Начавшийся новый под 1904-й семья Яворских встретила, как и всегда по-семейному дома. А обычай этот состоял в том, что отец, купив заранее бутылку шампанского, которое попросту называлось шипучкой, выждав до без 5-ти минут 12 торжественно открывал эту бутылку и наливал всем по небольшому стаканчику. Жидкость шипела и пенилась. Интересно было смотреть как пузырьки газа один за другим бегут вверх, пена сокращается и когда ее совершенно уже нет на поверхности жидкости все пьют, а отец первый поздравляет нас с новым соответственным годом. Конечно, и чокались. Плотно поевши всякой закуски, мы в половине второго уже сладко засыпали. Помню, что эта бутылка шипучки была дорогая и стоила 80 копеек. Конечно, занятная пробка доставалась мне, и я что-нибудь из нее делал от поплавка удочки до долго хранимого материала на всякий случай, авось когда-то пригодится пока еще не известно для чего. Вообще-то я барахольщиком был и в то время, пожалуй, как и многие из мальчишек моего возраста.

Учеба в гимназии продолжалась, и мне было легко, я почти не учил уроки, как и всякий второгодник. Как и в Енисейске улица брала верх над всяким помещением, и я при первой возможности компенсировал ею просиженные в гимназии утренние часы. Опять поповский двор на большой улице с катком и кучами всяких ребятишек, с которыми можно как-то играть.

Кроме того теперь близок Енисей, его набережная, а на льду реки разметенный каток или большой круг для лошадиных бегов. Все это прямо захватывало молодость, не оставляя ничего для скучного дома. Заборы дворов были уже облазаны все и по возрасту это было уже и не так интересно.

На берегу в большом каменном двухэтажном доме вверху помещался городской музей. Вот однажды я, прохаживаясь по набережной, и увидел вывеску этого музея. Надо зайти. И я зашел. Меня поразило обилие и разнообразие всяких невиданных до сих пор предметов, около которых везде были надписи. Пожилой человек в большой бороде что-то рассказывал собравшимся вокруг него посетителям. Я тоже присоединился к слушателям. В руках, а это оказался заведующий музеем Киборт, у него была коробка с наколотыми там и прикрепленными яркими маленькими птичками. Оказалось, что это птицы-мухи, прозванные так за их малую величину. У одних на горлышке перышки отливают изумрудом, у других они зеленовато-синеватые и т.п. Вот это все и рассказывал заведующий публике. Потом были показаны иностранные жуки и бразильский паук птицеед, который забирается в гнезда птиц и уничтожает птенцов. Много рассказывал нам Киборт.

Потом я пошел бродить сам по себе. Поинтересовался тем, другим и помню остановился перед поразившим меня своими размерами большим изогнутым костяным предметом. Было написало МАМОНТ. Кость была старая и около ее лежали мелкие обломки величиной в 2-3 сантиметра. Я долго глядел на один из этих валяющихся обломков и, убедившись, что на меня никто не смотрит, подвинул его пальцам поближе. Потом я подвинул этот кусочек еще ближе и с трепетом в сердце взял его. Придя домой, я положил кусочек в спичечную коробку, наклеил на нее чистую бумажку и аккуратно вывел на ней чернилами КЛЫК МАМОНТА. Так у меня появилась первая коллекция. Вместе с тем я оказался вором и влюбленным в музей его поклонником.

После этого первого посещения я неоднократно заходил в музей и собирал коллекции, но уже не в музее, а в природе. Особенно интересовали меня близлежащие острова Конный и Телячий. Здесь всегда можно была найти что-нибудь интересное, стоило только присмотреться повнимательнее. То это был корень тополя, обросший вокруг камня, то какая-нибудь уродливость ветки, которую по существу я еще не мог тогда себе объяснить и многое другое. Летом это были, конечно, гнезда птиц и их яйца. Все это собиралось и приносилось в музей как редкости. Так я и думал, что музей это собрание редкостей.

