Начав ходить на Столбы еще в 1889 году в Чернышевской компании, Д.И.Каратанов из года в год посещал Столбы. Исключая, конечно, тех лет, когда он учился в Петербурге или жил в Казани, т.е.1892-1895 и 1902 со средины до осени 1904 гг. Сначала эти хождения были в компании старших, позднее — в компании сверстников и, наконец, в молодежном окружении. За свои столбовские годы Каратанов сам, выйдя из старшей Чернышевской компании, пережил несколько столбовских смен, прежде чем отказался от походов ввиду пожилого возраста и недомоганий, свойственных старости. Когда бы не совершались эти столбовские хождения, он всегда был центральной фигурой в своей компании. И вовсе не потому, что возглавлял эту компанию, а просто по необъяснимой причине он как-то был выделяем в ней и своим внешним видом, костюмом и особенно поведением, хотя в последнем не было ничего кричащего и нарочито подчеркиваемого им. На это он был органически не способен. До 1915 года посещения были обязательны и иногда многодневными и только по случаю болезни с этого года начинается их замедленный темп.

Так как хождения на Столбы, как и в другие места красноярских окрестностей, были характерны для художника, хочется сказать о них несколько слов, начиная со сборов в городе, самой ходьбе и времяпрепровождении в природе. Mнe, как одному из постоянных участников столбохождения, после его смерти, во время его 85-летнего юбилея, пришлось выступить со своими воспоминаниями именно этих моментов жизни Димитрия Иннокентиевича. Они были напечатаны в одном из номеров журнала «Енисей». Их я и предлагаю почти в неизмененном виде читателю.

Познакомились мы с Каратановым в 1905 году, а с 1906 года между нами как-то сразу завязалась крепкая дружба, которая поддерживалась как совместным житьем в городе, так и постоянными совместными выходами в природу, главным образом на Столбы.

Все близко знавшие Каратанова называли его просто Митяем, так звал его и я, хотя разница в 15 лет, казалось бы, и обязывала звать его по-другому, более официально, по имени и отчеству. Но этого человека хотелось звать как-то потеплее, поласковее, чем обычное имя и отчество. И имя Митяй для многих его близких знакомых и было именно таким и ласковым и теплым. И в тоже время каких только названий ему не было дано в своей компании и он добродушно на все эти названия откликался. Вот уж где вполне оправдывалась русская пословица: «Называй как хочешь, хоть горшком, только в печку не ставь». Митяй, Митяй, Граф, Графиня, Графский титул, Граф Миндоза Загуделло и т.п. Чего только не выдумает столбовская фантазия. Все было здесь и не только по отношению к нему одному, но и ко всем членам компании.

Слово «Граф» фигурировало в названии, потому, что у Каратанова его мать Павла Николаевна носила девичью фамилию Сабесская и эта фамилия фигурировала как одна из фамилий польских королей. Мало разбирающиеся в истории Польши столбовские друзья Каратанова и окрестили его скромно графом, и это в шутку данное ему название укоренилось и после варьировалось на разные лады.

И все же, как бы не называли его, он всегда оставался самим собою — Митяем Каратановым, простым русским, даже скорее сибирским человеком, хотя и имел в своей крови смесь польского с зырянским. Бывает же так, что обстановка накладывает свой отпечаток и вычеркивает из формы и характера свойственные организму его врожденные черты. Так произошло и с Каратановым. Родившись в Аскызе и все первые годы живя в среде преобладающего русского населения, а затем в Красноярске, он усвоил все русское. К тому же его отец Иннокентий Иванович ко времени рождения сына обрусел и, видимо, давно утратил все свое врожденное зырянское. Бабушка была ярая католичка, а уже мать сильно осибирячилась, хотя, видимо, по традиции любила людей с польской фамилией, почему и я пользовался ее благосклонностью. В общем, обстановка быта приенисейской Сибири сильно сказавшись на родителях с особенной силой передалась и Димитрию Иннокентиевичу Каратанову, и он всегда называл себя сибиряком.

Здесь я хочу рассказать об этом самом обычном, простом человеке и в тоже время не совсем простом и даже совсем необычном.

