Избушка построена, видимо, в самом конце прошлого столетия, как говорится, для своих нужд одним из крестьян д.Базаихи, Беляниным, почему и звалась она «Белянинской». Когда-то здесь были пашни этого крестьянина, но больше всего его покосные угодья на лугах, по склону ручья и в перелесках. Кроме того, здесь же можно было уже и позднее встретить дроворубов, ставивших здесь повыше избушки в северном склоне Коврижьего хребта большие штабеля березовых дров и сосняка. Сами хозяева жили здесь спорадически, скорее в страдную пору по весне и осенью. С осени же, в начале зимы они рубили здесь дрова, но чаще делали это с весны, чтобы дать им высохнуть за лето. Видимо, с начала этого столетия избушка часто пустовала и постепенно приходила в ветхость. Обитали в ней случайные, бродившие в тайге охотники, ягодники, грибники и реже рыболовы. Но особую любовь к этой избушке питали некоторые городские любители уединения, проводившие здесь не одну и не две ночи, а иногда жившие неделями вдалеке от городского шума и пыли. К таким принадлежал и я.

Мои посещения избушки не были частыми, а начались они с 1910 года, когда я впервые открыл эту избушку для себя, как-то идя с «Ковриг». Уже тогда нар в ней почти не было, и она имела далеко не новый вид. Впоследствии, бродя по Базаихе в этих местах, я стал бывать по нескольку раз в лето, иногда заживаясь в избушке дней до пяти.

Редко встречался я здесь с хозяевами избушки, вернее просто с базайцами, считая их всех хозяевами.

Особенно нравилось мне бывать в этой избушке в начале лета, когда монотонно ведет свою гортанную переливчатую трель полуночник-козодой. На поляне, которая здесь идет по всему склону от избушки к ручью, козодой все сумерки и короткую летнюю ночь ловит ночных насекомых, облетая ее косыми бесшумными полётами с частыми остановками и быстрыми поворотами в воздухе. Этот искусный летун всегда интриговал меня своими ночными маневрами и больше всего именно здесь, у Белянинской избушки.

Как приятно было в глубоких летних сумерках, завернувшись в азям и погасив костер, сидеть на пороге избушки в ее тени и высматривать этого козодоя то тут, то там, внезапно появляющегося на фоне неба и исчезающего на фоне земли.

Слушая трель козодоя, я старался подражать его двухнотному своеобразному пению, и надо сказать у меня это выходило совсем неплохо. Я всегда почему-то сравнивал эту его трель с переливчатым журчаньем ручейка и однажды впоследствии написал стихотворение «Свирели» на эту таёжную тему:

Свирели

По весне, вначале лета,
В поздней вечера поре
За ручьем таёжным где-то
Козодой трещал в горе.
И тянул он неумолчно
Трель мечтательных рулад
Стрижесовый полуночник,
Словно лился дроби град.
Было тёпло, было тихо,
Догорал закат и гас,
Вся дневная суетиха
Улеглася в ночи час.
Только ключ холодный, чистый
Уходил под ледничок
И в объятьях ночи мглистой
По смородиннику тёк.
И журчал, переливался
Говорливый бормотун,
Будто он с тайгой прощался
В переборе тихих струн.
И лились, лились свирели,
Уходили в небеса
Переливные те трели
Спят и слушают леса

Приходя зимой на лыжах или без них, бродом по снегу от главной проезжей дороги по Базаихе я, прежде всего, налаживал железную печку и затапливал её. Печка была дырявая, старая и по счастью всегда зимовала в избушке или валялась где-нибудь около нее. После этого запасал дрова, а их было всегда немало кругом. Особенно любил я осинник и краснотал /козью иву/. Следующим занятием была запаковка всяческих щелей и дыр в стенах избушки, которые все равно вновь появлялись. В щелях же была и дверь. Все равно топить приходилось всю ночь, а между подтопками сладко подремывать на подмятом под себя сене, тут же на полу возле печки. На полянах в лесу стояли зароды сена, строго ограниченные от коз остожьями из жердей. На стогах на какой-нибудь тычинке почти всегда можно было встретить сидящую сороку. Она чего-то всё здесь присматривала, но увидев человека и повертевшись на тычине улетала куда-нибудь в лес. В избушке, когда она достаточно нагревалась и становилось тепло, начинали свою возню мыши.

