Описывая первую столбовскую метеорологическую станцию надо начать с лета 1923 года. В этом году в избушке Нелидовке летом, дней пять, если не больше жил директор Красноярского музея Аркадий Яковлевич Тугаринов с женой Верой Ивановной. Погода как назло стояла дождливая, и мы без конца сидели в избушке. А дождь всё лил и лил. Было такое впечатление, что дождливая туча ходит над нами каким-то кругом и всё льет на нас. Ветра не было и казалось, что дождю нет края. Слабый гром то гремел над нами, то как бы отходил чуть к востоку, заворачивал к югу, потом переходил на запад, погрохатывал где-то на севере и снова начинал с востока.

— А ведь это даже интересно! — воскликнул однажды Тугаринов после долгого нашего общего разговора о продолжительности дождя. — Тут что-то чисто местное. — Вот и надо начинать изучение местных условий, микровлияний, — вставил свою реплику я. Решено было выйти из избушки и пойти к Четвертому столбу, кстати что-то такое вроде переменчивое, начиная с чуть подувшего ветерка. И мы пошли и по дороге договорились поискать место для будущей метеостанции в районе Четвертого столба в условиях ветра и камня, как тогда нам казалось это бы было самое нужное условие. Ходили мы, помню, довольно долго и не торопясь прикидывали то одно то другое место от Четвертого вдоль тропы к Манскому свороту. Наконец выбор наш пал на площадку около третьего Предтечи. Прикинули где и как сможет разместиться самая станция и как можно использовать ее окрестности в смысле всестороннего различия склонов релки в разделе снежных сдувов и заносов и пр. влияния ветра на снег. Вот это-то место и стало для меня манящим и многообещающим в последующем 1925 году.

После выбора места для постройки станции само собой стал вопрос о наблюдателе. Если многим покажется что это вопрос не стоит, как говорится, выеденного яйца, то это не верно. Это одно из самых узких мест. Найти наблюдателя очень трудно. Во-первых, в условиях того времени, когда еще не было помещения и приходилось вести первые наблюдения живя на нарах под камнем, на это уже согласится не всякий. Кроме того, первый наблюдатель должен был сам снабжать себя дровами, заготовляя их и на зиму, заносить на себе из какого-нибудь населенного пункта провизию и быть разлученным с семьей. Поэтому надо было рассчитывать на какого-то одинокого человека отшельнического типа. Чаще всего на такие должности в отдаление от человеческих жилищ шли всякого рода неудачники. Я серьезно задумался над этим вопросом. Прикидывал одного, другого, всё не подходило. И как часто бывает помог случай. Как-то раз я иду от своей Нелидовки и уже вытянувшись в тянигуз услышал какое-то странное ритмичное приглушенное уханье. Как будто кто что-то тянет и вот этими звуками поощряет к работе другого. Я прислушался. Звуки шли из-за камня. Влево от тропы была стоянка одного рабочего ж.д. мастерских Сережи Семенова. Вот оттуда-то и были эти звуки. Тихонько я поднялся на камешки и увидел следующую картину. Двое, один постарше, другой помоложе, закинув веревку на верхушку небольшого, но уже плодоносящего кедра, ритмичными движениями раскачивают его и вот-вот сломают эту вершинку. — Стой! Что вы делаете? — А что? 3десь на веселом камешке я провел не меньше часа беседуя с браконьерами. Оказалось, что оба они служащие Губфинотдела и пришли на Столбы отдохнуть. Остановились под Четвертым под Щей. Раньше они ходили больше на Торгашинский хребет, где имели свою стоянку в одной из пещерок на сухом каменистом склоне над р.Базаихой. Фамилия одного Алексеев, а зовут его Михаил Иванович, ему 64 года, но чувствует он себя еще хорошо. И даже деревья еще может ломать, да еще какие, кедры, которых и так уже осталось мало на Столбах у Камней. Стыдно стало Михал Иванычу и он стал извиняться, что просто не сообразил что этого делать нельзя. Другой его спутник Илья на много младше и, видимо, весь под влиянием Михал Иваныча. Так мы и познакомились с нашим будущим наблюдателем М.И.Алексеевым. Вот тут-то я и предложил М.И. быть наблюдателем. «Хорошо, — сказал он, — я посоветуюсь со своим врачом Гольденбергом и дам ответ». На этом и расстались. Не прошло и трех дней как в Нелидовку пришел М.И. и сказал, что он согласен быть наблюдателем. Врач сказал ему так: «Михаил Иванович! Ты не празднуй своих именин, а празднуй тот день, когда ты попадешь на работу на Столбы. Тогда, мол, ты не будешь и болеть и ко мне ходить». Михал Иваныч так и сделал и прожил на Столбах до 4 июля 1940 года. Умер он в своей избушке, т.е. на Метеостанции. И я, и все столбисты так свыклись с ним, что так и называли Метеостанцию избушкой Михаила Ивановича, а сокращенно Михал Иваныча. Вот об этой-то избушке и о самом Михал Иваныче и хочется сказать несколько слов.