Первое, что подкупало и сближало с ним — это его непосредственность, простота в отношениях к другим и ко всему окружающему, которая свойственна, пожалуй, больше детскому возрасту. Да таким взрослым ребенком и был Каратанов в обычной жизни. Он как бы был нарочно рожден для этой непосредственности и простоты, которыми живет сама природа. Недаром же он так любил ее девственность и болел за ее оскорбление человеком, за все ненужные разрушения и варварства, которых всегда было много со стороны неразумных выходок на тех же Столбах.

Опишу сначала внешний образ этого человека. Прежде всего, самая внешность говорила сама за себя. Перед Вами среднего роста мужчина. Русый с добродушным лицом, сразу вызывающим какую-то особенную доверчивость к себе. Довольно крупные черты лица, нос с горбинкой, сероглазый, в усах и с небольшой бородкой. Волосы подстрижены, как говорят, «под горшок» — обычная русская прическа средней полосы России прошлого века. Если сюда прибавить некоторую мешковатость, приятную улыбку и вежливость, никогда не переходящую в слащавость, то, пожалуй, портрет Митяя готов. Остается одежда. Лучше всего нарядить его в обычную одежду, которую он носил в природе, она ему больше всего к лицу.

Черная фетровая мятая шляпа, простая рубаха-косоворотка на выпуск, плисовые потертые шаровары, наборные сапоги или бродни — вот и весь несложный ассортимент костюма. А в общем, простой русский мужичок. И все-таки в нем было что-то такое, что всегда выделяло его от других, где бы он не был и как бы он не был одет. Это какая-то особая одухотворенность его лица при простоте его костюма. Незнакомые сразу обращали на него внимание и спрашивали:

— Скажите, а вот этот, кто он такой?

— Это художник Каратанов, — был ответ.

— А-а! и незнакомый с ним отходил и не раз оглядывался на него, желая как бы его досмотреть.

Он всех собой заинтересовывал, сначала своею, казалось бы, ничем не выделяющееся внешностью, а позже, при близком знакомстве, и своим внутренним содержанием.

Каратанов всегда был прост даже тогда, когда его в какие-нибудь официальные дни, согласно принятому этикету, наряжали в сюртук и галстук.

Но если с легких слов А.В.Луначарского говорить об «искусстве поведения» Каратанова, оно было не одинаково. Перед нами как бы два Каратанова. Один Каратанов, стесненный своим официальным костюмом, застенчив, неразговорчив, неловок, теряющийся в разговоре и не находящий слов для ясного высказывания мысли. У него тогда много разных междометий, иногда понятных только ему, остановок, повторений. Чувствуется, что ему тяжело подбирать слова и особенно закруглять фразы логическим концом. Он волнуется и часто, бывало, остановившись и растеряв слова, скажет: «Ну, вот и все, что я хотел сказать». Вот теперь хорошо — всяким волнениям конец.

Наоборот, когда он в кругу друзей и особенно в природе — это другой человек. Здесь с него никто не спрашивает правил построения речи. Здесь он понятен уже даже по одним жестам и мимике, так богатой у него в общении с друзьями.

Вот о таком-то Митяе Каратанове я и хочу сказать здесь несколько слов.

Каратанов, как говорится, был заядлым столбистом. Эту свою любовь к удивительному уголку природы в окрестностях Красноярска он пронес через всю свою долгую жизнь. Можно подумать сразу же, что он был отличным скалолазом, т.е. как теперь понимают заядлого столбиста. Нет, лазал он, скромно говоря, неважно, даже, пожалуй, ниже среднего и даже потрушивал, не стесняясь взяться за конец брошенной ему опояски. Нет, столбизм в те времена, когда не было еще соревнований, понимали в более широком смысле.

Быть столбистом означало, прежде всего, любить Столбы, понимать их красоту, ценить свободу столбовской жизни, уют костра, веселье компании близких людей и непринужденность разговоров. Не надо забывать, что начало 20-го века на Столбах было еще, как говорят, созерцательным периодом. Еще не закончился период освоения Столбов.

По всей вероятности эта интеллигентская черта воздыханий о красоте была свойственна вообще началу века, но для Каратанова и его компаний, а их было несколько сменявших друг друга, она пролегла белым по черному. Можно было придти, никуда не залезая, и быть довольным общей обстановкой на Столбах.

