Вчера нам передали на воспитание маленького косуленка. Ему уже около четырех месяцев, и детские пятнышки давно исчезли с его блестящей шерсти. Он буренький, как летний зайчик, с черной оторочкой на ушах и белым «зеркальцем».

Но какой же он маленький и слабый для своего возраста! Как беспомощно дрожат и подгибаются его тонкие ножки-палочки!

Сегодня я вывела его на поводке на опушку леса. Он в таком восхищении от внезапно открывшегося ему огромного мира, что почти забывает дышать. Ушки слушают, глаза смотрят, носик ловит незнакомые запахи, и — весь в струнку: страшно! От этого он еще более красив: настоящая живая статуэтка.

Вот его история.

...Сначала мир был чудесен: запахи, звуки и краски цветущего июньского леса, ласковое летнее солнце и восхитительный вкус парного молока и нежных молодых трав.

Потом вдруг все изменилось: в жизнь косуленка вошли двуногие чудища — люди. Мир его стал тесен и скучен — бревенчатые стены, деревянный некрашеный пол, по которому так пугающе гулко стучали маленькие копытца, а над головой, вместо усеянного звездами высокого неба, навис закопченный потолок. И не стало ласковой козочки-мамы. А молоко, которое ему подавали теперь в глиняной, противно пахнущей миске, имело какой-то совсем новый, неприятный привкус.

Постепенно косуленок привык: стал забывать, что не всегда мир был так скучен и тесен. Молоко в глиняной миске перестало казаться противным: он пил его с жадностью, громко причмокивая, и даже пытался порой приласкаться к двуногим чудищам, которые его кормили.

Первое время он жил в тесном закутке за печью в общей избе. У его хозяина-лесника была маленькая дочка, смешная толстушка со светлыми кудряшками. Маленький косуленок, хорошенький и безобидный, служил ей живой игрушкой, пока не подрос. Хотя неосторожные детские ручки нередко причиняли боль, все же это было хорошее время: косуленка ласкали и баловали. Но так продолжалось недолго. Скоро он стал слишком велик для игрушки... Его перевели в старую баню на задворках, и мир окончательно замкнулся для него в четырех стенах.

Косуленок долго не мог смириться с новой переменой. Когда приносившие ему корм люди уходили, он бежал за ними с жалобным писком — ему было так тоскливо и страшно одному, так хотелось, чтоб его приласкали. (Ведь он был совсем еще ребенок — глупенький и доверчивый — и не понимал, отчего его вдруг разлюбили).

Иногда его желание удовлетворялось. Косуленок испытывал восхитительное чувство: его гладили, чесали ему за ушками. Но чаще теперь вместо ожидаемой ласки он получал грубый шлепок ладонью, дверь захлопывалась, и он оставался один в четырех стенах своей тюрьмы.

Настала осень. За маленьким окошком полетели по ветру желтые листья. Косуленок не видел их: оконце было слишком высоко. Теперь он целыми днями лежал в уголке на сене. Он не бился, не кричал, он привык к своей тюрьме, детские воспоминания все больше гасли. Он забывал, как пахнут молодые листики, как шумит ветер, пробегая по лесной поляне, нарядной от разноцветных венчиков цветов...

Его сытно кормили. Но, хотя шерсть его была гладкой и блестящей, а тельце упитанным, он плохо развивался, он не был силен и ловок, как его дикие сверстники: ножки его оставались тонкими и слабыми, как у однодневного, они дрожали и подгибались при ходьбе. От постоянного сидения взаперти он совсем разучился бегать. Если б его выпустить на волю, он погиб бы сразу, при первом же столкновении с прекрасной, но жестокой вольной жизнью

Впрочем, его ведь и растили совсем не для этой вольной жизни. Сначала он был хорошенькой и забавной живой игрушкой, а в недалеком будущем ему предстояло стать просто куском вкусного жаркого.

— Вырос, отъелся, пора и под нож! — сказала как-то старая бабка, опытным глазом оценивая косуленка.

Так бы и сталось. Но охотничьи законы нашей страны защищают лесных малышей. Никому не разрешается держать в неволе дикого зверька только ради собственного удовольствия или выгоды. И вот почему маленького косуленка взяли у его хозяина, который растил его на мясо, и передали нам в заповедник. Вот и стоим мы с ним сейчас на лесной опушке, на пороге огромного прекрасного мира.