Михаил Иванович был из духовного звания и сам был когда-то трапезником, но, покончив с занятием церковного характера, он работал в разных учреждениях мелким чиновничком и в последнее время в Губфинотделе. Он очень любил природу и, попав в Красноярск, полюбил и его прекрасные живописные окрестности. Но до Столбовской службы природа манила его не только своей красотой, но и всякими благами чисто экономического порядка. Глядя на лес, он думал какие хорошие дрова можно здесь поставить, а травянистый покров прельщал его больше возможностью набрать ягоды или поискать грибков на соседних с лесом лужайках. Это и понятно. Такова психика обитателя села и деревни, да она не чужда и городского населения. Собирать в лесу грибы для меня это своего рода тоже романтика и по осени обычно многие отдают день этому интересному и по существу невинному спорту, конечно, если этот сбор ведется разумно, без уничтожения грибницы в почве. Вот и первая наша встреча на Столбах с Михал Иванычем была на половину как с неразумным эксплуататором природы и как с человеком, обладающим не плохим эстетическим чутьем. После долгих разговоров последнее чувство взяло верх, и М.И. сделался наш. Впоследствии он превратился в ярого противника заповедничества и всегда отстаивал от расхищения как все его жизненные ресурсы живой природы, так и камень. У него появилось много друзей из тех же столбистов и многие из них у него и останавливались в избе, деля с ним свой досуг и свои продукты.

Сначала М.И. жил под Четвертым столбом, где он возобновил почти уничтоженные ягодниками, видимо, его же нары, а после постройки избушки переселился в нее.

Большим и нужным делом было строительство наблюдательской избушки. Вот краткая выдержка из случайно сохранившихся записей в дневнике, который я вел не аккуратно:

15 июня 1925 года — Ходил с Михал Иванычем в Лалетину и говорил с Беляниным. /Говорил о постройке наблюдательской избушки./ Избушка вскоре же начала строиться.

20 сентября 1925 года — Постройка избушки М.И. идет во всю. Стены уже выведены.

21 сентября 1925 года — Ночуем в Избушке /Нелидовке/ Я, Каратанов и Михаил Иванович. /На нарах под Щей уже становилось по ночам холодновато и М.И. ночевал у нас/

22 сентября 1925 года — Идя со Столбов зашел в Базаихе к плотнику Николаю Андреевичу Белянину. Пьет водку, вчера Богородицын день был. Собирается достраивать избу через два дня. Просил 10 рублей прибавить.

26 сентября 1925 года — Иду на Столбы один. Несу две пары навесов и 8 фунтов гвоздей для избы М.И. Темно, грязновато. Здорово накачало. У нас ночует М.И.

27 сентября 1925 года — Изба наблюдателя так и стоит срубом. Пильщики пилят тес и плахи.

29 сентября 1925 года — Плотники работают наблюдательскую избу.

