Пятнадцатого февраля 1973 года в нашем доме впервые появилась собака охотничьей породы — двадцатидвухдневный сеттер-леверак («блюбельтон»).

— Как зовут вашу собаку?

Как только не зовут нашу собаку!

Неваляйка. Ландыш (в минуты нежности). Невыливайка (та самая, из которой все выливается). Черника в сливках (черники все больше, а сливок все меньше). Но, наверное, все-таки будет Никита. Во избежание неверных ассоциаций: Романович. Князь Серебряный. Сначала это была даже не собака, а просто толстая белая колбаска на коротких лапках, с большим черным пятном на левом ухе. Но уже через несколько дней белая колбаска начала проявлять себя как личность.

Очень обиделась однажды, не найдя в башмаке хозяйкину ногу.

Села на башмак верхом и заплакала.

Сегодня нашей собаке уже полтора месяца. Глаза еще неустановившегося цвета — неопределенно голубые, на носу — две светлые заплатки, а на розовых пятачках — черные. Одно ухо из черного мятого бархата, а у второго подкладка черная. Лапы, уши и хвост живут сами по себе, и управлять всем этим хозяйством собака еще не научилась. Когда бежит, правое белое ухо почему-то всегда перевешивает, а задние лапы заносит то вправо, то влево — точь-в-точь подвыпивший морячок.

Старый Кай — последний представитель славной династии овчарок, многие годы царивший в нашем доме, вначале отнесся к появлению Никиты трагически: ушел дома, лег на снег и решил умирать. Он был стар и горд и знал Закон жизни: когда в дом приходит щенок, старому псу в нем нет больше места. Но оказалось, что он ошибся: ведь щенка необходимо воспитывать, а кто сумеет сделать это лучше старого мудрого колли?

...Белый, бестолковый щен, ползая по полу, ткнулся мордочкой в узкую аристократическую морду старика. Тот, мгновенно вспылив, рявкнул и ударил зубом: щен залился тоненьким испуганным плачем, и Кай взглянул на Хозяйку мрачным гордым взглядом, ожидая заслуженного (он понимал это!) наказания. Но Хозяйка погладила худую костлявую спину, приласкала да еще и прикрикнула на щена: нечего жаловаться, сам виноват — не лезь к Каю!

Щен, конечно, ничего не понял, а Кай понял, что его место в доме по-прежнему за ним, и утешился.

...Играли в зеленого крокодила. Хозяйка бросала и командовала: «апорт», а Никита бегал за крокодилом и таскал его в зубах Хозяйке. Вдруг явился Кай. Встал над крокодилом и верхнюю губу собрал в складочки: не смей, мое! Взял в зубы, а удержать не может — зубы больные. Выронил. Потом все-таки тихонько поднял, отнес Хозяйке, положил перед ней. И даже раза два сбегал по-молодому по команде «апорт!» вместе с Никиткой, чтобы доказать, что не совсем уж одряхлел, рано еще списывать из собак.

Умучился. С грохотом бросил свои кости на подстилку и уснул. Никита притащил крокодила, верноподданно примостился рядом.

...Каю говорят: «Кай, Никита шалит!» Кай вскакивает, ворчит низким грозным басом, а Никита начинает носиться из комнаты в комнату, прячется под кровать, кресло, диван... Страшно и вместе весело!

Запомнил. Сегодня, когда произнесли эту фразу, не дождавшись реакции на нее Кая, звонко, задорно в ответ: «Тяф!»

Первое знакомство с дичью произошло, когда охотничьей собаке было еще меньше месяца. Сидела собака у хозяйкиной постели. Хозяйка спит, собаке скучно. Вдруг — хлоп! — со стола на постель — большой, черный, с красными бровями (ручной тетерев-косач Петька). И пахнет. Дичью пахнет. Охотой. Припала собака, застыв в первой за свою жизнь стойке. Нос вперед, лапка приподнята, хвостик подрагивает. А черный на нее — шш... чуффы! Собака — носом в одеяло, уши — как тряпочки: «Меня нет!» Посмотрел черный — верно, нет, померещилось. И протопал мимо.

Растет собака. К двум с половиной месяцам уже ходит с Хозяйкой в Уголок на работу. Правда, день дню не равен. Вчера совсем молодцом — «не потерял» по дороге ни ушей, ни хвоста. Вообще сдал дорогу на пятерку: убежав вперед, сам без зова вернулся к Хозяйке, не прилип к туристам, шел по дорожке впереди Хозяйки и все время оглядывался — тут ли?