Берег был интересен еще и ледоходом, который ежегодно был самым значительным событием года. Обычно по весне, выходя на бульвар, я всегда встречал таких же как и я нетерпеливых сверстников. Они тоже пришли сюда попроведать как себя чувствует Енисей. Сколько на нем весенних признаков и каких? Вот подтай берегов, почернение дороги, что идет на ту сторону, заберега, подвижка и, наконец, долгожданный ледоход. На берег спешит весь город, всех интересует как нынче пройдет Енисей, много ли будет на нем жертв, что он несет на своих льдах и т.п. А разве не надо полазать по льдинам, которые загораживают после ледохода от бульвара саму реку и обязательно провалиться между ломкими льдинами и только тогда быть более осторожным. Много интересного на реке и тогда, когда полая вода унесет этот поднятый ею лед, и обнаженный берег начнет заливаться кислой водой как называют в Сибири полую воду, она же и коренная. А там и проба купаться. Словом, берег оживал также, как у цыгана лето, когда он с Рождества уже продавал шубу.

Перешел я в четвертый класс гладко, да и иного и быть не могло. А переход в этот класс всегда обозначал перелом, т.к. четвертый класс уже считался старшим, а значит к чему-то обязывал. Другое поведение, другие разговоры, вплоть до преждевременного выбора профессии или, во всяком случае, какого-то тяготения к чему-то в будущем. Разговоры о том кто и кем будет уже становились обычными. Трафаретно, как из этих разговоров можно было заключить, все чаяния гимназистов разделялись как бы на три категории. Те, которые мечтали о какой-то карьере на быструю ногу должны были идти в юристы, ведь какие-то только три года и из них получатся блестящие адвокаты, следователи, судьи, прокуроры и общественное положение обеспечено вполне. Мечты стать инженером не давали покоя другим, именно тем, которые мечтали в созидании, а, кстати, студенческие годы обещали им красивую форму технолога или политехника. Третья категория была за медиками и естественниками, последних вся гимназическая инжинерия назвала не иначе как людьми, идущими на голодный факультет, т.к. на них спрос в то время был небольшой.

Из двадцати с лишним человек в классе к последним, т.е. к естественникам принадлежали только двое: я и Модест Ильин. И над нами все время насмехались, предрекая нам голодное существование. Но мы отстаивали свои будущие профессии мужественно и стояли на своем. Такой заранее выбор профессии не мешал мне, как говорится, идти в ногу со своим сантиментальны веком, далеким от реалистических взглядов на окружающий мир и предаваться поэзии духа. Так у меня впервые появилось стихотворение, посвященное моей прошлогодней встрече на Щербаковской лестнице в Енисейске с узницей девочкой, которую почему-то никуда из дому не пускали, Соней. Вот этот шедевр четвертоклассника, он почему-то застрял в памяти до сих пор:

Посвящается С.

Слов не могу найти для оправданья,
Я виноват, я слова не сдержал.
Писать просили Вы в последний миг свиданья
И вести ждали всё, а я, я не писал.
Но верьте мне, я не хотел разлуки,
Но и писать Вам также я не мог.
Мне было тяжело будить на сердце муки,
Но что я Вас любил тому свидетель Бог.
Теперь уже, наверно, всё забыто,
Вам все равно где я и что со мной.
Прошли года и счастьем горе смыто
Простите ж мне мой сердца бред больной.

Несомненно, это стихотворение плод увлечения Надсоном моих сестер, а через них увлечен им был и я. А, так как нападки на этого поэта были со стороны некоторой части несентиментальной интеллигенции, я встал на защиту поэта и написал следующее произведение:

Памяти Надсона

О, поэт! Хоть и дух твой от нас отлетел,
Отделившись от тленного тела,
Все ж остались нам песни печали твоей
Звуки их тихо лира нам спела.

И теперь хоть порой за печальный мотив,
Что слезу на глазах вызывает,
Что приносит для сердца страданий прилив
Тебя ноющим люди считают.

Даже имя твое хоть тебя больше нет
Повторяют с насмешкою злою
И с упреком тебе слышен ропот в ответ
На страданья больною душою.