А идти на Столбы или в природу вообще для Каратанова означало начинать жить.

Еще в городе при мысли о походе /так мы называли наши выходы/ Каратанов начинал волноваться, но волнение это было хорошее, от него он не уставал, наоборот оно придавало ему силы.

Прежде всего надо было точно договориться с друзьями куда идти. От этого зависело, что и на сколько дней брать. Когда это было решено и уточнены все другие вопросы: с кем, когда и как, начинались сами сборы.

Митяй ни один десяток раз спускался с мансарды вниз, где он спал в комнате родителей, и поднимался снова. А мансардой называлась надстройка над домом, превращенная Каратановым сначала в свою мастерскую, но вскоре незаметно ставшая своеобразным клубом столбистов. Сюда приходили со Столбов, отсюда уходили на Столбы. Здесь ночевали и отсюда шли на работу и снова, не заходя домой, с работы приходили сюда. Здесь можно было найти рубахи, штаны, сапоги шляпы, котомки и чего тут только не было в соседней кладовушке.

Когда мои родители уехали из Красноярска, я живал в мансарда целыми месяцами, и это было как будто нормально. Через мансарду кто-то бегал из Туруханской царской ссылки, кто-то скрывался и т.д. Центром всего всегда был ее бескорыстный хозяин — Митяй Каратанов.

Теперь надо было ему наладить этюдник, собрать и связать кисти, подобрать краски, тряпки для кистей, наколоть холст.

Не сразу находился брошенный куда-то после предыдущей прогулки куль /мешок/. В него по углам вкладывалось по картошке и углы завязывались концами опояски. Затем этот своеобразный примитив рюкзака набивался уже в квартире нижнего этажа при помощи мамаши, Павлы Николаевны, всякой снедью и захлестывался сверху как петлей серединой той же опояски.

Теперь надо было соответственно одеться, но для Каратанова это было недолгим делом, он и дома был почти всегда одет по-столбовски. Как будто все готово. Последнее — это навьючить на себя котомки, подложив под спину в виде воротничка азям или однорядку, у кого что есть или просто пальто.

— Все? Ну, пошли, — и кампания двинулась.

Как будто приблизительно все одеты одинаково, но Каратанов среди нас все же остается Каратановым. Он и тут при общем кажущемся равенстве костюмов какой-то особенный. Под горшок остриженные волосы и общая фигура выделяют его среди нас. Невольно напрашивается высказывание про некоторых артистов, вроде Радина, про которого говорили: «Какая у него счастливая внешность. К нему идет любой костюм и как будто он в нем рожден». Вот и про Каратанова можно было сказать так, когда он был одет по-столбовски: «Какая счастливая внешность, как будто он врос в этот костюм».

Двинулись со двора каратановского дома в Ново-Кузнечных рядах /теперь ул.Дубровинского/. Идем гуськом, друг за другом, хотя улица и тротуары широкие, но что поделаешь, таковая уже выработавшаяся с годами привычка, ее нам дала узкая таежная тропа. Каратанов всегда сзади. Он не спешит, таков его характер, а кроме того, идя сзади, можно все наблюдать и никто не мешает.

Путь длинный: город, плашкоут, острова /их было 3/, малый плашкоут, степь до Базаихи, а на ней ни кустика, ни домика и только одна поскотина. Дальше деревней Базаихой и обязательно Каштаком.

Так гуськом по тропке тянемся к лесу, переходя подъемы и небольшие спуски с обязательной остановкой на «Видовке» и «Веселой гривке».

Все разговори на ходу, а их и в дороге немало, ведь надо же все посмотреть в новом свете сегодняшнего дня или вечера и обменяться мнениями.o:p>

При остановках опять все взоры обращены к Митяю, как он, а он ничего, как всегда и даже предлагает:

— Давайте, ребята, закурим.

— Давайте.

Вынимаются кисеты и махорочная скрутка уже во рту. Задымили. А курили в компании почти все.

Отдых недолгий и опять в путь. Наконец, после 4-х часов хода доходим до места. Остановка.