А сегодня — совсем плохая собака! Обалделая от весеннего солнца и ветра, от тысяч запахов, которые бьют в нос. Забыл о Хозяйке, о Достоинстве Породистого Щенка. Шлепает розовыми пятками по лужам, играет со снежками. Удрал за ворота и лопал там конский говяш, как какая-нибудь бесхозная шавка.

Маленькому ничего не было страшно, а подрос — и начали возникать ниоткуда всякие страхи.

...Как-то спал на перинке Кая в столовой под телевизором. Услышал громкий топ, открыл глаза и увидел — из кухни ступают огромные чужие сапоги. Впервые в жизни залаял по-чужому, а Кай как рявкнет! И так это все страшно было спросонок: и сапоги, и собственный лай, и оскаленная пасть Кая возле мордочки, что вдруг, неожиданно для самого себя, шарахнулся в сторону, перевернулся и взрослый лай закончился жалким щенячьим воплем — ай-ай-ай-ай! Когда взяла на руки утешить, «штанишки» оказались мокрые.

А чужие сапоги были Колины (зятя). Это спросонок показалось — чужие.

Никитке три месяца. Глаза у него из голубых становятся карими (сейчас они цвета дымчатого топаза), а по всем швам прорастают буйные шелковые махрутики. На конце хвоста начинает завязываться узелок, но хвост еще гладкий, чисто белый, а вся собака — в черных и белых кляксах.

Мы с моим внуком Андрюшкой установили, что у Никитки не только вся шерсть в кляксах и пятнах — большие темные пятна и на голом пузе, и на «червячке». А когда раскрыли собаке пасть, оказалось, что и пасть — пятнистая. Андрей вполне логично предположил, что и внутренности у нашего Никитки тоже пятнистые.

Как-то совсем незаметно — за несколько дней — толстый трогательный щен превратился в подростка с тонкой талией и непомерно длинными большими лапами. Как всякий подросток, настойчиво утверждает свое «я». Дружит с ребятишками на равных. Начал дерзить Каю.

Все чаще припадки трусости. Вчера испугался лошади — убежал с прогулки домой, драпал позорно, поджав хвост. В лесу, как волчонок, настораживается при любом шуме. При виде чужих — вся шерсть дыбом и — на уход. 3ащитник!

Все мои собаки начинали ходить в ошейниках сразу — с того дня и часа, как на них надевали эту необходимую деталь собачьего туалета. Без всяких переживаний. Никита же воспринял ошейник как смертельную обиду, нанесенную его собачьему достоинству. Он бился головой об пол, рычал, визжал и драл ошейник задними лапами.

Несмотря на все его протесты, ошейник был оставлен на нем на ночь.

Выспавшись и обнаружив на себе «врага», Никита впал в совершенное отчаяние. Лег перед чашкой полной вкусного супа и стал умирать. Выбежал на улицу, вырыл большую яму в куче опилок, засунул в нее ошейник... вместе с головой. Не помогло. Позвали на прогулку. Но и прогулка не принесла радости. Тщетны оказались все попытки затащить ошейник подальше в лес — ошейник упорно возвращался назад вместе с Никитой. Хотел напугать ошейник сердитым рычанием (вдруг отцепится?), но и рычание не помогло.

Только дней через десять привык, смирился.

Кай заметно слабеет. Это не только старость, это болезнь, которая точит его изнутри. Почти ничего не ест, дыхание затруднено, как у старика, страдающего одышкой. Потускнела некогда великолепная шерсть — роскошный черно-белый наряд «королевского» колли.

Но в старости и болезни он не становился капризным и злобным брюзгой в тягость всем и себе. С великолепным достоинством он держит «в узде» свой вспыльчивый нрав и, несмотря ни на что, продолжает выполнять все добровольно взятые на себя обязанности — охранять усадьбу и опекать малышей.

На днях (июнь уже раскинул в лесу свои красочные ковры, и ночи снова полны до краев песнями красношеек) в нашем доме появилось новое лесное дитя — трехдневный детеныш сибирской косули — Хмелек.

Когда-то очень давно, когда мы с Джемсом Георгиевичем были еще молоды, у нас был Таныш. Он подарил нам много чудесных минут, позволил нам заглянуть за зеленую дверь царства Лесной Сказки — и исчез. Не погиб, не был убит, как некоторые другие наши питомцы, исчез, как исчезают все волшебные существа — растворился в солнечном блеске, в красочном хаосе июньских дней.