Но не все жалки сердцем и черствы душой,
Не у всех сердце боли не знает.
Есть и будет на свете народ молодой
Он тебя хорошо понимает

Словом я бичевал черствых людей и взывал к справедливой оценке Надсона. А увлечение им были среди молодежи настолько сильны и разочарования в жизни так обычны, что под влиянием этих сентиментальностей были даже такие течения среди подрастающего поколения, что жить не стоит, т.к. нет ни цели, ни смысла. Бывали случаи самоубийства, чуть не вошедшие даже в своего рода моду. Уходил такой разочарованный жизнью человек на близ лежащий остров и пускал в себя пулю.

С другой стороны этот 1904 год был и преддверием революционных событий 1905-го. Уже то там, то сям можно было услышать реалистические мысли о жизни, говорилось и о роли человека в борьбе за лучшее человечество и т.п. Борьба прошлого и грядущего и делала нас, четвероклассников, теми переломниками, которые туго подавались этому перелому.

Одной из причин недовольства настоящим положением в государстве была начавшаяся в этом году непопулярная в народа русско-японская война, идущая где-то там, далеко на востоке. По транссибирской магистрали в обе стороны усиленно шли поезда с воинскими составами и продовольствием, а обратно везли раненых. Порожняки были необычны по своему количеству вагонов. Так, помню, один состав, шедший с востока, был такой длины, что когда паровоз сходил с моста в город, то на той стороне моста еще 3 вагона не въехали на мост. Конечно, было и некоторое вздорожание жизни, чем также не были довольны красноярские жители.

Но особенно большое недовольство стало тогда, когда началась добавочная мобилизация и из Красноярска пошел на войну стоящий в городе какой-то полк. В полном боевом порядке войска прошли по большой улице к дому губернатора и, выслушав речь этого начальника Енисейской губернии, пошли на вокзал на посадку. Грянул оркестр духовых инструментов и, понурив головы, солдаты шли в строю под звуки впервые вводимого тогда марша «Тоска по Родине». По тротуарам плача шли красноярцы, провожая своих родных. В первую очередь добровольцами ушли Каченские хулиганы, типа Васьки Абашкина и многие сложили там свои буйные головки. Святому всегда святое и снится, так и где бы и с кем бы не драться лишь бы драться, на то и специальность.

В этот период жизни я, видимо, впервые познал власть воды и романтику лодочного передвижения по реке на шестах. А началось это в той же гимназии, когда я познакомился с двумя гимназистами: Володькой Биком и Лалькой Хмелевским, которого прозвали паном-халявой. У Бика была лодка и мы не раз втроем, да еще собака Марсик ездили по Енисею с ночевками к Шалонину быку.

Шалонин бык — один из четырех быков в ближайших окрестностях Красноярска. Это большая красивая скала левого берега, выступающая в Енисей около речки Быковой, что находится выше города примерно в 7ми километрах. Известковый утес, имеющий в профиль вид пирамиды, возвышается над поверхностью воды так метров на 25. Он загораживает собою течение Енисея, и подпертая вода делает непроходимым для лодок этот боек. Лодку сразу отбрасывает течением далеко в реку. Весь берег здесь также из отвесных к реке известковых обнажений. Выше быка остров Залезаев, за свою форму прозванный впоследствии островом Сердцем. Сюда обычно в разгар лета и направлялись мы с удочками на лодке Володьки Бика. Здесь мы ловили рыбу, купались, бродили по скалам, находили красивые Альпийские желтые маки и вообще отдыхали на лоне живописной реки. Напротив быка на правой стороне дачи красноярцев и мужской монастырь. Там же другой остров более длинный и названный Казачьим или Сосновым, хотя ни одной сосны на нем теперь не было, видимо они были когда-то.

Любителями Шалонина быка были не мы одни. Особенно во время отпусков летом или в предпраздничные дни здесь всегда бывала ни одна компания любителей, но мест было много и все ночевали у своих костров и были довольны всей этой красотой. Хождение на шестах требовало некоторой сноровки, но после многих неудач и падений в воду с лодки это умение шестить и править приходило само собой. Вообще хождение на шестах в длинных, чаще всего тополевых лодках-долбежках, напоминающих индейскую пирогу, это прекраснейший спорт, укрепляющий весь организм в целом. Вработавшись, можно идти долгое время без отдыха и проходить большие расстояния против быстрого течения Енисея.