Он совсем не знает, что ему делать, — прижаться ко мне, спрятаться под мою защиту или бежать от меня на своих тонких подгибающихся ножках туда, в этот мир, в бескрайние лесные просторы, навстречу свободе, зов которой страшит и волнует.

— Потерпи немножко, маленький, — уговариваю я его. — Честное слово, я подарю тебе этот мир еще более прекрасным весной, когда ты станешь взрослым сильным зверем и не будешь уже нуждаться в моей защите. Тогда — беги, а пока поживи со мной. Хорошо?

Пик (так я зову моего нового питомца, да простит мне писатель Бианки этот «плагиат»!) — не первый косуленок, которого мне приходится воспитывать. До Пика у меня были Таныш и Танька. Но с теми было легко: они попали ко мне совсем маленькими и вместе с молоком, которое я им выпаивала, всасывали в себя уверенность, что я — их настоящая мама. Пик уже совсем большой. Боюсь, что он никогда не признает меня «мамой», как те. Я ведь для него чужая.

Даю ему хлеб с ладони, а он не берет, фыркает: от ладони пахнет чужим. И в руках бьется. Когда везла его сюда на Горбунке, отчаянно брыкался и кричал громко, на весь лес...

Удастся ли мне приручить его?

...Прибрав комнаты, я прячу подальше от греха дежурную книжку метеостанции и впускаю Пика. Пик входит в комнаты весь «в струночку». Головка высоко поднята, большие уши откинуты назад, как у зайчика, готового пуститься наутек. Тонкие стройные ножки Пика делают маленькие шажки — Пик выступает на своих черных копытцах кокетливо и неуверенно, точь-в-точь девочка, в первый раз надевшая модные туфельки на «гвоздиках».

Страх борется в Пике с любопытством, робость — с дерзостью. Вот почему откинуты по-заячьи ушки и маленькие шажки. Комнаты для Пика — малоисследованная страна, таящая в себе сокровища и опасности. Но как знать, что здесь может случиться с Пиком? Опыт его коротенькой жизни научил Пика не очень доверяться людям, даже когда они чешут тебя за ушками и гладят по шерстке.

Но вот порог позади — Пик в комнате. Сколько волнующих запахов! Черный носик Пика не успевает их все отгадывать — их слишком много. Вон в том углу, под кухонным столом, определенно пахнет картошкой Пик обожает картошку. Все страхи забыты, Пик бежит к ящику. Так и есть — картошка! Картофелины сыплются на пол, и Пик с наслаждением начинает ими хрустеть.

Прогнали от картошки, ну что же, поищем что-нибудь другое. Свежий номер «Литературной газеты» — также неплохое лакомство, и Пик уже успел оторвать порядочный кусок, прежде чем Джемс застал его за этим занятием. Джемс уверяет, что от бумаги у Пика расстроится желудок, и бранит меня: плохо смотрю за своим «ребенком».

Недожеванный кусок газеты еще торчит у Пика изо рта, когда он направляется в нашу спальню. Там тотчас что-то с грохотом падает на пол, и потерявший терпение Джемс кричит, чтоб я немедленно убрала Пика прочь!

— Пик, — говорю я, — иди сюда. Скушай ломтик хлеба и будь паинькой, а то нам обоим достанется.

От раздраженного окрика Джемса Пик снова по-заячьи откинул ушки и на некоторое время притих. Он даже улегся было у моих ног паинькой, но ненадолго.

На буфете лежит большая вареная картофелина. К этой картофелине давно подбирается наша серая кошечка Кисана. Вот она, наконец, у цели и уже совсем собралась было с обычными кошачьими церемониями приняться за ужин, как картофелину увидел Пик. Кисанины белые зубы и черный «дерматиновый» носик Пика одновременно коснулись добычи.

Сердито фыркнув. Кидана отпрянула назад и подняла бархатную лапку, собираясь влепить Пику затрещину...

— Уфф! Ф-ф! — Пик взлетел на воздух, (именно взлетел, а не прыгнул), разом оторвав от пола свои стройные ножки, и острым черным копытцем ударил Кисану по носу.

