ходил мало, предпочитая другие, не менее красивые окрестности города.

Летом я не раз бывал на массовках, устраиваемых, конечно, тайно в березняках около сопки. Для того, чтобы попасть на такую массовку надо было прежде всего узнать какой нынче пароль, да иногда не один. А узнавал я это через Берзаков, приходя к ним. Запомнился один такой пропуск-пароль. Надо было выйти на Николаевскую свободу и, выйдя на пустырь, выпрямить фонари на Большой улице. Эти фонари, вернее столбы были хорошо видны из-за Николаевки. Когда столбы оказывались в створе, надо было мысленно сделать поворот на 180 градусов и идти, пока не встретишь мирно пьющих у костра чай. Это оказались супруги и с ними ребенок. Спрашиваю: «Скажите, пожалуйста, отсюда Столбы видны или нет?» Отвечают: «Отсюда плохо видны, а вон там люди, от них хорошо видны». Идешь к указанным людям, которые сидят как отдыхающие в дороге и спрашиваешь: «Скажите, сколько сейчас часов?» Отвечают: «Часы одни, а время столько-то» и указывают на направление, по которому и идешь. Интереснее всего что идешь и иногда по проселочной дороге и вдруг в стороне в углублении березняка видишь народ. Подходишь и видишь митинг с выступающим оратором. У эсдеков таким оратором запомнился мне Александр Александрович Мельников, за свое красноречие носивший кличку Гомер. Это была большая группа, а недалеко в следующем углублении собирались эсеры, там были разные ораторы и я их не запомнил, да и бывал я почти все время у эсдеков.

С Мельниковым встречался я и в других местах. Так, помню, когда был кем-то убит Фон Дитмар, то собрались на Новокузнечных рядах в верхнем этаже дома Телегина, на квартире у Марии Семеновны Калашниковой и всего было человек 8: Мельников, два Берзака, я, какой-то как говорили бежавший политик из Туруханска и еще кто-то. Меня как самого младшего поставили сторожить у ворот, чтобы в случае чего я дал знать в дом. О чем там шла речь я не знаю, как не знаю кто такой был и бежавший, так как любопытствовать не полагалось. Я около двух часов просидел на лавочке за воротами и никого подозрительного не видел.

С Гришкой Мучником мы как настоящие конспираторы разговаривали на не всем понятном языке тарабарском и, практикуясь, дошли до такой прыти, что даже стали распевать песни на этом искусственном коверкании слов. Так мы сначала начали говорить на зе, прибавляя слог за, зе, зи, зо к каждому слогу слова. Так, например, я обращался к нему с вопросом: «Чмивта лко сьто лейгал галош?» /Гришка, сколько сейчас часов/ и он отвечал мне: «Ца шолерь щуцек» /Да восемь будет/. Разговаривали мы и на фэ и на нте. /Гриз шказа, Грифишкафа. Гринтишканта и т п. Словом, как только мы не изощрялись во имя конспирации. А вот и шедевр перевод на тарабарский песни «Чудный месяц». По тарабарски он звучит так:

Гуспый реляд фасеф па щемефу
Шле шо рмате погкой кивипе
Пигечо рпе па лшеке пе пацо
Косьто шицекь кеща рисый рой

Кто нас научил такой тарабарщине, не помню, только мы, бойко разговаривая, совершенствовали быстроту речи. Проходившие мимо прохожие, когда мы так упражнялись, сидя за воротами мучниковского дома, с удивлением оглядывались на нас, так как лица наши в это время были серьезные, то, наверно, думали, что немного рехнулись в уме. Видимо, эта тараборщина была чисто детской выдумкой, так как я слышал и не такую еще тарабарщину как-то в гимназии, когда приставку зе, фе или нте ставили не после слога, а впереди. Но такой мудрости мы с Гришкой не знали, да и она была куда труднее нашей. А весь фокус изучения тарабарской азбуки заключался в зазубривании всего лишь девяти сочетаний или замен. Вот эта азбука:

Б-Щ
В-Ш
Г-Ч
Д-Ц
Ж-Х
3-Ф
К-Т
Л-С
М-Р
Н-П

Гласные остаются на своих местах.

Это чисто внешнее, что подошло ко мне с революцией все же что-то оставило во мне, и я как-то вроде повзрослел. И хотя иногда я брался за поэтическое перо, из-под которого у меня ничего путного не выходило, я все же в угоду времени переменил тему стихов и вместо сантиментально бичующих стал писать на тему борьбы. Вот несколько таких произведений с маленькой буквы:

Два удела есть в жизни суровой:
Быть послушным рабом суеты
Или сбросив земные оковы
Быть свободным среди нищеты

И еще одно, написанное после того как я узнал что у М.Горького есть что то о буревестнике. Я, не читая этого горьковского произведения, решил самостоятельно написать своего буревестника:

Перед бурей

Воды спят. Призатих в поздний час океан,
Говор дня ночь сменила немая.
Белым саваном скрыл побережье туман,
На просторе свой хлад расстилая.