Первое, что надо сделать — это развьючиться, т.е. сбросить с плеч мешки или как мы их называли, котомки. Затем отабориться, т.е. около зажженного костра сделать окружение из своих котомок и около них найти каждому себя. Здесь, кстати сказать, теперь все общее, особенно из съедобного. Митяй же вообще безхозяйственник и его котомка сразу попадает на импровизированную скатерть из азяма кому-нибудь взявшемуся хозяйствовать. Чай заваривает только Митяй и вот он уже подсел с кирпичной плиткой чая и ножом к котлу и ждет, когда он закипит. Если заварит кто другой, все равно не поверит и перезаварит, т.е. прибавит чаю. Уж такой он чаелюб.

Чай по столбовскому этикету должен быть черный «как голенище». Такова достойная оценка его заварки. Слабый чай он называл всегда презрительно «помоями».

Чай, разговоры о пройденном пути, о встреченном или замеченном на тропинке, о месторасположении — стоянке, о том, о сем. Отдых и, конечно, песня. Компания была певучая. Сколько этих песен было нами перепето и каких песен: местных, завезенных и совсем недавно, но уже вошедших в наш репертуар, как обязательных. Старинные особенно, а любимые как первоочередные. А «Море синее о разливом» — семинарская песня как десерт на конце, когда распоемся, тоже и «Бокал», «Путь широкий давно», «Отчего скажи» — Кольцовские песни, их почему-то теперь не поют. Во всех хоровых песнях Митяй всегда в басах и вторах. У него хороший слух и иногда он нас завравшихся на высоких нотках поправлял, давая правильный мотив.

Не могу представить я своего друга, чтобы в его трех пальцах левой руки не было какого-нибудь прутика, согнутого в одном месте под каким-то строго ему одному известным углом. Это вертушка. Если рука свободна, он что-то как будто потерял, начинает оглядываться, искать и наконец видит на земле какую-нибудь былинку, берет ее, отламывает кончик и сгибая надламывает чуть приблизительно по середине. Теперь все в порядке. Можно петь, говорить, спорить, доказывать, слушать и только теперь, когда в руках вертушка. Она крутится пальцами туда-сюда, а ее кончик в воздухе описывает круги то по направлению часовой стрелки, то в обратном.

Эта привычка была у Митяя еще в детстве, когда он был мальчиком в Аскызе, она прошла с ним через всю его жизнь до самых последних дней. Только когда он пил или ел или на левой руке была палитра с красками, вертушка была бережно отложена в сторону.

По характеру кручения можно было сразу догадаться, как идут мысли Митяя. Если вертушка спешит, спешат одна за другой и его мысли. Если думы тяжелые, вертушка идет тише. Но вот вдруг вертушка как бы застыла — значит что-то додумал и сейчас что-то в его поведении должно измениться. Это этап в мыслях, иногда какой-то их поворот. Мы все так привыкли к этим вертушкам и их постоянному вращению, что и не мыслили художника без этого примитивно самобытного приборчика. Простой прутик, поднятый с земли, быстро организованный в вертушку, заставил заговорить его создателя и заговорить просто и ясно, как о чем-нибудь о малом, так и о большом и даже таком высоком, как само искусство, заговорить на простом, всем понятном русском языке.

На утро у каждого в компании свое. Кто куда, мало ли в тайге интересного, особенно на Столбах. Митяя тоже нет у костра. Где он? Куда-то пошел. Но вот все собрались, находились, налазались, а его все нет. Что с ним? Невольное волнение. Ведь тайга есть все-таки тайга. Мало ли что может быть.

Идешь в поиски и видишь: сидит где-нибудь у края скалы и с высоты смотрит вдаль, а вертушка в руках так и ходит, так и ходит. Подойдешь, присядешь и тоже смотришь. Спросишь: «Что присмотрел?» Намекая на выбор сюжета.

— Нет, так смотрю.

И это «смотрю» иногда идет днями, а краски и этюдник лежат у костра.

Помню, мы прожили с ним на «Крепости» одиннадцать дней и он 8 дней все ходил и присматривался. Потом с утра ушел и пришел только под вечер. Оказывается, он с утра досмотрел два места и вот писал этюды: один до 12 часов дня, а другой после полудня. Назавтра снова писал их оба. Значит наконец досмотрел.

