В 1907 году на Столбах среди немногих постоянных компаний появилась еще одна, состоящая из столбистов двух поколений. К старшему поколению принадлежали: Каратанов, который летом не ходил на Столбы, т.к. уезжал с музеянами в Туруханский край, Надольский, Масленников, Сипкин и Трегубов. К младшему: Яворский, Тулунин, Морозов, Оревков и Гидлевский. Это и было основой, а стержневым столбом компании был, конечно, всегда Каратанов. Разница лет между двумя поколениями была в 15-18 лет. Это не мешало нам дружить и одинаково понимать всю своеобразную прелесть Столбов и их быта. Старшие наши товарищи в свою очередь были младшим поколением столбовских зачинателей А.С.Чернышева и Н.Суслова, от которых они усвоили много хороших традиций.

Каратанов был вольным художником и только с 1910 года стал преподавателем красноярской рисовальной школы. Надольский железнодорожный конторщик. Масленников то работал где-нибудь, то просто жил в каратановской мансарде как ее хозяин. Сипкин преподаватель рисования в школах. Трегубов служил у нотариуса. Яворский гимназист красноярской гимназии. Тулунин железнодорожный служащий. Морозов, Оревков и Гидлевский кончали железнодорожное училище.

У каждого свой характер, но у всех вместе этот характер сложился в какое-то немое согласие, понятное без слов, с чутким отношением к друг другу. Природа объединила нас и стерла резкие черты характеров у каждого из нас, выровняв общий характер компании. Никто не выделялся чем-нибудь в ущерб другому. И все же все были разные.

Каратанов созерцателен, спокоен, флегматичен. Загорается только в вопросах искусства, но не вспыхивает. Любит простоту в отношениях. У него нет никакой рисовки. Такая детская непосредственность особенно привлекательна в нем.

Надольский физически сильный человек готовый каждую минуту начать бороться, лишь бы было с кем. Он, несмотря на свой солидный возраст, имел сильный и высокий дискант и, кажется, никогда не закрывал рта, даже во время подъема Каштаком.

Масленников был спокоен и любил больше бытовые разговоры. Особенно его интересовало приготовление всяческой еды, и он всегда в этом нужном деле играл первую скрипку. И нужно сказать к его чести здесь он был незаменим.

Сипкин скороговорка, выдумщик. Артист-любитель, имевший в городе громадную библиотеку театрального характера.

Трегубов простяга. У него было простое русское лицо. Он владел мимикой и особенно ловко изображал простофилю, ничего не понимающего человека. Глядя на него можно было подумать, что это человек из глухого медвежьего уголка, которому непонятны никакие проявления городской культуры. Он не раз вводил в заблуждение своим видом таких тертых и наблюдательных специалистов, какими были царские сыщики из жандармов. Это тоже выдумщик не хуже Сипкина, он же наш фотограф. Надо честно сказать, что я не видал снимков лучше Трегубовских. А аппарат у него был простенький недорогой аппланатик размером 9×12.

Яворский — это я, для которого Столбы — второй дом, а дружба первое и лучшее чувство. Красота мое божество, да оно было предметом поклонения всей нашей компании.

Тулунин непоседа. Два дня на одном месте для него уже неловкость, а три уже пытка. У этого человека не было никаких пенатов, его всегда куда-то тянуло, куда он и сам хорошо не знал, лишь бы на новое место. Из-за него мы так часто меняли свои стоянки на Столбах. При своем зычном голосе басового тембра, ему бы командовать на параде. Лучше всех из нас выкрикивал столбовскую гамму тра-ля-ля, конечно, Венка Тулунин.

Морозов душевный парень, нежный тенорок которого приводил в умиление всех нас, но пел он мало, почему-то стеснялся. Как заметил наш друг Каратанов, Вася Морозов смеялся совершенно беззвучно: он надувал щеки и краснел, как говорится, пыжился лицом. Его веселое настроение выдавали только глаза.