4 октября 1925 года — Изба наблюдателя плохо подается.

5 октября 1925 года — Приехали плотники и работают.

11 октября 1925 года — М.И. сегодня переходит. Ему отстроили. Рассчитался с плотниками.

17 октября 1925 года — Один через плашкоут, в 9 часов вечера. Ночь темна как ворона. Несу рамы и стекло для сторожки.

19 октября 1925 года — Один на Столбы с зимними рамами.

25 октября 1925 года — У М.И. вставили рамы и сделаны 3 завалины.

Итак, наконец-то конец этой канительной стройки. С 15 июня по 25 октября.

 Со своим новым положением Михал Иваныч свыкся довольно скоро, ведь он был занят целый день всяческого рода хлопотами для себя и вокруг себя. Метеорологические и фенологические наблюдения продолжались. Всё надо было увидеть своими глазами и записать или сделать отметки в уже готовом журнале. Живя под Четвертым, М.И. пользовался водою из ручья под Третьим, что было достаточно далеко. Предстояло найти воду поближе, и она нашлась. Это оказался исток Фермеровского ручья, и к нему от станции была проложена тропа. В этом ручье был выкопан водоемчик, и вода всегда была в избытке. Там же М.И. прятал скоропортящиеся продукты в виде молочных и мясных припасов. Мясо пряталось в туеске, а молоко в алюминиевой фляжке. Прикрытые камнями запасы хорошо хранились от порчи и постороннего глаза. Единственным контролером оказывался другой таёжный одиночка тезка, тоже Михал Иваныч. Он нюхом находил продукты, отваливал камни, разгрызал туесок и, прокусывая фляжку, каким-то образом ухитрялся ее опорожнить, видимо, больше проливал, чем выпивал. После такого контрольного набега приходилось компенсировать М.И. и считать свершившееся стихийным бедствием. К счастью, это было крайне редко, всего кажется раза три. В назидание столбистам М.И. долго держал на стенке станции прогрызенную медведем фляжку.

Конечно, М.И. не был одинок на своей станции. Уже 12 декабря этого же 1925 года М.И. привел из города собаку с белой шерстью под названием Дружок. Кормить Дружка было чем, ведь после столбистов всегда оставалось много кусков. Уходя домой, они даже заносили для собаки остатки провизии. Теперь одиночество вовсе не чувствовалось, можно было поговорить с Дружком. Участь пожилого человека вообще-то такова, что с ним меньше разговаривают и его никто не слушает. У молодежи свои интересы и свои разговоры по ним. Старый человек начинает разговор или с самим собою или с каким-нибудь домашним животным, чаще с собакой или кошкой. Вернее, мужчины больше с собакой, а женщины с кошкой. Тут широкое поле для разговоров. Можно строжиться, делать выговор, упрекать, стыдить за проделки и всё безнаказанно.

На обязанности М.И. лежала проверка идущих на Столбы компаний. В конце концов, основные компании так привыкли к этой регистрации, что при подходе к станции один из компании забегал к М.И. и сообщал примерно так: «Перья 6 или Фермушка 4». Что и заносилось в дневник этого дня. Вообще, вскоре после своего появления на Столбах Михал Иваныч быстро освоился со столбовскою обстановкой и стал популярным человеком среди столбистов, особенно той их части, которая привыкла ходить Каштаком. О неорганизованном посетителе М.И. сообщали те же столбисты. Замыкая станцию в перерыве между наблюдениями, М.И. сам ходил по Столбам и вел всяческую пропаганду защиты заповедника.