Особую любовь чувствовал художник к таежным, уходящим вдаль, хребтам, как бы тающим по мере удаления от наблюдателя и там на горизонте совсем сливающимися с прозрачными голубоватыми облачками.

Как умел он в масле передать колорит этого хребтового пейзажа, было ли это на Столбах, в Манском белогорье или где-нибудь по Енисею. Подолгу он сидел, всматривался и изучал обстановку этих хребтов. Это давало ему крепкие знания о всяких подробностях леса. Перед ним всегда была эта таежная грамота. Ему не надо было выдумывать что-то от себя на холсте, когда он писал пейзаж, сидя дома, все виденное и изученное его пытливыми глазами в природе тут на холсте сразу вставало на свое место. Надо уметь видеть, и он этому учился у единственного учителя, у природы, доканчивая неоконченную им когда-то Академию Художеств.

А у костра, если нас было немного, шли разговоры об искусстве, творчестве, манере письма, разбирались известные всем картины больших художественных авторитетов. Строились планы на следующие походы и, конечно, пелись некоторые, особенно любимые, песни. Если же компания была большая, бесед не было, а были экспромтом надуманные нами представления феерического характера или со сценами из какой-нибудь древней классики с деспотами, мученицами и рыцарями, причем роль деспота, как своей противоположности по характеру, выполнял Митяй. Завернутый в азям как в тогу, он приказывал отдать на растерзание львам какую-нибудь девушку.

Человек, который в жизни никогда никого не обидел, здесь со спокойным лицом отдавал приказ о сожжении или пытке. Это было так интересно, что мы забывали обо всем.

Мог он также, надев через плечо ружье и взяв в руки кем-то из компании убитых уток, изобразить барона Мюнхаузена, как это прекрасно зафиксировано фотоснимком на р.Мане. Это не было бы смешным, если бы мы не знали, что дядя Митя ни разу в жизни не выстрелил ни только по дичи, но и в воздух.

Многие находили Каратанова слишком серьезным, замкнутым. Да, это так, но только не в кругу своих друзей и не в природе. Здесь у него все на своем месте: любование природой, писание этюда, разговор с друзьями, шутка, песня и все это не как у всех, всегда просто, не задирчиво и по-каратановски мягко.

Таким был в природе наш друг Митяй Каратанов. А относительно его проникновенных этюдов я однажды написал так:

Я знал художника, влюбленного в хребты.
Он кистью наносил на холст немые краски.
И в муках творчества сбылись его мечты:
С этюда эхо отдалось ему. Как в сказке

Что касается пребывания Д.И.Каратанова на Столбах в качестве постоянного посетителя, то его можно охарактеризовать так:

1889-1906 гг. — Посетитель компании Чернышева-Суслова. Один из молодых ее сочленов. Стоянка под Третьим Столбом у Козырька, а с 1892 года в Избушке, только что построенной здесь же. Но в этом же году Каратанов отправляется в Петербург, он был в еще недостроенной избушке, в строительстве которой он все же принимал некоторое участие. Таким образом, правильнее считать его пребывание здесь по возвращении из Петербурга, т.е. с 1895-96 по 1906, т.е. по год сожжения избушки жандармами.

После смерти А.С.Чернышева и отхода от Столбов остальных членов этой основной первокомпании подросшие юноши создают свою компанию, которую правильно будет назвать Первой Каратановской, т.к. Каратанов всегда являлся душой компании, хотя и не руководил ею по своей общей неспособности к любому руководству.

Эта Первая Каратановская столбовская компания с 1906 по 1907 год помогла примириться со свершившимся фактом сожжения избушки как любимого пристанища и чаще всего останавливалась в так называемом Государственном Совете на плечике того же Третьего Столба.

В период 1907-1908 гг. Вторая Каратановская компания, впитав в себя молодежь, ушла от Третьего Столба к Четвертому и стала останавливаться в Старом клубе, а вследствие зачастивших казачьих наездов с 1908 по 1909 перешла за Второй Столб, под Плиту, где и был оборудован стан с нарами и железной печкой. Через нагромождение камней при незнании местности сюда казаки никогда не заезжали и было спокойно.