Сообщение выше лежащих по Енисею населенных пунктов с городом Красноярском было именно таким вследствие скалистости его берегов. Нам доставляло много удовольствия это хождение и, вставши в два шеста, мы довольно быстро доходили до Шалонина, где и делали остановку и часто не на одни сутки.

Лодка-долбежка была обортована двумя досками сверху, чем увеличивался ее внутренний объём. Шест был окован в его толстом конце железным наконечником и поэтому не скользил в приречном камешнике, да и под влиянием тяжести наконечника сам погружался в воду при его заносе по борту лодки вперед. Привыкнув, вся процедура погружения, отталкивания и вынутия шеста, шли сама собой. Зато как быстро двигались против течения и как искусно правили этим же шестом.

Каких только случаев не бывало с нами здесь у Шалонина быка. Расскажу один такой заезд наш к Быку. Приехав, развели костер и отаборились. Пытались что-то поймать на животники и удочки, но безрезультатно. У собственника животников Бика была одна способность так спать, что разбудить его было буквально невозможно. Мы всегда боялись, как бы он не заснул совсем. У него спящего был страшный вид. Глаза полуоткрыты и мертвенно бледное лицо. Что мы не делали. Переворачивали его с боку на бок, поднимали и садили, а когда опускали, он по прежнему крепко спал. Тогда оставалось одно последнее средство. Вот однажды, когда он так богатырски с храпом спал непробудным сном, мы вытащили у него из кожаной сумки деревянные рогульки с намотанными между рогами животниками и решили половить рыбу. Я сел в греби и дал в реку несколько всплесков весла. Ладька /третий товарищ/ стоял с размотанным животником в корме. По моей команде «Бросай!» он бросил животник в воду, а я, повернув лодку к берегу, быстрыми гребками погнал ее с реки и она выскочила носом на берег. Расчет был такой, пока грузило животника доходит до дна, его сносит и мы, причалив, будем иметь животник, поставленный перпендикулярно к берегу и далеко от него, а надо сказать у Володьки был животник метров на тридцать. Снова моя команда Ладьке: «Привязывай конец вон к тому колышку»

— «Какой конец?

— Как какой, да который у тебя в руках остался.

— Ничего не осталось, я все бросил в воду.

— Как бросил, да ты с ума сошел. Что теперь делать?

Я никак не думал, что Ладька не знает как ставятся животники. Вот те на! Что скажет Володька, когда проснется? Пришли к костру, а Володька все спит. Что делать? Попадет теперь. Подумали две умные головы. да и решили: надо взять другой животник и им, сплывая поперек, зацепить потопленный. Итак, мы снова в реке. Я гребу, а Ладька, намотав конец на руку, пытается выловить утопленника. Раз проплыли. Снесло, но безрезультатно. Второй тоже, а на третий задело. Ура! Это за первый животник. Но что-то туго, а несет сильно. Нить натянулась и лопнула чуть не у Ладькинова кулака, на нем осталась одна намотка. Вот здорово, потопили второй животник и последний. Что делать? Высадились на берег и подошли к костру. Вскоре сам собой проснулся Володька, сел и дико глядит на нас, вроде не узнает нас. А нас смех берет, как вспомним животники. Ладька был природный комик. Он всегда любил рассказывать небылицы. И вот он за чаем начал повесть о том, как в Красноярске произошло страшное смятение, т.к. в Енисее стала катастрофически падать вода, а потом как пошла валом и чуть не затопила город! Оказалось, по словам Ладьки, виноват Шалонин бык, т.к. около него на дне червяки на крючках, а мелкая рыбка их заглотила, получилось много рыбы, потом пришли щуки и проглотили эту всю мелочь и сами оказались на крючках, потом дельфины и тоже попались, наконец, из Ледовитого океана пришли киты и с ними тоже случилось. Они-то и загородили поперек течение Енисея. Володька слушал и тупо смотрел на нас. Наконец он не выдержал и тоже улыбнулся. Но когда он пошел к реке умыться и там нашел обе пустые рогульки /мы их забыли спрятать/ вот было нам. Он долго не разговаривал с нами и только уже в городе спросил: «Где животники?» «Да под Шалониным в воде остались», — покаялся Ладька. Вот какие бывали рыбаки под Шалониным быком.