Наблюдения на станции шли своим чередом: срочные в 7 часов утра, в 1 час дня и в 9 часов вечера. Кроме того, 1 го и 15 го каждого месяца ведутся суточные наблюдения через каждый час, это по весне и осенью, чтобы учесть переходы температур и связать с этим наибольшую разрушаемость сиенитов в эти переходные периоды. Пока инструментов нет и станция обходится музейными экскурсионными анероидом и термометром-пращем. Первая серия метеорологических инструментов от Главной геофизической обсерватории Ленинграда была получена только в самом конце декабря 1926 года. Это были: гигрометр, минимальный и максимальный термометры, 2 термометра /сухой и влажный/, измерительный стакан /измерение осадков/. Теперь предстояло завезти на Столбы заранее заказанные и уже готовые английские будки и метеостанция II-го разряда поведет свою регулярную работу. Арсен Иванович Роганов из компании Нелидовской избушки уже сделал всякие держатели для помещения инструментов в будках.

В начале января 1927 года по Лалетиной на лошади завезли будки до седла у Первого столба и с помощью Фермеров эти будки на нартах были доставлены к станции. Из моего дневника узнаем, что 22 января на Станции уже работает «станция II-го разряд». Постепенно входили в строй анероид, дождемер с защитой Нифера и флюгер Вильда. Наконец появился и анемометр и кольцо Глазенапа /измерение ветра и времени/.

Естественно, потребовалась и смена Михал Иванычу. Сначала ему помогали и его замещали любители и я, как директор заповедника, а с июля 1926 года на должность второго наблюдателя был приглашен племянник художника Каратанова, Иннокентий Леонтьевич Пирожников /Кеша/. Теперь от метработников требовались и данные по снегу. С этой целью вблизи станции были поставлены три вешки: на выдуве, на надуве и в лесу в абсолютно защищенном от ветра месте /полянка/. В течение всего времени существования М.И. на Столбах он всегда был старшим наблюдателем и учил этому искусству даваемых ему помощников. Как ни хороши Столбы, но человек нагруженный работой не всегда находит себя в досуге, как бы он ни был мал. Забота всё равно тяготит, и работа становится в тягость. Нижеприведенная таблица дает представление о работниках заповедника /они же полностью или частично и наблюдатели Метеостанции.

Я - Яворский - директор заповедника, /до июня 1926 года администратор, позднее периодически помогал в наблюдениях,

А — Алексеев Михаил Иванович — старший наблюдатель станции.

П — Пирожников Иннокентий Леонтьевич — младший наблюдатель станции.

Г — Гладков Михаил Васильевич /Михвас/ — наблюдатель экскурсионного раздела заповедника. Помогал наблюдениям особенно замещал М.И. в его отсутствие.

Д — Димитриева Любовь Александровна — младший наблюдатель станции.

К — Кустов Борис — столбист из компании Старая Сакля /пробыл младшим наблюдателем только ноябрь 1929 года/.

К — Каратанов Димитрий Иннокентиевич — художник. Вел наблюдения в 1931 году во время временного ухода М.И.Алексеева.

к — Климовский Николай Александрович. С июля по сентябрь 1931 года помогал Каратанову. Особенно по части подсчетов помесячно.

А — Абалаков Евгений Михайлович — будущий альпинист. Во время летних каникул был наблюдателем в экскурсионном районе и частично помогал в наблюдениях.

Здесь пропущен Кудрявцев Иннокентий, одно время бывший наблюдателем на станции.

Вот какова текучесть. Это вполне и понятно, если принять во внимание молодость лет, плохую обеспеченность в условиях того времени и даже неприспособленность к условиям самообслуживания. Вот почти все эти люди и жили в разное время в избушке-станции.

Еще живя под Четвертым на нарах, Михал Иваныч ставил мышеловки и вкапывал банки для поимки мелких грызунов, которых нам впоследствии определил в центре Виноградов — специалист по этой группе животных. Я познакомил М.И. с цветковыми растениями Столбов и по составленной мною растительной ведомости он и я отмечали цветение и созревание плодов у растений. Следил он и за птицами, отмечая их появление, исчезновение, пение и пр. Все столбовские сенсации также регистрировались им более-менее аккуратно. Среди них были падения, хулиганство, лесные пожары и пр. Периодически обходя избушки и стоянки, он заносил в дневник заметки об их современном состоянии. Если сюда прибавить учет столбизма, который при двух наблюдателях уже велся со стороны Лалетиной, то получалась почти полная картина столбовской жизни.