Спрыгнув с буфета, Кисана села посреди .комнаты спиной к Пику и делает вид, что Пик и картофелина ее совершенно не интересуют, хотя каждый волосок на ее полосатой шкурке дрожит от негодования. А Пик на свободе разделывается с картофелиной.

Каждый вечер, когда все дневные работы закончены, мы уходим гулять в лес. Мы — это я, две маленькие рыжие собачонки Ю и Тымой, бурая козочка Иринка, ручной сохатенок Лоська и теперь еще Пик. Вот какал большая компания!

Пик ужасно любит прогулки. Можно сказать, что он весь день живет ожиданием того момента, когда я, наконец, прикреплю поводок к его ошейнику и распахну калитку.

Поводок свободно волочится по земле — Пик бежит за мной сам. Ножки его так еще слабы, что догнать его, если б он вдруг захотел убежать, ничего не стоит. Но, конечно, я ни на секунду не выпускаю его из виду.

Лист с деревьев уже упал — октябрь. Лес прозрачен и темен по-осеннему. Ярко синеют дальние горы. Пахнет осенней свежестью и грибами. Где-то деловито постукивает дятел да звенят серебряными колокольчиками синицы на соснах. Тишина.

Лоська и Иринка отыскали поломанную осину и застряли возле нее, объедают почки. Это их любимое лакомство. Я иду дальше. На этих двух можно вполне положиться — догонят. Вот Пик — другое дело. За ним нужен глаз да глаз. Запахи и звуки леса опьяняют его совершенно. Я слежу за ним и вижу, как опасные воспоминания постепенно все больше овладевают им.

Вероятно, если б он умел думать и выражать свои мысли словами, как мы, он сказал бы:

— А ведь я, оказывается, когда-то был вольным зверем и жил в лесу! Удивительно, как я мог об этом забыть!

Незаметно подкрадываются сумерки и накидывают на лес синюю сетку.

— Пора домой. Пик.

Но Пик не хочет домой. Он окончательно вспомнил: он не домашний, как Иринка, он — лесной, вольный, его место здесь! И, кроме того, он еще не нагулялся. Пик капризничает и отказывается идти за мной по знакомой тропинке к дому. А когда я беру поводок, начинает сердито фыркать и прыгать.

«Не хочу! — страстно протестует он, изо всей силы упираясь всеми четырьмя ножками и больно сдавливая себе горло ошейником. — Не хочу! Еще рано спать! Останусь здесь!»

Наверное, если предоставить его самому себе и уйти, он перестанет упрямиться и побежит вдогонку. Ведь он еще совсем малыш и не может без мамы. Но уже темнеет, и мне страшно, что я потеряю его в лесу и не сумею найти. Кроме того, мне надо торопиться.

И я беру его на руки и несу. Он тяжелый и отчаянно брыкается. Ведет себя, как балованный ребенок, которого заставляют сделать что-нибудь насильно. Подбежали Ю и Тымой и подняли сердитый лай. Они возмущены упрямством Пика. Возмущена и Иринка. Во всяком случае, мне кажется так по ее виду: изо рта у Иринки торчит недожеванный сухой лист, светлые «змеиные» глаза смотрят на меня с явным осуждением: «Эх ты, солидный человек, а возишься с какой-то лесной дрянью: ни молока, ни пуха, бя-я!»

Но вот, наконец, и наша калитка. Усталые, разгоряченные, сердитые друг на друга, мы с Пиком входим во дворик, где Джемс — сама мрачность! — один управляется по хозяйству.

— Ничего, должно быть, не поделать мне с этим чертенком, — огорченно говорю я ему. — Только и глядит, как бы убежать в лес. Опять скандал мне устроил.

— Выпусти его, и все! — советует Джеме.

Как его выпустить? Его первая случайная рысь съест, совсем ведь еще глупый.

Стемнело. Мы с Джемсом запираем Лоську и Пика в их стойла, привязываем Иринку, задаем всем корм и уходим в дом.

Пик огорченно смотрит нам вслед и тихонько жалобно зовет меня, просунув мордочку между перекладинами стойла:

— И-и-и! И-и-и!

Но я ухожу, не оборачиваясь. Я все еще сердита на упрямца.