Вспоминаю я себя в качестве охотника над Шалониным быком. Было у меня какое-то ружье старинное, типа Монтекристо, с пружиной в ложе, а экстрактора в нем не было никакого. А я как знаменитый индейский вождь таинственно подкрадывался по скалам к живущим на них соколам Сапсанам и, высмотрев, палил по ним и, конечно, безрезультатно, ведь эти сторожкие птицы близко не подпускают. Сапсан после выстрела иногда взлетал и перелетал на другое место, а иногда, не обращая внимания на мою малокалиберную фузею, продолжал сидеть на своем месте. А я думал: «Тебе то что, сиди или лети, а мне-то каково, ведь просто и быстро вынуть патрон невозможно» и я вынимал из кармана обыкновенный штопор, который всегда носил с собой и ввинчивал его в патрон, а потом пытался его вытащить как пробку из бутылки, но чаще резал им патрон на спиральные ленты. Сижу, бывало, около часа и вывинчиваю такую медную стружку. Пробовал пробивать шомполом со стороны ствола, но безрезультатно. Шомпол пробивал патрон насквозь. Я еле-еле вытаскивал его из ствола. Словом, мучился я с моим огнестрельным оружием ужасно. Но охота пуще неволи и я снова вгонял новый заряд и снова та же история.

Еще одно событие произошло со мной в это лето. Родители, которые много слышали от других об известных в Красноярске Столбах, решили, что не побывать на этих Красноярских знаменитостях нельзя. И вот однажды летом отец, мачеха, я и сослуживец отца Дунец пошли, запасшись всякой провизией на эти самые Столбы. На пристани в Красноярске мы сели на катер «Ермак» и поехали вверх по Енисею до речки Лалетиной. А ходило тогда два катера, принадлежащие Кузнецовым: «Ермак» и «Кучум». Оба они делали первую остановку в устье Базаихи, вторую в устье Лалетиной и третью за Монастырем у дач. Обслуживали они дачников, да и столбистов. Высадившись в Лалетиной, мы медленно, как бы гуляя, пошли вверх по этой небольшой речке. Шли мы долго и пришли по тропе к Первому Столбу, а дальше по чьему-то рецепту, тут же полученному пошли к Третьему. Тут внизу около избушки и остановились. Разложили костер, принесли из ручья воды и стали пить чай. В избушке было людно и мы туда не пошли. Там сидели на терраске, были у костра, у камня и даже на крыше терраски. Столбы произвели на меня какое-то непонятное впечатление. Между прочим, я всегда с одного раза не впечатляюсь, если так можно выразиться. Но, во всяком случае, эти скалы были для меня, конечно, интересными, но не захватили меня. Отец сразу же сказал, что это вовсе не Столбы, какие-то ассоциации с выходами на реке Лене он ожидал встретить и здесь. «Камни и камни, а не Столбы», — сказал он. В избушке и около нее пели песни. Помню как сейчас лежащий на крыше терраски студент в форме пел песню, которая в припеве имела такие слова: «Эх, Эх, Эх, хэ-хэ. Черная галка, чистая полянка, тыже Марусенька, тыж черноброва, чего не ночуешь дома». А куплеты песни запомнились только два: «От Урала до Дуная нет глупее Николая» и другой куплет: «По Москве разнесся слух, что миротворец наш протух», и т.д. Как оказалось позже, когда я стал заядлым посетителем Столбов, студент этот был Байкалов.