Потом был Пик, было еще много других. Но такого — не было. И много лет я держала по ночам свою дверь открытой — все надеялась снова услышать легкий стук крылатых копыт, ощутить мимолетное ласковое прикосновение, теплое душистое дыхание, ждала, что Таныш — первый и единственный — вернется.

И это случилось. Таныш вернулся. Только теперь его зовут Хмелек.

Он слабенький, болезненный. Дважды я едва отстояла его у смерти. У него непомерно длинные, подгибающиеся ножки, очаровательная головка, большие темные глаза, затененные густыми ресницами. Три маленьких колокольчика на тоненькой ленточке кажутся большими и тяжелыми на его хрупкой шейке.

Кай сразу взял его под свою защиту. Никитке нравится лежать с ним на шкурке и вылизывать ему мордочку.

А сегодня кончилось Никиткино детство: в доме появился Рикки.

Что такое Рикки? Крошечная живая игрушка из «синтетического» меха, чистенькая до нереальности. Московский длинношерстый той-терьер двухмесячного возраста.

Продавались четыре холодные лапки
И черный мокрый носик.
Был в угоду нелепой моде
Обрублен рыжий хвостик.

Мы купили все холодные лапки,
Купили и мокрый носик,
И так жалеем, что не успели
Спасти и рыжий хвостик...

(Очень нам без него плохо — даже улыбнуться нечем!)

Кай, мне кажется, не понимает, что Рикки — собака. Он сразу, не колеблясь и не ревнуя, включил его в число своих подопечных малышей. Ревниво следит за оболтусом Никиткой — чего доброго, замучит ребенка. И действительно — Никитка в восторге от живой игрушки, всю ее замусолил. Теперь он — старший.

Июнь — месяц торжества жизни — в этом году отмечен в нашем доме смертью. Вчера еще мы были на Нагорье в своих любимых местах под Вторым столбом, и за старшего у нас был Кай. Ему трудно было идти, он задыхался, но оставить его дома — значило бы нанести старику смертельную обиду. Как всегда, Кай школил Никитку и опекал малышей — Рикки и Хмелька. А сегодня мы похоронили Кая рядом с Дагни с юго-восточной стороны нашего дома.

В последнюю ночь Кай много раз подходил в темноте к моей постели; задыхаясь, касался моего лица горячим сухим носом, словно просил помочь. Я растирала ему горло, ласкала, он отходил, ложился, чтоб через полчаса-час подойти снова.

А днем все было кончено.

Жизнь продолжается. Цветут травы в тайге. С шумом взлетают в кустах дроздята — глупые доверчивые слетки, еще не искушенные опытом. Теряя на бегу хвост и уши, гоняется за ними непослушный, необразованный охотничий пес Никита. Эх, Кай, Кай, рано ты нас оставил, кто теперь научит этого оболтуса, как должна вести себя собака в Заповедном Лесу? Ты-то это знал.

Хмелек — маленькое капризное чудо — заляжет где-нибудь в высоких травах и лежит, не шевелясь, затаившись. Зову, кричу, прислушиваясь к лесной тишине — нет, ниоткуда не слышится тоненький нежный звон: молчат три колокольчика. Неподвижен Хмелек. Часами искала бы, если б... вот где неожиданно пригодился охотничий инстинкт Никиты. Просто удовольствие глядеть, как он ныряет в высоких травах своим знаменитым сеттериным «челноком» — все быстрее, быстрее, и вдруг — встал. Подбегаю — ну, конечно, так я и знала — под кустом лениво встает на ножки, сонно потягивается, звеня колокольчиками, «добыча» — наш Хмелек!

А бедный Рикки — сердитый крошечный гномик, несчастный и усталый, бегает за нами, путаясь в таежном крупнотравье. Стебли и пучки морковника для него как древесные стволы.

Я уверена, тайная мечта нашего Рикки — отыскать в лесу волшебный корешок, съев который, он станет большим и страшным, как лев. И уж тогда-то он всем нам покажет! Но вместо волшебного корешка Рикки попадаются только сухие селедочные хребты и обглоданные куриные косточки на туристских стоянках. Ну, ничего, сегодня не повезло, но зато уж завтра он обязательно отыщет волшебный корешок. И Рикки возвращается с прогулки в неизменно бодром настроении (хоть и устал смертельно), задрав хвостик-обрубочек и поставив ушки в положение «achtung!»