Все заснуло, один буревестник не спит,
Чует он в тишине непогоду.
То в тумане промчится, то кверху взлетит,
Как отпущенный раб на свободу.

То застонет уныло, то вдруг замолчит,
Тишине полуночной внимая.
И в ответ вдалеке, точно эхо звучит
Птиц встревоженных целая стая.

С горизонта навстречу их песни спешит
Туча грозная, черная туча
И завидев ее, все сильнее кричит
Над водой буревестник летучий.

С утром буря настанет, волна зашумит,
Поднимая свой гребень могучий
Океан встрепенется, от сна загудит
Вал о вал разбивая кипучий

Написав это стихотворение, я прочитал Горьковского буревестника и устыдился.

Еще одно и последнее стихотворение о борьбе под названием «Скалы и волны»:

Буря воет и плачет, клокочет волна,
Набегая на берег скалистый
Поднимался грозной отваги полна,
Словно призрак в полуночи мглистой.

Налетит, разобьется, отпрянет назад,
Разольет свои гордые воды,
Лишь оставит земле влажной пыли каскад
И умчится как вихрь непогоды.
Вслед за нею другая волна уж спешит
С большей силой порыва слепого,
Но столкнулась и эта и также бежит
От подножья гранита немого.

Долго билися волны о берег земли,
Грозно пенясь со скалами в споре,
Но осилить громады они не смогли
И бурливо умчалися в море.
Стихла буря, утихла волна за волной,
Утомившись в бесплодном стремленье.
Море плавно колышится зыбью стальной,
Позабыв бурной страсти волненье.

Горделиво утесы нагие стоят
С мокрой грудью от брызг урагана.
И как прежде ж безмолвно, таинственно спят
Как немые останки кургана

Уже в этих стихах, скверно сделанных, но тешивших меня когда-то в минуты творчества, начинается незаметное обращение к природе. Позднее эта тема займет главное место вместе с моими переживаниями по этому поводу. Такой поворот вполне естественен, так как к этому времени я становлюсь уже настоящим бродягой, любовно обшаривающий все красивые и разнообразные места красноярских окрестностей.

Из событий этого лета вспоминаю я большой митинг или, как тогда назывались такого рода собрания, массовку. В березняке под сопкой на этот раз собралось много народа и, подсчитав силы, решили, что настала пора открытого выступления. Выстроившись и держась за руки, все пошли на Николаевку. Я, Григорий Мучник и между нами Маруся Хаймович шли сзади всех. Немного попели и когда были у слободы и почти вошли в нее, увидели сбоку слева по ходу выстроившихся солдат с винтовками. Мы все шли на восток к городу, а солдаты построились лицами на юг. Так вся масса и шла вдоль их фронта, а сзади на полном скаку спешили конные казаки. Впереди них на белой лошади с пеной около удил был знакомый полицмейстер Константин Иосифович Брингельдт. Он кричал: «Разойдись! Разойдись». Его белый конь оплевал мне спину пеной изо рта, так близко нажимали казаки, но масса демонстрантов, не расходясь, продолжала двигаться дальше.

В это время послышались выстрелы со стороны солдат и тогда все стали рассыпаться кто куда. Мы трое побежали вправо, и казаки прорвались между солдатами и демонстрантами. Все спешили в узкие улицы Николаевки, что было безопаснее, чем на площади, где в конце Николаевки демонстрация попала между двух огней. Бежали все ниже и ниже и когда мы были уже у мастерских, то подошли к какой-то кучке собравшейся здесь передохнуть и узнали, что кто-то убит.

Я расстался с моими спутниками Григорием и Марией и зашел к Берзакам, это было попутно. Здесь все уже были дома. Вернувшись домой, я застал следующую картину. Отец мой, еще кто-то, мачеха и Брингельдт играли в винт. Брингельдт как всегда был спокоен и нельзя было подумать, что каких-нибудь два часа тому назад он был во главе казачьей сотни в качестве разгонщика демонстрантов. Невольно приходит на ум сравнение с толстовским рассказом «После бала». А как был знаком с отцом Брингельдт. Дело в том, что один из акцизников, сослуживец отца Павел Александрович Мозгалевский, внук декабриста Николая Осиповича Мозгалевского, был женат на Елене Иосифовне Брингельдт. И обе семьи Яворские и Мозгалевские ходили друг к другу в гости, а с Мозгалевскими хотя и не часто бывал и Брингельдт.

Вскоре же узнали, что убитый в демонстрацию человек был Чальников, попавший под пулю случайно и даже не участник демонстрации. Конечно, я ничего отцу не сказал о том, что был на демонстрации и оказывается и Брингедьд ничего не говорил никому об этом столкновении. Меня удивляет одно, почему именно полицмейстер был во главе казаков, а не кто-нибудь другой.