Для возки дров и других тяжестей были заказаны какому-то таёжнику, проживающему в городе специальные нарты с лямкой, которые выручали М.И. в трудные минуты жизни. Особенно ему трудновато доставались дрова в зимнее время и борьба со снегом около избы и наблюдательских будок. Но средств у заповедника не было и приходилось мириться. Уже в 1926 году удалось организовать завоз провизии для наблюдателей. В отчетах пестрят фамилии базайцев, завозивших продукты на лошади через Лалетину до самой станции: Зырянов, Матонин, Муруев и др.

Средства, отпускаемые центром, были недостаточны и в поддержку заповедника приходилось периодически выпускать открытки со столбовскими видами. Открытки издавались несколько раз. Вот вкратце о них:

Открытки продавались в городе, на заповеднике и далее в Ачинске и все же поддерживали заповедник особенно в связи со всяческими задержками из центра.

В зимний период ходило куда меньше столбистов, чем в летний, что, конечно, было связано с возможностью остановки в теплом помещении, а избушек было еще мало. Все это сказывалось, прежде всего, на настроении наблюдателей и к весне начинались разговоры об уходе и замене кем-нибудь другим. Но таяли снега под уже высоко стоявшим весенним солнцем, показывались первые прилетные пернатые, а за ними и травка. Становилось веселее и у наших наблюдателей. Скучать было некогда. Кругом ни по дням, а по часам развертывались возрожденные явления природы и разговоры об уходе превращались в просьбы об отпуске, что неукоснительно и следовало как должное. Оказывается, большое влияние на весеннее упадочническое настроение имели еще и следующие два обстоятельства. Прежде всего, незаметные явления в организме цинготного порядка, ведь как никак, а отсутствие зелени в пище сказывалось на организме. Кроме того, вода для питья и пищи была снеговая, так сказать аква дисцилята, не снабженная минеральными веществами и ее круглосуточное употребление также сказывалось на организме. Большим подспорьем была черемша в столбовских ручьях и, хотя ее успели развенчать как противоцинготное средство, но сибиряк верит в нее и цинга от ее употребления всё же проходила.

Физически Михал Иванович был здоровым человеком и если что и было у него не совсем ладно в организме, так это сердце, которое он нет-нет да чувствовал, что оно у него есть. Большую роль играла свойственная, пожалуй, нам всем мнительность, готовая при случае раздуть пожар без уголька. Таким образом, чуть пошаливали нервы и он что-то пил от них и от сердца. Нужно сказать, что жалоб на нездоровье от М.И. я не слыхал, кроме вышеописанного весеннего угнетенного настроения.

В обществе столбистов М.И. был всегда разговорчивым и любившим послушать. А знал он много, особенно людей городских и у него часто с вновь пришедшими на Столбы бывали какие-нибудь общие знакомые где-нибудь в городе или вне города. Память у него была прекрасная, и у многих он помнил и имена и отчества. Не любил он пьющих и курящих и сам не пил и не курил. В городе у него жива была жена в его же возрасте и дети: Дочь Аграфена — учительница и Катя еще ученица школы. Кроме них дочь Ольга учительствовала где-то вне Красноярска и сын Григорий был капитаном парохода, курсировавшего из Владивостока к Берингову проливу. Периодически дети посещали отца, что всегда было для него большой радостью, особенно когда к нему приехавший сын пришел на Столбы. Еще долго после его отъезда М.И. с гордостью показывал заходящим к нему подарки сына Гриши: канадский нож и лыжи из жил. Вообще-то у наблюдателей были казенные камасные лыжи тунгузского образца.