Ужасно. Ужасно обидно быть таким маленьким. Решительно никто тебя не принимает всерьез. Хоть зарычись. Ты сердишься, готов искусать весь мир, а всем только смешно. Бедный маленький Рикки! Конечно, волшебный корешок ему совершенно необходим.

Когда каждый день бродишь по лесу совсем одна с такими товарищами, как Никитка, Рикки и Хмелек, лесные тропинки невольно уводят в совсем особенный мир, мир, в котором наши взрослые представления о законах вселенной только мешают видеть его чудеса.

Никитка — пес реальный. В лесу его интересуют, главным образом, запахи, они водят его во всех направлениях в стремительном темпе, и пока мы с Рикки проходим километр, Никитка в погоне за ускользающими и вновь возникающими запахами успевает набегать все десять. Только раз, когда он был еще подростком его испугал черный обугленный пень; теперь, возмужав и поумнев, он не обращает на такие вещи внимания Они его просто не интересуют — ведь пни и коряги не пахнут. Иное дело Рикки. Рикки — песик с фантазией, и он так же, как мы, люди, способен увидеть скрытую сущность предметов.

Вчера на склоне у Второго столба он вдруг разразился отчаянным лаем. Вглядевшись, я тоже увидела: из-за большого камня на нас ползет страшное черное чудовище (изогнутый мертвый ствол с обломанной вершиной).

«Не смей! — услышала я в яростном лае Рикки. — Не смей пугать! Это — мой человек! Я не дам его обидеть!»

И я представила, как ночью этот черный ствол превращается в дракона, оживает, начинает шевелиться и медленно выползает на тропинку. Днем он неподвижен и мертв. Днем он — просто ствол, но Рикки знает. Маленькому синтетическому гномику открыта тайная ночная душа леса.

Несколько раз еще Рикки принимался грозно лаять, и, проследив за его взглядом, я опять угадывала замеченную им опасность. Иногда это была сухая ветка, протянувшая в нашу сторону изогнутые когтистые руки-лапы, иногда напоминающий змейку тоненький сучок...

Теперь я знаю: с Рикки мне нечего бояться в лесу — темные духи бессильны причинить мне зло!

И я начинаю всерьез уважать моего «синтетического» песика: ведь для него-то опасности, от которых он меня оберегает, действительно существуют!

Если Рикки — маленькому сердитому гномику — понятна тайная душа темных сил тайги, то Хмелек — сам душа леса, только другого — светлого, яркого, полного шелеста трав и отсветов скользящих меж стволов солнечных зайчиков.

Иногда этот яркий лес берет его и не хочет отдавать нам, он прячет нашего Хмелека среди осенней пестроты, в звенящей, как струна, чуткой тишине вечера. Три колокольчика молчат. Молчит лес. И каждый раз страшно — а вдруг взял уже насовсем.

Эдик говорит: «А зачем ему (лесу) наш Хмелек? У него ведь таких много!» А три колокольчика? С тремя колокольчиками нет ни одного!

Пришла осень. А с ней для меня и Никиты во весь рост встала проблема зайца.

Что такое заяц? С точки зрения Никиты, заяц — это прежде всего сладкий, доводящий до одури, запах. Но, между прочим, за зайца бьют. И даже возможно, что это генетически запрограммировано (ведь с тех пор, как выведена порода сеттеров, их лупят за гоньбу зайцев). Кроме того, заяц — это что-то вроде двоюродного брата кролика Руськи, с которым Никитка вместе вырос. Вот теперь и реши, как тебе поступать, когда твой нос поймает заячий запах?

«А, ко всем чертям! — решает Никита. — Ко всем чертям соображения благоразумия, когда так пахнет, так великолепно пахнет живым горячим зайцем, добычей! Отлупят? Подумаешь!»

— Рикки, что нам делать, наш Никитка определенно отбивается от рук. Правда, пока совсем неясно, кто кого гоняет — Никита зайцев или зайцы Никиту.

...Сначала появляется заяц. Он еще летний, серый, только оторочка ушей белая. Заяц ошалело катит по дороге прямо на нас, потом замирает, тараща глаза и раздувая ноздри. Тут его замечает Рикки и с громким лаем кидается к нему, заяц — в кусты. Рикки его не преследует, он не понимает толку в зайцах и, стоит мне строго прикрикнуть, послушно возвращается ко мне.

Пауза. Очень долгая пауза. Потом, совсем в стороне от дороги, на пригорке возникает Никита. Уши и хвост болтаются, лапы еще бегут, хотя их хозяин уже затормозил. След потерян, и на морде Никиты явное подозрение: кажется, так вот сейчас и спросит: «Вы съели моего зайца?»