В этом году к нам из Киева приезжал дядюшка Алеша, как его называл мой отец. Он был родственник отцу по первой жене, которая была сестрой этого дядюшки. Пока он ехал к нам с вокзала корзинку, которую извозчик привязал сзади пролетки, кто-то срезал, а там были подарки всей семье от этого дядюшки. Вот был он опечален этим, чуть не захворал. Пробыл он у нас не долго и уехал обратно в Нижнеудинск к моему сродному старшему брату Виктору, который. учась в Киевском университете, жил у этого своего родного дяди.

Еще одно событие произошло, правда, не у нас, а около нас, но оно задело и нашу семью в лице мачехи. Ее брат Михаил Павлович Щербаков, оказывается, разошелся со своей женой Александрой Михайловной и вот уж несколько лет как живет в Красноярске и имеет какой-то завод ни то наливочный, ни то шипучих вод и живет на площади, где теперь второй хлебозавод. Его убили экспроприаторы и мачеха, узнав об этом, поспешила навестить его лежащего в морге. Она взяла с собой меня и мы, придя в больницу на Большой улице, спустились в какое-то подземелье, где и увидели дядюшку Щербакова. Конечно, не обошлось без обморока с мачехой и когда она пришла в себя, мы расплатившись с служителями морга, ушли домой. Мы же его хоронили из морга. Но где его могила я не запомнил. Да! Жил человек, всю жизнь предпринимал всякие начинания и все неудачно, у него все шло прахом. Оказывается, он жил с какой-то своей работницей и так как он всегда всего жалел, не думаю, что она жила с ним по любви. Отсюда, как говорится, и все качества. К нам он почему-то не ходил и мачеха у него как будто бы не бывала. Какие-то странные отношения были между ними.

Миша Сладковский все еще жил у Парамоновых, а так как у него оказался сильный бас, то он им, как говорится, громил наши улицы по вечерам, когда мы с ним гуляли перед сном. Особенно он изощрялся в своем пении, когда мы проходили около дома Фелицаты Николаевны Лебедевой, у которой была хорошенькая воспитанница Дуся. Здесь он подходил к своему апогею и давал такие ноты, от которых тряслись заборы нашей узенькой улицы.

Кончилась война на востоке и только благодаря дипломатической ловкости царедворца графа Витте России удалось как-то вылезти благополучно из этой грязной истории. Вся красноярская барахолка только и делала что перепродавала военное снаряжение, доставшееся на ее рынок от проходивших демобилизованных частей возвращающейся по домам армии. Так там можно было купить за 5 рублей комплект следующего оборудования: шинель, брюки, гимнастерка, шапка, ранец, манерка и даже новые сапоги. Вскоре на всех столбистах и другого рода местных туристах была полная военная форма, только без погон и без кокарды, которые обязывали козырять начальству. А какие теплые были эти шинели, и мы так благодарны были им весной и осенью, когда беспросыпно спали у костра, укрывшись с головою.

А войска все шли и шли на запад. По всей сибирской дороге в это время, особенно под осень была сплошная военщина. Солдатам хотелось как можно скорее попасть домой после таких неприятных испытаний там, на Дальнем востоке. На этом желании и сыграли в декабре месяце Красноярские власти. К этому времени уже отгремела Красноярская республика и реакционеры набирали силы. Пришлось революционной части населения и примкнувшей к ней военным запереться в сборно-паровозном цехе и выдерживать осаду. Проходившим с востока омским белопапашникам было заявлено их начальством, что их не отправят из Красноярска до тех пор, пока они не усмирят красноярцев, засевших в цехе. Начался обстрел цеха и пулеметов и осада на измор. Не выдержав голода и морозов, сидевшие в цехе сдались и их препроводили в тюрьму. Я здесь не описываю революционных событий Красноярска в 1905 году, так как о них прекрасно сказано во многих изданиях посвященных этому периоду.

В тюрьму попали оба брата Берзаки. Их сестра Паша как-то избежала этого несчастья, хотя она по своей революционности была, пожалуй, сильнее их обоих. Начались свидания родственников с заключенными. Я не раз сопровождал Пашу и таскал за ней скамеечку, так как она по своему маленькому росту без этой скамеечки не смогла бы видеть своих братьев на свидании. Комната, в которой происходили эти свидания, была разделена прочной перегородкой снизу до половины, а сверху была натянута металлическая, довольно мелкая сетка. Сразу с обеих сторон разговаривало по несколько человек, но не больше десяти с каждой стороны. Я ставил скамеечку вниз, Паша вставала на нее и они говорили с ней, приветствовал Берзаков и я. Впоследствии их выпустили, и они продолжали работать.

Много было событий и событьиц в этом революционном 1905 году. Все эти воспоминания теперь в виде отдельных обрывков нет-нет да и вспомнятся и, конечно, надо их зафиксировать, пока они вместе со мной не ушли в Лету. Ведь бывает же так, что какая-нибудь маленькая деталь проливает какой-то свет на событие и подсказывает что-то.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.35