По типу М.И. был полным человеком и искусство скалолазания было для него своего рода непосильной работой, но ходил он хорошо и не торопясь периодически обходил всю населенную часть заповедника. Однажды он попросился с нашей компанией сходить на Дикий камень, и мы с удовольствием взяли его с собой. Как всегда придя на Дикий, мы с ходу полезли на остановку на площадке под самой вершиной. По пути мы тащили с собой котлы с водой, дрова и Михал Иваныча. Через ночь мы спустились и пошли в круговую через Серединный на Развалы и Крепость. Когда мы пили чай под Крепостью, Михал Иваныч признался, что он так и не спал всю ночь на Диком и всё думал а как же мы будем завтра спускаться, ему лучше было на земле, спокойнее.

Я очень любил Михал Иваныча. Уж одно то, что он жил на Столбах и любил их как и мы, вызывало к нему хорошие чувства и не у одного меня. Мы не редко вместе бродили по тропинкам заповедника и дером без тропин и выискивали всякие чудеса природы, пытаясь их объяснить. Особенно много мы бывали в окрестностях станции и не раз сиживали на тропинке между Четвертым и станцией у местечка, названного Открыткой. Вот этой-то Открыткой я и окончу описание района станции.

Поэма Столбы. Открытка. Часть 10
Посвящается Вере Лотоцкой

Когда спокоя я хотел порой бывало
От остроты я отдыха искал,
От высоты гигантского развала
От глубины пучин в подножьях скал.

От шумного костра, от разговора, песни,
От встреч бесчисленных, от пестроты людей,
От взглядов льстящих, отзывов не лестных,
От множества затейливых идей.

Я находил тот отдых постоянно
Тут на тропе, на гоньбище людском,
И здесь всегда, и самому мне странно —
Я забывал буквально обо всём.

От Каштака к Четвертому в подходе
На самой тропочке с гранитною дресвой
Местечко есть одно, оно не в моде,
Не связанное с песней и молвой.

Обочина в чуть каменистом склоне,
Большого леса нет вблизи него,
И здесь у тропочки, совсем как на балконе,
Я места отыскал спокоя своего.

Таких мест тысячи кругом, конечно,
Но почему так выбралось одно
И почему часы порой беспечно
Я здесь сидел? Не знаю, но оно

Меня всегда тянуло, как поэта,
И если шел к Столбам, то тут стоял,
Бродил кругом, в особенности летом,
Садился и по долгу отдыхал.

И место я назвал открыткой почему-то,
Не потому, что здесь не близко лес,
Не потому, что в поисках уюта
Его открыл случайно здесь.

Нет! Вид с него напомнил мне открытку,
Какую? Сам не помню — где, когда,
Ее я видел, и попытка
Припомнить рушилась и рушится всегда.

Все, кто идет к Столбам, проходит мимо
И топчут здесь сыпучую дресву,
Но всех влечет вперед необоримо
Четвертый столб, стоящий наяву.

К тому же дальше вниз нечайное желанье
Скорей скользнуть в веселый соснячок,
И здесь, на троповой росстани
Свернуть в какой-то нужный бок.

И все спешат веселым караваном,
Ну можно ль здесь сидеть или стоять,
И было бы для них, конечно, странно
Там медлить надо, где бежать.

Да так ведь вообще все смотрятся открытки,
Пусть будет распрекрасный вид.
Как естся пряник сверхсытный
В больной, испорченный обжорством аппетит.

Так никому она не ведома в помине,
Не помню, говорил о ней я с кем-нибудь
И тот дресвянный склон и ныне
Остановил ли шаг здесь чей-нибудь.

Наверно нет и почему? Понятно
Вид надо увидать, кто на то горазд.
Поэтому Открытка, вероятно,
Так проходила мимо много тысяч раз.

Бродил однажды я так просто, беспричинно,
И медленно плетясь, природу наблюдал.
Смотрел поток ползучий муравьиный
Где на тропе валялся буревал.

Сбирал грибки по пням и по колодам
В осинника тени, где сырь и гниль,
И страсти собирать в угоду
Я их наковырял и в шляпу уложил.