Мимо нас проходили столбисты к ручью и со стороны Первого Столба. А мы сидели себе и пили чай, закусывали и отдыхали. Но вот из-за столба показались спускающиеся конные военные. Оказалось, что это жандармы. Они в числе 8-ми проехали вниз от столба и остановились под высокой лиственницей и отаборились. Потом они стали закусывать и выпивать. Чая они не варили. Один из них полез на лиственницу и поощряемый криками одобрения снизу долез до самой вершины и в знак победы достал из кобуры револьвер и выстрелил вверх. Когда он слез, ему поднесли, видимо, выпить чего-то спиртного. Пробыв часа два, все они сели на коней и уехали в сторону Первого Столба. Так больше и не появлялись. Когда они были под лиственницей, в избушке было настороженно и это чувствовалось, но песни не прекращались и «Черная галка» была повторена Байкаловым снова полностью.

Напившись чаю и отдохнув, мы пошли назад к Первому Столбу. Там у начала хода Катушкой, как нам сказал один взявший шефство над нами какой-то столбист, нам предложили попробовать залезть. Из всей нашей компании согласился только я. Мы с этим столбистом полезли. Но сделав с десяток шагов, должны были остановиться, т.к. моя мачеха Августа Павловна закричала, чтоб я дальше не лазил. Пришлось слазить с достигнутой точки, что я и сделал, спрыгнув в три приема на землю, чем довел мою мачеху чуть не до обморока. Потом в городе она рассказывала всем знакомым, что я спрыгнул чуть ли не с высоты самого Столба. А там всего-то было полтора метра. Так и окончилось мое первое восхождение на Столбы. Столбист посмеялся, махнул рукой и ушел куда-то в сторону Третьего, а мы поплелись в город по Лалетиной и на катере приехали в Красноярск.

Продолжающаяся война давала о себе знать и сообщения газет с театра военных действий будоражили человеческие умы. В Парамоновском дворе в жаркое время лета ребята, а в том числе и я, спали на Парамоновской терраске. С вечера обычно что-нибудь рассказывали друг другу и уже засыпали под утро. Родственник хозяев взрослый парень Кеша Степанов был буквально помешан на стрельбе и мечтал о военных действиях. Он почему-то решил, что японцы могут появиться к нам в Красноярск по воздуху и однажды, увидев на небе яркую какую-то планету, решил, что это летит к нам их воздушный корабль. Теперь до самого утра на крыше над терраской собираются все воздушные ночевщики двора. Кеша с винтовкой, конечно, в нашем центре. Он рассказывает нам о том, как он будет стрелять, когда японский корабль подлетит ближе. Мы слушаем и, закутавшись в разное обогреваемое хламье от старого одеяла до шубы, сидим и ожидаем врага. Так мы просидели не меньше трех-четырех ночей, пока, узнав о ночной вахте, нас не просмеяли и Кеша с большим неудовольствием сдался. Его матушка Алполинария Васильевна все боялась как бы ее единственный сынок не ушел добровольцем на войну. У этого Кеши было и холодное оружие. Как сейчас вспоминаю среди его своеобразной коллекции оружия большой турецкого типа ятаган. Все оружие всегда было в полной боевой готовности и прежде всего начищено и наточено и хоть сейчас начинай рукопашный бой. Для показа остроты своего оружия Кеша разрешал нам производить опыты с волоском, который, будучи положен на лезвие, при дуновении на него моментально перерезался на два. Это и была проба наточки острия. И вот я, апробируя этот ятаган, тоже размечтался как я, спрятавшись за скалу, с этим ятаганом пырну какого-то невидимого врага. Я это показывал и не раз. Но однажды, увлекшись пыряньем, пырнул насквозь свою ногу в бедре и невинная кровь гяура потекла ручьем. На наш общий крик прибежала тетенька Апполинария Васильевна и, намешав большую ложку соли в стакане с водой, дала мне выпить и кровь сразу прошла. Перевязка как в походном госпитале тем же Кешей и прихрамывание в течении нескольких дней раненого в боях были результатом этой бешенной схватки с иноземцами. В последствии Кеша стал уверять нас, что он вовсе с винтовкой на крыше ждал не японцев, а марсиан, но мы уже остыли в злобе к любому врагу и нам были безразличны всякие враги Отечества.