Оревков сильный парень, не прочь иногда попозировать у костра, но совершенно безобидно. В противоположность Надольскому он не любил возиться. Чем удивлял он нас, это изобретательностью в разного рода печениях специально по его заказу приготовленных дома. Так пироги с арбузом, дыней, огурцами и прочей непривычной начинкой были обычными в его котомке и мы должны были всегда их хоть попробовать.

Гидлевский грубоват, но прям и справедлив. Не прочь в меру похулиганить, но только в своей компании. Его дикий хохот был прямо противоположен Морозовскому. Как друг он был самым верным.

Каждый из нас имел свои особые прозвища, а некоторые и титулы, придуманные конечно нами же. Подобраны они были по каким-нибудь внешним признакам или по подсмотренным склонностям.

Каратанов Димитрий Иннокентиевич звался Графом, Графиней, Графом Миндозой, Загуделой, Митяем, Митькой и всегда отзывался на любую кличку.

Надольский Александр Романович имел тоже не одну кличку: Циферблат-Антресоль, Кабургодский князь сибирский, Сашка, Романыч.

Масленников Михаил Александрович — Мишка, Маслай.

Сипкин Василий Александрович — Вася, Сипочка.

Трегубов Григорий Николаевич — Гришка.

Яворский Александр Леопольдович чаще всего звался Сашкой, Санькой, Длинным.

Тулунин Авенир Федорович — Венка, Бурундук.

Морозов Василий Николаевич — Вася, Васька.

Оревков Андрей /отчество уже забыл/ — Андрюшка, Ондря.

Гидлевский Кенсарин Иосифович — Кенсарин, Кынка.

Вот эта то компания /Вторая Каратановская/ и поселилась в Камнях западного развала Четвертого Столба. Нас привлек один камень, который напоминал чем-то старую, измятую ни то занавесь, ни то декоративный задник театра. Мы назвали этот камень Клубом, а впоследствии Старым Клубом, т.к. нашелся еще один клуб, получивший название Нового Клуба. Недостатком стоянки было слабое прикрытие от дождя, т.к. камень был лишь немного наклонным. Достоинством — широкая площадка, окруженная камнями и лесом. Тут же проходила тропа через Каштак от Четвертого к Третьему. Около Клуба была береза, напоминающая букву «У» и на ее горизонтальном колене нами устраивались различные выступления от акробатических до речевых. Береза эта, не смотря на свое уродство, пережила многих из нас. К сегодняшнему дню /1960 год/ она еще цела. За этой березой три отдельных камня образовали проход с двумя боковыми заходами. Этот уголок, названный нами Театром был также местом нашего выступления. Режиссером был Вася, а актерами все мы. Кроме того, у нас было распространено показывание Кузькиной матери. Это разговор двух чучел. Две палки втыкались непрочно в землю так, чтобы между ними мог поместиться лежа на спине человек. На другую пару палок надевался пиджак или какое-нибудь пальто. Наверх воткнутых палок надевалась шляпа или картуз. Под получившимися чучелами ложился кто-нибудь из нас, и представление начиналось. Обычно сначала шла мирная беседа между чучелами, а затем страсти разгорались и между нашими героями происходил конфликт, почти всегда доходящий до драки. Один артист-режиссер сменял другого и чучела по-новому начинали представления. Это соревнование на остроумие и выдумку продолжалось часами и часто заходило далеко за полночь. Этот своего рода Петрушка или кукольный театр я подсмотрел как-то еще в детские годы. Мы ребятишки летом ходили с ночевой на Конный остров и жили до тех пор, пока не доедали последнего куска хлеба. И вот однажды к нам пришел молодой человек, какой-то чиновничек по фамилии Ермак и остался ночевать у нашего костра. Он впервые и показал нам такого рода представление. Занесенная нами на Столбы эта забава получила у нас название Кузькина мать. Почему Кузькина мать и кому пришло в голову это название сказать трудно. Известно только что это выражение было выхвачено нами из плясового припева — «Эх кузькина мать, собиралась умирать, умереть не умерла, только время провела».