Следил бурундука на деревце рябины,
Он что-то делал там в ветвях,
Забавненький зверек полососпинный,
Обычный в наших северных лесах.

Поймал потомка завра в старом пнище,
Он грелся здесь, дыханье затая
И в мимо пролетавшей мушьей пище
Он находил отраду бытия.

Чернику рвал и ел, ползком перебираясь,
Она с Веселого спустилась камешка,
И с боку на бок по траве катаясь,
Я выполз из тенистого леска.

Встал, вышел на тропинку в косогоре,
Сел на лежавший близко камешок,
И наблюдал вдали лесное море,
Застывшее в волнах хребтов.

Какая тишина здесь на тропе безлюдной,
Весь шум внизу больших Столбов.
Ведь Каштака подъем довольно трудный
Оставил Манскую тропу без ходоков.

Лишь изредка здесь кто рысцой пройдется,
Гонимый Каштаком и прелестью тропы,
Ему как сонная тропинка отзовется
Сыпучею дресвой из-под стопы.

И снова тишина. Молчат леса и горы,
А из-под ног бегущий вниз ложок,
И в нем осинник с тенью с солнцем споря
Таит приятный, легкий холодок.

Но здесь на солнышке особенно прекрасно,
Такая ласка жгучего луча,
Что, потянувшись, я невольно, не напрасно
Рубашку снял с каленого плеча.

И потянуло лечь. Не спать. Мне здесь не спится.
Забыться от всего и навсегда.
Ну под какой звездой так просто может житься,
Кому лучит Столбовская звезда.

Тому, кому и солнце ярким светом
Горит в стране лесов и гор,
Кого безудержно всегда зимой и летом
К себе зовут и воля и простор.

Кого луна на горном небосводе
Сообою осеня лунатиком влечет,
О ком ком и звезд ночные хороводы
Незримо в темноте полны забот.

Те, для кого костры горят ночные,
Кому неведомы унынье, слабость, страх,
Чьи головы отчаянно шальные
Идут в опасный лаз на знающих ногах.

Да разве тут уснешь, когда клокочут страсти
Здесь просто хорошо лишь потому,
Что иногда от полноты и счастья
Захочется побыть немного одному.

Так много чувств, так много впечатлений,
Что меркнут краски, не звучат слова,
Что всех громадных, сложных наслоений
Вместить не может горе-голова.

Я встал и снова опустился...
Какое здесь приволье, благодать.
И наблюдая вскоре ж убедился,
Что не один я здесь, способный так мечтать.

Невдалеке на каменистой грядке
Сидел с накрытой шляпою лицом
Какой-то человек и в раскидной тетрадке
Спешил зарисовать видок карандашом.

Но почему же здесь, не там, где ярче краски,
Там, на Столбах, среди самих камней,
Где всё в угоду горной сказке
Удачно сочеталось с ней?

И любопытство вовсе не простое
Меня заставило идти без дальних слов
Спросить: «Скажите, что такое
Пленило Вас вот здесь, не у Столбов?»

И человек сказал мне откровенно,
Что он впервые здесь в горах.
Всем поражен, как необыкновенным,
И несколько часов уже в бегах.

Где только не был он в своем скитаньи,
И что не пробовал зарисовать в альбом,
Но всё ни как не мог вниманье
Сосредоточить там на чем-нибудь одном.

Всё хорошо, и всё схватить хотелось,
Желаний, красок, форм калейдоскоп —
Лишь только что начнет несмело —
А рядом лучше. Снова стоп.

И он невольно растерялся,
Наброски все остались как мечты
И в довершении всего признался,
Сказав о перепроизводстве красоты.

И мне, матерому столбисту, всё понятно,
Он прав, есть растеряться отчего.
И я сюда ходил неоднократно
От полноты принятого всего.

И здесь я находил во всем успокоенье,
И упивался вальсом жизни гор,
И вновь с азартом шел к веселью и волненью
В галопе скачущем, в насыщенный мажор.