Жалко было больше своих гибнущих где-то вдали от родины на чужой земле наших солдат, и я по этому поводу написал такое стихотворение:

Думы о войне

Головой склонился на плечо боец,
Думушку тяжелую думал удалец:
«Сшиб нас враг надменчивый в спешеном строю,
Не щадил он голову под огнем свою.
Шел в пролом. Ударились. Загремела сталь,
Эхом гор откликнулось, потемнела даль.
Пушки громко, бешено по рядам палят,
Ряд упал подкошенный. Замертво лежат.
Кто попереколоты, кто сдался им в плен,
Раненых разобрали, новых им взамен
Из резерва выслали, чтоб пополнить строй
Груды тел навалены подлинно горой.
Долго еще билися, наконец сдались,
В отступленьи задние только и спаслись.
Скоро мы прослышали: „Мир с врагом настал“.
Знать народ одумался, драться перестал.
Думать не придумаю для чего война?
Бились, помирилися. Снова борона.
Сошечка кленовая, конь мой старый друг,
С вами я по-прежнему сокращу досуг.
Земли вдоволь матушки, знай ходи пахай,
На одной не родится рядом поднимай.
А леса-то Господа целый день идешь
И не знаешь скоро ли до конца дойдешь.
Травы так и лоснятся по речным лугам,
Не пойму в чем видится недостаток нам?
Видно загребущие руки дал нам Бог,
Ну и жмем друг дружку мы, чтобы каждый мог
Взять сколько захочется, сколько видит глаз,
Да страдаем тягостно мы за тот соблазн.
Дома хлеб не убранный. Тут дожди пойдут,
Травы вянут с осенью, под дождем гниют.
Все поперепродано, нет в запасе дров,
Хоть веди к соседу со двора коров.
Все поразвалилося. Чистая беда
С вьюгой в избу просится лишь одна нужда.
А хозяин ратствует на чужой стране,
Бьется или раненый или спит в земле.
Эх, когда б не силою не пошел бы вновь
Проливать невинную человека кровь.
А с войны воротишься без ноги хромой,
В рваном одеянии с серою сумой.
Не бросай хоть сумочки, лучшей не найдешь,
Как калекой по миру с ней сбирать пойдешь.
И разделит долюшку бедняка она.
Вот что ты наделала грозная война»

Это написанное в конце года стихотворение гражданской грусти о русско-японской войне, конечно, пахнет народническим духом и навеяно подобными раздумьями стихов Кольцова или Никитина, которые в то время были в большой моде среди интеллигенции начала ХХ века.

Наши игры в сквере на большой улице не прошли даром и однажды я попал, как говорится, в крупный переплет. Как-то играли мы в разные игры и я пошел провожать на Благовещенскую улицу девочку Надю Молявкину. Проводил я ее и Покровским переулком вышел к церкви. Когда я прошел сквер и был близок поповскому двору, меня кто-то окрикнул. Я остановился и, повернувшись, увидел трех парнишек. Один из них сын капитана парохода Ожиганов подлетел ко мне и смазал меня по физиономии. Недолго думая я сделал тоже. Далее я, видя, что их трое, попятился в поповский двор. Враги отступили, но начали кучиться. К ним подсобирались подкрепления.