Не было случая, чтобы днем я несколько раз не видел стайки снегирей с краснобрюхими самчиками. Они, попикивая, перелетали с одного места на другое и кормились, рассевшись на высокую лиственницу, поближе к ее вершинке. Мы все их звали «фыпиками». Этим фыпикам я однажды написал стихотворение, в котором не забыл избушку, стога сена и ручей в убранстве снегового покрова:

Фыпики

Стонут красненькие фыпики
Шоколадных снегирей.
Уж давно слетели листики
С оттопыренных ветвей.

Снег кружится белой искринкой,
Одевает лес кругом.
Стог в остожьи домом выстроен
В одеянье снеговом.

Склон с распаханною пашнею,
Лог с нестынущим ручьем.
Я пришел сюда бродяжкою
Позабавиться чайком.

Поприбрал избушку ветхую.
Я в ней гость — хозяев нет.
Как дворца руины редкие
Берегу в ней каждый след.

И живу здесь безработным я,
Жизнь свободная легка,
И пою я беззаботные
Песенки у костерка.
8- XI −28 г.

Летом в избушке можно было видеть остроносую землеройку, очень похожую на домашнюю мышь, но миниатюрнее её. Она, подняв опущенный носик, что-то обнюхивала в воздухе, а потом не торопясь уходила в свою норку под стеной избушки, а может быть это была простая мышиная норка, но землеройка почти всегда держалась около нее.

Из избушки мы ходили купаться на Базаиху или вылезали на хребет, что идет с запада на восток и носит здесь название Коврижьего. С него мы любовались обилием горных хребтов, идущих к Калтату и Базаихе. Нравилось ходить на хребет, что над Ковригами и любоваться с него на эти причудливо как хлебцы наложенные друг на друга скатанные граниты. Дальше и выше Ковриг в горе белое пятно мрамора на Голощапихе, его только недавно начали разрабатывать. А еще дальше прекрасное скалистое правобережье Базаихи. Здесь горы делают поворот от Болгаша на Грязнуху и в этом повороте становятся таежно-лесистыми. Спускались к Ковригам и лазали по ним.

Тут на горе перед спуском тропинки вниз к Ковригам росла большая лиственница с двумя канделяброобразными мощными сучьями, росшими из нее как бы под прямым углом и затем снова дававшие новый прямой угол с направленными вверх ветвями. Вершины у дерева уже не было и нашим любимым занятием было залезать друг по другу на нижний толстый сук, а потом на опояске затаскивать друг друга.

А потом, усевшись на суку верхами и амазонками друг за другом, сидеть и с высоты распевать песни.

Но это когда нас случайно было много. Когда же было мало или я был один, я любил оставаться в своем молчаливо созерцательном, каком-то особом, хорошем настроении именно здесь над Ковригами. Я подолгу сидел и рассматривал группу Ковриг, их глухой, идущий вверх ложок. Помню, как-то отсюда Каратанов писал маслом противоположный голый Базайский склон. Этот этюд мне очень нравился и я очень рад, что у меня оказалась чья-то фотография этого места.

Всякие бывали встречи у меня здесь, у Белянинской избушки. Однажды поздно вечером, когда я уже собрался забраться в натопленную избушку и залечь спать, на дороге показалась чья-то сверхнагруженная фигура. Это оказался зоолог пединститута Герман Петрович Орав. Он шел от Ковриг и тоже решил заночевать в Белянинской. Очень приятная встреча ботаника с зоологом. Сколько мы переговорили о всяком интересном по тайге, снова разожгли костер и пили чай и вместо сна просидели до восхода солнца. Интересный это был человек. Он, еще не окончив пединститута, преподавал уже в нем зоологию и прекрасно знал свой предмет. Неутомимый сборщик всяческого материала по животному миру, он в то же время был неплохой техник и как-то даже наладил себе из призматического бинокля хороший бинокуляр. С ним интересно было встречаться и говорить. А встречался он всегда как-то неожиданно и в самых невозможных для встречи местах. Оба мы любили тайгу и понимали ее прелести не только как созерцатели, но и как натуралисты. А это уже много. Сзади избушки рос громадный куст черемухи, и когда она цвела вся долина благоухала этим миндальным терпким ароматом.