На ночное наблюдение по метеорологической станции всегда выхожу я. Джемс не умеет просыпаться. Он слышит звон будильника, берет его со стела, прячет себе под подушку и спит дальше с блаженным чувством честно выполненного долга. Поэтому мы раз навсегда решили, что ночью дежурю я.

Без одиннадцати два будильник надрывается отчаянным звоном. Это сигнал не только для меня. Вместе со мной вскочили как встрепанные и Ю с Тымоем — они считают своей священной обязанностью провожать меня на метеоплощадку. На дворе по деревянному настилу гулко грохнули копыта: это наш пегий монгольчик Горбунок, заслышав звон будильника, вышел из конюшни, чтоб приветствовать меня и напомнить (между прочим) насчет ночной порции овса. Когда я с фонарем и дежурной книжкой в руках выхожу в сени, его голова уже виднеется в темном четырехугольнике двери, и тоненькое умильное ржание провожает меня.

Я знаю, что в конюшне сейчас Лоська и Иринка кружатся в своих стойлах, с нетерпением ожидая моего появления. Они ведь тоже слыхали будильник! Вскочила и Иринка и, натягивая веревку, смотрит в темноту.

Где там! Не видит, не слышит, скачет, летит куда-то — попробуй догони, поймай, оборви этот бег, стремительный и легкий, как полет птицы. Не Пик — сказочное крылатое существо — гуран, о котором только песню петь...

Мелькнуло между деревьями белое «зеркальце» — раз, еще раз... Неужели ушел?

Но не успела испугаться этой мысли, а он уже снова здесь, возле меня. Это была только игра, проба сил. Пик и не думал никуда убегать. С нежным и вместе лукавым видом балованного мальчика, который уверен, что его очень любят, он сует черный носик в мою ладонь.

«Дай, мама! Ну хоть маленький кусочек. Ведь есть же у тебя для Пика?!»

Я кормлю его хлебом с ладони, и у меня такое чувство, словно мне сейчас подарили что-то большое-большое, чему нет цены.

Вчера я сочинила для своей дочки Люськи сказку. Вот она.

Сказка о том, как сохатенок Лоська — Чудо лесное, и косуленок Пик ушли в лес жить

Жили-были у нас в заповедном лесу два ручных дикаря: сохатенок Лоська — Чудо лесное и маленький косуленок Пик. Лоська — Чудо лесное — страшилище редкое. На ночь увидишь — спать не сможешь. Уши у Лоськи ослиные, хвост овечий, копыта коровьи, на шее — конская грива.

А косуленок Пик прехорошенький: головка маленькая, легкая, ножки тоненькие. Глаза, носик и копытца черные, сам буренький, как летний зайчик, а сзади, где у зверей бывает хвостик, — белое «зеркальце».

Вот стали учить Лоську возить санки, как конь.

Не понравилось это Лоське. Ленив он учиться. Ходит в упряжке и стонет: «ооох... ыых... ыых...» Охал, охал, а когда его распрягли, надумал уйти от людей в лес.

— Уйду, — говорит, — насовсем, ну их! Не хочу на коня учиться! Услышал это Пик.

— И-и-и я, — пищит, — уйду! Я — вольный зверь, лесной, не хочу больше с людьми жить.

И ушли.

Идут по лесу. Лоська впереди вышагивает, а Пик за ним зайчиком прыгает.

От Лоськи на снегу следы большие остаются, как ямы.

А от Пика — дырочки.

— Не говори глупостей! Ты отлично знаешь, что это не сон, ты ведь сама помогла мне вспомнить. Дай мне белый сухарик, тот, что у тебя в правом кармане.

— Если ты вольный зверь, какие же тебе белые сухарики? Уходи и живи в лесу!

Когда-нибудь и уйду, — говорит Пик, засовывая носик в мой правый карман. — Но пока мне хочется пожить с тобой. У тебя в карманах всегда есть что-нибудь вкусное для Пика.

Честное слово, я ничего не придумала в этой маленькой истории, кроме того, конечно, что Пик умеет говорить.

Публикуется по книге.
Е.Крутовская. Ручные дикари.
Красноярское книжное издательство, 1966

Материал предоставил Б.Н.Абрамов