В 1909 г. под осень и даже еще летом в компанию влились сестры молодежных членов компании и девушки из других компаний и численность теперь уже Третьей Каратановской компании ушла далеко за 20 человек, и компания нового состава перешла из-за Второго Столба за Четвертый со стороны Каштака в местечко получившее название Ща. Кстати, здесь было тоже спокойно, т.к. главный ход на Столбы, тем более для казаков, был по Лалетиной. Здесь пробыли до 1911 года после чего перешли в южную часть Четвертого столба в Новый клуб, где под нависшим отдельным камнем не плохо проводили праздники и отпуска. Однако вскоре компания стала вновь распадаться и пустые места стали замещаться другими, еще более молодыми любителями столбизма. Как всегда Каратанов в центре внимания компании. Эта Четвертая Каратановская компания, унаследовав мысль о строительстве своей избушки от Третьей распавшейся, и прожила под Четвертым до 1918 г., когда наконец на юг от Четвертого на склоне и была построена избушка Косогорка, названная позднее Нелидовкой. Это уже по существу было перерастание Четвертой в Пятую, а для Каратанова последней компанией. Здесь он бывал уже с большими перерывами, начавшимися с его болезни в 1915 г.

О Столбах и столбовской жизни Каратанова можно бы писать много, как и о многих других любителях этого интересного уголка окрестностей Красноярска. Что ни уголок Столбов, то и шедевр красоты, что ни тип столбиста в прошлом, то и портрет, иногда совершенно неповторимый. У автора этого очерка имеются описания многих стоянок и избушек Столбов, а также и их строителей и обитателей. Отсылаю интересующихся к этим воспоминаниям, хотя они еще и не напечатаны, но надо надеяться, что они сохранятся и будут доступны для любознательного читателя, хотя бы в стенах архива, куда они по мысли автора в конце концов должны поступить. Написание же Столбовского раздела жизни Каратанова для нас важно лишь потому, что он характеризует как личность Каратанова, так и его творчество, по существу рожденное здесь или во всяком случае охватившее художника в период его столбохождения.

Столбам Каратанов посвятил, наверное, ни одну сотню зарисовок, из которой только немногое дошло до наших дней. Это были и простые, наспех карандашные зарисовки-заставки и вдохновенные этюды, уходящих вдаль хребтов, камни, поросшие толстым густым ковром изумрудных мхов или с прихотливым узором цветистого лишайникового покрова. Продуманные картины на столбовские темы, задние планы для музейной экспозиции в Красноярске, Омске, Москве.

Будучи по преимуществу пейзажистом в первой половине своего творчества, Каратанов ревниво не допускал человека в свои пейзажи, ему казалось, что он испортит их своим присутствием. Впоследствии человек начал появляться на любимых художником камнях или около них, а в массовке на Столбах уже столбовский пейзаж только как фон, а главное люди увлеченные речью оратора. Не раз у художника возникала мысль написать картину-эпопею о Столбах, но всегда перед ним возникало давящее личность величие этого непревзойденного по красоте уголка природы, и он как бы бежал от этой мысли.

Помню как однажды, сидя в солнечный летний день на второй вершине Четвертого Столба, мы вспомнили панорамы Рубо /Голгофа, Оборона Севастополя/ и разговорились о панорамах столбовского пейзажа. Мысль написать панораму с вершины Четвертого Столба чуть не захватила его, и он начал даже фантазировать, как бы это можно было сделать. Возникшая идея, однако, осталась только в замысле, и скоро о ней он забыл. Да и едва ли она могла быть осуществлена при тех ничтожных средствах, которые периодически появлялись у художника в виде его непостоянного заработка. А заинтересовать имущих он не умел, т.к. был абсолютно безынициативен. А ведь мы уже представляли себе как эта панорамная проба будет сначала развернута в небольшом зальце Каратановской мансарды.

Периодически Каратанов возвращался к столбовским темам, пока им окончательно не завладел жанр. Но и тогда, как бы отдыхая от раздумий и творческих исканий, он нет-нет да и вспомнит Столбы и даст что-нибудь из их пейзажа. Было такое время, когда Столбы занимали половину жизни художника, поэтому считаю вполне оправданной эту вставку в биографию художника. В дальнейшем в соответственных местах мы не раз придем к Столбам уже в силу биографической необходимости.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.12