Пытаюсь втолковать Никитке, что «сеттер (Охотничье собаководство, стр.336-353!) обязан вести поиск в пределах видимости охотника, в непрерывном контакте с ним». На зайцев и всякую там птичью мелочь он не должен вообще обращать внимания, а, зачуяв, настоящую дичь, обязан сделать стойку и вспугивать ее только по команде охотника.

Увы, мы с ним говорим на разных языках.

«На зайцев — нельзя, на птичек — нельзя, а на кого же тогда можно? Где та настоящая дичь, на которую мне прикажешь делать стойку? И потом, если я даже сделаю тебе эту самую стойку — и что же мне так и стоять до бесконечности? Ружья-то ведь у тебя нет, «охотник»!

Опускаю глаза, не выдержав уничтожающего презрения в Никиткиных карих глазах.

Да, вспомнишь Дагни и Кая. Для них-то я всегда была на должном пьедестале. Хозяйкой с большой буквы.

Сегодня вечером, когда смотрели телевизор, кто-то вдруг толкнулся мне в ладонь холодным мокрым носом. Это Никитка принес мне свое сокровище — косточку, чтоб помогла погрызть. Из всех моих собак так делала только Дагни.

Октябрь. Месяц первых снегопадов, золотых от опавшей лиственничной хвои дорожек, хрустально-прозрачных лесных далей.

Вчера Хмелек не вернулся домой из леса. Остался один на Лалетинской горе. Вечером, уже при лунном свете я пошла за ним. Прибежал на зов, поцеловался и... остался в лесу. Утром (ночью лег снег) мы пошли искать беглеца. На Лалетинской играла снежная метель. Из этой метели на мой зов выскочил Хмелек — звонко запели три колокольчика, и звон их прорвался сквозь ветер. Послушно прибежал за нами домой. Значит, еще не сегодня разлука.

Зима. Вторая зима в жизни Никитки. Для Рикки, родившегося в Москве, где апрель уже весенний месяц, все в нашей сибирской зиме впервые. К сожалению, прелести прогулок зимой не для него. Слишком зябок.

Сломя голову, «как пробка из бутылки», заливаясь звонким здоровым лаем, выскакивает Рикки на улицу. Первые секунды он проявляет бурную деятельность: подув заднюю лапку, кропит снежные сугробы, обругивает через сетку вольеры Дикси, здоровается с Хмелеком. Но буквально через несколько минут наш веселый гномик садится на снег и, поджав все четыре лапки, повеся уши-локаторы, впадает в сонное оцепенение. Что-то нужно сделать. Наверное, есть какой-то способ спастись, но как? И он уже почти застыл, превратившись в маленькую ледяную сосульку, когда мои руки отрывают его от снега и уносят в спасительное тепло.

Когда в нашей печке разгораются, треща и разбрасывая искры, сухие сосновые поленья, наступает Час Огня. Рикки волнуется, бродит у моих ног, теребит лапками за платье, пока не придвину кресло и не возьму на руки. Тогда он ложится в позе сфинкса и пристально глядит на огонь.

Вероятно, в огненной россыпи пылающих поленьев перед ним проходит вся многовековая история его собачьего рода. В этих снах наяву он — то пещерная собака, впервые осмелившаяся переступить черту темноты, то могучий боевой пес в тяжелом ошейнике с кинжалами, то сенбернар, спасающий Человека в снежной метели. Он силен, храбр и ловок, никто не смеет с обидно-ласковым пренебрежением взъерошить ему шерстку или дернуть за ухо. Еще чего! И Рикки страшно сердится, если кто-нибудь помешает ему смотреть на огонь.

А Никитка боится огня, как боялась Дагни. И он никогда не видит доисторических снов. Во сне он оглушительно, от всей своей собачьей души вздыхает. Вздыхает громко и разнообразно — во власти реальных забот и тревог.

Зима прервала наши прогулки и почти раздружила нас с Хмелеком. Он зимует в малом загончике, и только дважды в день я, Никитка и Рикки видимся с ним в те короткие минутки, когда я прихожу его кормить. Никитка и Рикки спешат использовать это время, чтоб поздороваться с другом и вылизать ему мордочку.

К ним Хмелек по-прежнему относится вполне дружественно. Но чем ближе к весне, тем заметнее меняется характер нашего любимца. Его гордую головку венчает теперь корона, это еще не рога — страшное боевое оружие, это только панты, которые так легко поранить. Но Хмелек уже чувствует себя принцем: священная ярость весны бродит в его крови, толкает его искать встречи с врагами. И уже в нас, людях, начинает видеть он не друзей и защитников, а соперников, которым бросает вызов.