И я взлетал на черепа гранитов,
Был весел на лазу в стремительный отвес,
И в камень, временем разбитый,
Я заползал как уж и трещиною лез.

Но там вверху, свои смиряя страсти,
Подолгу с высоты глядел в немую даль,
И сердце то, что рвалося на части
Теперь сжимала нежная печаль.

Как хороши вы, эти переходы,
Я так любил везде вас находить,
Везде во всякие невзгоды
Умел и веселиться и грустить.

После зимы весна настанет снова
Ее на флейте пан сыграл,
И лета неясные покровы
Вновь сменит осени печальный карнавал.

И ты Открытка — нужная заставка
В бравурном беге песенной весны,
Когда наскучит жизни давка
Ты позовешь меня в объятия тишины.

И я приду, как тот пришел художник,
Чтобы найти себя и отдохнуть,
И даль, с вершины придорожной,
Спокойно созерцать, но не уснуть!

И я с художником по-дружески простился
Он шел через Каштак в обратный путь,
И на прощанье мне сказал, что не решился
Запечатлеть в альбом хоть что-нибудь.

И мне подумалось — вот где она причина
Вот почему этюды о столбах
Так малочисленны, а мысли о картине
Лишь вызывают страх, понятный страх.

Чтоб песни петь Столбам или слагать былины,
Иль в красках оживить немое полотно,
Погнуть котомкой долго нужно спины,
Чтоб знать как слышится и пишется оно.

А так, с налету, лучше не стараться
Иль выйдет кой-чего из ничего.
Я тоже пробовал, и вот могу признаться —
Перо как карандаш художника того.

Ну, будешь рисовать спокойные открытки.
А где героика? Где сказочность Столбов?
Одни лишь жалкие попытки
В изображении отвесиков, коньков.

Да разве в том здесь творчество, искусство,
Вот дай-ка сильный образ, чуткий тон,
Чтоб вид его привел собою в чувство,
Чтобы позвал к себе любого он.

И рассказал как там в горах лесистых,
В прекрасном царстве сказочных камней,
В cиянии костров искрящихся, лучистых
Живут и любят тысячи людей.

С высоты Третьего Предтечи не раз, конечно, любовался уходящими в даль хребтами и наблюдатель, художник Димитрий Иннокентиевич Каратанов. Не раз он зарисовывал эти хребты и во дни своей молодости, а теперь они снова перед ним во всей своей красоте. Опять здесь как полстолетия назад. Что же еще, что же искать лучшего, вот она всеочищающая природа. Но прошли годы и унесли многое и, может быть, самое лучшее, о котором нельзя вспомнить и без радости и без грусти. Ушла дружба, крепкая столбовская дружба. А воспоминания! Как они живы, как будто это было вчера. В такие минуты одиночество мучительно и не помогают ни карандаш, ни кисть. Врожденная неприспособленность сделала свое дело, и он при своей слабой воле не смог и ушел, ушел от того, что так манило собой. Да! Разные люди и разные характеры. На смену пришел Михал Иваныч и снова как в прошлом пошли свои дела на станции. Снова обыденная работа поглотила человека, и он ушел в нее с головой.

В 1934 году я перестал бывать на Столбах и не знаю как жила станция и ее хозяин Михал Иваныч. Моей резиденцией сделалась Избушка Дырявая над Калтатом. В 1937 году я покинул Красноярск и вернулся через 10 лет, чтобы снова его покинуть еще на несколько лет. Когда я вернулся уже не было ни станции на Третьем Предтече, ни наблюдателя Алексеева. Станция сгорела от неосторожного обращения с огнем нового наблюдателя, а Михал Иваныч умер. Умер 4 июля 1940 года при исполнении служебных своих обязанностей. И если смерть неминуемое явление, то за Михал Ивановича можно только порадоваться, т.к. он умер, видимо, мгновенной смертью, когда она пришла и успокоила одним движением усталое сердце.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.8