Вот один год /1929/ в период цветения черемухи к Белянинской избушке была устроена экскурсия выпускников пединститута с частью преподавателей, всего человек 35. Мы, преподаватели, особенно биологи, использовали выход будущих учителей школ для знакомства с растительным миром и геологией местности.

В общем, конечно, провели время весело. Пели песни, устроили перед избушкой игры в горелки, жмурки и т.д.

Бедной черемухе досталось от жадных девиц. Страсть рвать черемуху, как и всякие полевые цветы в букет, буквально неудержима и, несмотря на наш запрет, все-таки у многих оказались в руках цветущие ветки. Что поделаешь.

С удовольствием вспоминал я впоследствии Белянинскую избушку, когда судьба разлучила меня с Сибирью на целых десять лет. В мае 1958 года, вернувшись, я вновь посетил место бывшей Белянинской избушки. На лугу распахивал пашню знакомый по «Дырявой избушке» Николай Белянин. Теперь эта место уже под заповедником «Столбы». Ниже по ручью строения пожарного наблюдателя заповедника. Шла побелка квартиры. Меня узнали. Поговорили, и я пошел искать место бывшей избушки. Нашел только одно бревно, почти заросшее травой. Около него я поставил светлую палочку и сфотографировал это место.

Когда избушка кончила свое существование и как — я так и не узнал. Не знал этого и Белянин.

В избушку в 1935-36 годах ходил Лев Гобов, он и снял ее, видимо, в один из последних лет ее жизни.

На предпоследней фотографии /лето/ сзади надпись: «Белянинская избушка»; год 1935.

Сидят: «Козодой» и «Натарьян».

Натарьян — это Наташа Юдина, в то время учащаяся пединститута, а Козодой — неизвестный мне паренек. Но интересно само прозвище «Козодой», видимо, на эту компанию полуночник тоже здесь произвел такое же впечатление, как и на меня, недаром же его название перешло в прозвище одного из юных компаньонов Льва Гобова.

На месте бывшей лиственницы лежит полусгнивший ее труп, который я не замедлил сфотографировать. Посидел на ней, повспоминал былое ушедшее и погрустил.

И тут я вспомнил, что здесь я проходил летом 1948 года, и на лиственнице уже не было её канделябра-сучка, он лежал у ее основания. Вот она жизнь, так как она есть, у нее всегда всё по порядку: начало, середина и конец.

Теперь сучка уже нет, хотя на хребте был лесной пал, такой громадный сук сгореть один не мог. Видимо, он пригодился для дров, был распилен и использован.

Как жаль, что нет фотографии избушки с цветущим кустом черемухи сзади ее, какая это красота. Зато теперь здесь, сзади бывшей избушки и на этом уровне по всему склону целые заросли краснотала, черемухи и березок и если бы не ежегодный покос, поляна бы быстро заросла этими деревцами. Вспомнил я этот куст в годы своей опалы и написал стихотворение о черемухе и времени ее цветения под названием «Зори»:

Зори

Вот те зори, что в севере встретились
И не вспыхнув — слились у земли,
Ими севера ночи засветились,
В них и звезды огней не зажгли.
В вечера эти, утра зорящие,
В эти светы неспящих ночей,
В эти ночи зовуще манящие
Улыбается Бог Гименей.
И поют о любви свои песни
Надрываясь в тайге соловьи,
Ароматы пьянящие, вешние
Разнесли по долинам ручьи.
И ко мне позабытому, дальнему,
С набежавшим от зорь ветерком
Донеслися духи те миндальные
От черемух, зацветших тайком.
И моя голова закружилась
И забилося сердце в груди,
Будто снова мне воля приснилась,
Словно жизнь увидал впереди.
И я вспомнил те весны и зори,
Что вот также и звали и жгли,
И костры, пламеневшие в споре
С светом зорь у столбовской земли.
И подругу я вспомнил невольно,
Как с ней зори встречал у камней, -
И так стало мучительно больно,
И так сладко, как будто я с ней.
23- Y −46 г.

Адрес былой избушки такой: рч.Базаиха, левый берег, ниже «Ковриг», почти в вершине ложка, сходящего с хребта в рч.Базаиху сразу за скалистым берегом.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.8