Лазали мы с большим азартом. Иной день по два раза бывали на каком-нибудь из Столбов, а Четвертый изучили как свои пять пальцев, знали каждый уступчик, а в его затаенных пещерках и щелях прятали как всякие свои вещи так и остатки пищи, последнее реже, т.к. чаще мы все доедали и еще не хватало. Прятать в развалах Четвертого Столба мы научились от наших старших товарищей, ведь и первые столбисты Чернышев и Суслов прятали тоже в этих местах. Спали хотя у костра, но в тепле, т.к. теплого хламья было достаточно, оно приносилось из города, а отбиралось по принципу: чем хуже тем лучше. Когда что-нибудь из этого хламья приходило в абсолютную негодность оно торжественно сжигалось на костре и заменялось снова какой-нибудь другой рванью. Нар у нас не было. Нужно сказать, что в этот период еще ни у кого из компаний нар не было, они стали появляться немного позже. Четвертый Столб еще не имел никаких стоянок, кроме нашей. Почти все столбисты останавливались под Первым или под Третьим Столбами, немногие искали стоянки по периферии Столбов. Сожжение Чернышевской избушки под Третьим в 1906 году принудило столбистов жить вразброд и кое-какие компании стали приискивать себе более отдаленные и укромные уголки на Столбах. Этому же разброду содействовали продолжающиеся заезды казаков и разгон ими столбистов.

Много хороших песен пели мы у костра с наступлением сумерек. Почему-то особенно хорошо поется именно вечером. Песни наши были и минорного характера и мажорные. «Ревела буря», «Славное море», всякие каторжные, «Звездочки», Кольцовские, Некрасовские, Ангарские, «Утес», «Море синее», «Меж мерцающих звезд», плясовые от «Рощицы» до «Эх дуба дуба дуба», «Be ли чум тра ляля» в столбовском переложении и многие, многие другие. Пели мы и на церковный глас «Слыхал во время оно» с хоровым припевом, причем под дьякона почти всегда запевал Венка, а хор ему подхватывал. У нас было правилом, залезши на Столб, спеть хотя бы две какие-нибудь песни.

Обычным костюмом того времени были: плисовые шаровары, рубаха косоворотка, фетровая шляпа и у старших сапоги. Этот традиционный костюм дошел до нашей компании от первых столбовских зачинателей и, пожалуй, мы ему и пропели погребальную. Уже на молодежи не было наборных сапог, а плисовые штаны были только у меня. В старину лазали при помощи веревок, а у нас уже появились опояски. Эти опояски были яркими четырех аршинными отрезами ситца, чаще всего красного или синего цвета. Время это можно назвать началом ломки костюма. Еще пара лет и отойдут в область предания сапоги, плисы и фетр. На авансцену появятся калоши с их замечательным свойством крепко впиваться своею мягкой подошвой в малейшие неровности камня. В нашей компании калоши уже были, но, недооценивая их лазящую способность, мы употребляли их как факелы, а горели они замечательно. Ночное путешествие за водой на ручей было в тоже время и факельным шествием. Однажды я на барахолке купил уже потертые лапти и затащил их на Столбы. Как они прекрасно цеплялись за камень, но в Сибири лаптей не делали и не носили и этот случай с лаптями на Столбах больше и не повторился.

Ходили на Столбы каждую субботу, иногда захватывали и утро понедельника, а у кого был отпуск или каникулы выживали их на Столбах полностью.

Женщин среди нас не было. Мы считали /особенно я и Маслай/, что появление их среди нас на Столбах скажется в нас потерей чутья к красотам природы, и их у нас в Клубе не было.

Весной ели свежую черемшу, находимую в ручьевом ельнике, позднее собирали ягоды, а осенью грибы. Из города приносили с собой много и всё поедали. После отхода столбистов обходили стоянки и собирали оставленное. Это традиционное оставление продуктов в пользу остающихся идет от Чернышевской избушки, где просьба об оставлении была написана на потолке веранды над столом. Иногда на эти собранные припасы можно было жить до нового прихода друзей в следующую субботу.

В Новом Клубе мы прожили и 1908 до средины лета и перешли к Плите под Галей.

А.Яворский

ГАКК, ф.2120, оп.1., д.6