Я сразу сообразил и бросился наискосок к забору. Перелез эту обычную мою лазейку и встретил семинариста учительской семинарии Михаила Сладковского, который жил у Парамоновых. Рассказал ему о столкновении. Миша был очень сильный человек. Он говорит: «Давай пойдем» и мы пошли опять же через забор на поповский двор. Когда мы подошли к воротам, там никого уже не было. Мы пошли к церкви и увидели много мальчишек, восседавших на выступах ограды Покровской церкви. Я сразу узнал Яшку Ожиганова и подлетел к нему. Ожиганов хотел бежать, но Миша схватил его и швырнул на средину улицы. Тоже произошло и с другими пытавшимися ввязаться в драку. Шайка парнишек начала отступление по проулку в сторону Качи, а мы стали их преследовать и гнали камнями. Так мы прошли три квартала и вышли на Малокаченскую улицу. Оказалось, что среди нами гонимых был кто-то из Ошаровых, к домам которых мы прижали парней. Из ворот показались несколько рослых мужиков. Надо сказать, что это были люди из скотобойни, те, которые ударом обуха топора валят скот. Мясники бросились на Михаила и, хотя получили отпор, но силы явно были не равные, потому что из ворот показались новые фигуры. Пришлось от агрессии перейти к защите, и мы стали отступать. Периодически Миша валил на землю одним ударом зарвавшегося преследователя и остальные, отступив, давали нам возможность уходить не так стремительно. Я больше лупил камнями по парнишкам. Так с переменным успехом мы, сдерживая натиск мясников, добежали до Узенькой улицы. Зрителей на каждом перекрестке было много, и удивительно как это прозевала полиция и не прекратила наше сражение. К этому времени мясников почти уже не было и Миша даже начал наступать, а я за ним. Но в этот же момент меня кто-то ударил по щеке. Я оглянулся и увидел побледневшую Августу Павловну: «Идем сейчас же домой», — закричала она. Я подумал как бы не упала в обморок, что с ней бывало часто и, поникнув головой, пошел впереди ее к дому. За мной пошел и Миша Сладковский. Так и окончилась драка. Оказалось, что меня приревновал к Наде Молявкиной ее отверженный поклонник Монька /не помню фамилии/ и подговорил проучить меня парнишек. А раз драка началась, продолжить ее было всегда кому. А узнал я это от того же Яшки Ожиганова, который рассорившись с Монькой сам рассказал мне про это и мы с ним помирились.

Имея такое чудное ружье, я с ребятами иногда ходил на ночевку на Торгашинские лывы. Вообще ходить на степь было в обычае красноярских охотников. Но дичи там и тогда уже было в десять раз меньше, чем охотников. Мы просто там наслаждались природой и почти никогда никого не убивали, во-первых, потому что не было такой страсти к охоте как у других, а во-вторых, что озера, или как их называли лывы, были совершенно безлесны и негде было спрятаться. Правда, были на берегах ямки, нарытые какими-то охотниками, но прикрытия сверху над ними не было. Обычно с нами ходил Вена Рыжов. Придя на лыву, еще с вечера засветло мы сразу же разводили костер из подобранных на острове по пути всяких щепочек, брали из лывы воду и кипятили чай. Смеркалось и мы думали, а где бы достать дров для костра. Осенью даже и холодновато ночью без костра. Вдали торгашинская паскотина, защищающая окружающие посевы от сельского скота. Здесь посевов не было близко, но дальше они были. Начинается под покровом ночи похищение из паскотины какой-нибудь жерди с расчетом таким, что от этого не нарушается смысл самой паскотины. Ну, скажем самая нижняя жердина, ведь не полезет же корова ползком, а коз в то время было совсем в стаде немного, также как и овец. Принесенную жердь надо было как-то размельчить и вот тут-то и выступал Вена Рыжов своим увесистым телом. Мы клали жердь над ямкой, он вставал на нее, а мы брали его за руки и заставляли его хоть немножко подпрыгнуть, и когда он это делал, редкая жердь не ломалась. Так мы всю ночь и кололи дрова нашим Веной, ведь в нем было 7 пудов.

Вспоминается и еще один случай на тех же Торгашинских лывах. Пришли мы на них поздно, уже в темпе переправившись с последним плашкоутом через острова Енисея. Сразу же, конечно, костер и чай. А воду брали в ручейке, которым соединяются между собою лывы. Он бежит из-под гор у самого села Торгашино и называется Паниковка. Когда брали воду, было совсем темно. Принесли на костер, повесили котелок и ждем. А вода все не кипит. Что такое, никогда так долго не ждали раньше. И вот когда начало зариться, заглянув в чайник, увидели, что там воды-то и нет, а одна грязь со дна ручья. Ну, конечно, пошли и набрали новой воды и чай был быстро готов. Ночи вообще-то мы не спали, все рассказывали всякие были и небылицы и особенно анекдоты, которые были в таком количестве и качестве, что при взрослых мы бы, конечно, постеснялись ими поделиться.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.34