Когда вы замечаете весну? Когда вам станет жарко в зимней шубе или когда промочите ботинки в луже на асфальте. Вы — городские жители и не догадываетесь, что весна начинается гораздо раньше наступления первых теплых дней.

Для нас она порой начинается уже в январе, в лютый сибирский мороз. Вдруг где-то в белом туманном мареве, в холодном снежном безмолвии зимней тайги возникнет нежный прозрачный звук — словно прозвенят маленькие серебряные колокольчики — первая весенняя песенка синички-гаички. Или поползень на стволе осины над твоей головой крикнет негромко раз-другой: твит-твит, прислушается к чему-то неслышному для тебя и неожиданно раскатится на весь лес веселым задорным посвистом. Или прозвучит вдали еще негромкая, еще несмелая дробь дятла... И сколько бы раз ты ни слышал эти звуки, эту робкую прелюдию северной весны — всегда она волнует твое сердце, не можешь ты остаться к ней равнодушным.

Термометры в будке метеостанции показывают −25°, −30°; над тайгой, одетой в пушистую снежную кухту, — морозный туман, и руки стынут даже в теплых варежках. А мы снимем варежки, отогреем дыханием озябшие пальцы и, открыв дневничок, запишем: «Зиме конец!»

Дед Мороз упрям — как ни торопятся все лесные жители поскорее проводить надоевшего старика на пенсию, он еще не раз и не два покажет им свой неукротимый нрав, и немало еще дней и ночей пройдет до того дня, когда в седых прирученных пихтачах — где-нибудь у Нелидовки — падет его последняя застава — растает, растечется бурым весенним паводком последний снежный сугроб.

Но раньше или позже, а где-то в середине апреля обязательно наступает ночь, когда бурное таяние снегов впервые не прекращается почти до рассвета. Собаки в доме рычат и лают без видимых причин, охваченные смутной тревогой, и Дагни, или теперь ее «духовный наследник» Никита, в панике взбирается на стул (так им, вероятно, кажется безопаснее!), и даже чуждому вся всяких мистических фантазий Джемсу Георгиевичу начинает чудится чьи-то чужие шаги вокруг дома. Но выйдешь на порог — в ночную зыбкую свежесть — и поймешь, что никакого чужого нет в Уголке. Мирно лежит в большом Вагоне, пережевывая жвачку, Роя. Дремлют наши чуткие стражи — волки. Это весна. Весна бродит вокруг дома, шелестит падающими льдинками, капает с крыш звонкой капелью.

А травы уже зеленеют. Они не хотят и не могут ждать — буйные, полные упрямой силой жизни, таежные травы. Всюду: на освободившихся из-под снега полянках, на проталинах среди высоких сугробов — зацветают белые сибирские подснежники, желтая хохлатка. А вот на смену их короткому цветению ярко-синяя медуница уже раскидала букеты своих соцветий по зеленому ковру таежных полян.

Лес весной — словно нарисован пастелью: нежно розовеющая листва осин, золотистая дымка цветущих ив. И всюду в лесу — шелесты, шорохи, взлеты, звонкие трели празднующих свой весенний праздник птиц.

В один из майских дней, в самый разгар весеннего праздника Хмелек остался в лесу — не захотел вернуться с нами домой.

Я понимаю — все правильно. Он всегда принадлежал лесу, и лес просто взял назад свое. Я знала, что так будет. И все-таки больно, что его больше нет с нами — капризного и нежного, яростного и прекрасного — нашего любимца и баловня Хмеля.

Но вот — что это? Разве это не чудо? Он уже опять здесь. Лежит на меховой шкурке, длинноногий, беспомощный; и взволнованный Рикки облизывает ему мордочку. Длинные ресницы, большие черные глаза, пушистая шкурка — вся в солнечных пятнышках. Для Рикки — все в порядке, но недоверчивый Никитка ворчит: он не верит в чудеса.

В этом году его зовут Соколик.

И снова мы ходим в лес вчетвером — я, Никитка, Рикки и... Соколик.

И снова звенят нежным, тихим звоном три волшебных колокольчика, уводя меня в заветною страну лесной сказки.

Публикуется по книге
Е.А.Крутовская. Были заповедного леса
Красноярское книжное издательство,1990 г.

Материал предоставил В.И.Хвостенко