Владимир Афанасьевич Обручев, замечательный русский геолог, в 1908 году подробно исследовал правый берег Енисея от устья Маны до устья следующего за ней правого притока — Базаихи — и выяснил, что самые древние породы в крае — темно-серые, плотные, трудно колющиеся кристаллические известняки. Известняки эти пронизаны сетью трещин, заполненных жилками кальцита. Трещины эти так пересекаются, что, держа в руках тяжелые, мрачные образцы, чувствуешь, какие неустановившиеся силы с разных сторон сжимали их, раскалывали и корежили. Эти известняки и черные кремнистые породы Обручев назвал енисейской свитой, самой древней в крае. Скоро появилось название качинская свита, в нее входили красные песчаники и торгашинские известняки, ставшие известными всему миру.

Распутывался узел у Красноярска. Но сколько раз надо было пройти геологам с молотком и горным компасом по берегам Енисея, задуматься, как сменялись в крае горообразующие процессы, как они сгибали, взбрасывали, раскалывали слои горных пород, чтобы сказать, как тут шла жизнь Земли. В этих разгадках — и трудность и заманчивость работы геолога! Вот, не присутствовал тут, пришел через десятки тысячелетий — и все понимаешь! Но чтобы понимать, недостаточно собрать факты, надо увидеть их глубокую связь, а это значит — надо думать, надо, чтобы найденный факт тебя «повел».

Размышлять о каждом факте, добираясь до такого прояснения запутанного, что все становится на место, — вот чему надо было научиться.

Прочитав статью В.А.Обручева в «Геологическом вестнике», я почувствовала, как мне еще далеко до его умения работать и делать выводы. И перед отъездом на Ману я решила посмотреть тот геологический разрез по правому берегу Енисея, который им описан, с этими породами мы должны были встретиться и на Мане.

Это намерение было легко выполнимо.

Рано утром я отправилась на катере к устью Маны и повторила путь Владимира Афанасьевича Обручева: от устья Маны — по правому берегу Енисея, вниз по течению, до деревни Базаихи. Следя за породами, описанными им, я старалась восстановить течение его мысли: известно, что превосходно сделанные вещи поднимают дух, заражают человека желанием деятельности, и в ответ на это находишь и у себя способность и умение делать настоящие веши.

Мой «учебный» поход прошел с пользой и доставил мне большое удовольствие. Сначала я запуталась в разновидностях известняков и с трудом отличала древние от более молодых, торгашинских известняков. Но скоро оказалось, что известняки енисейской свиты при ударе молотком издают запах сероводорода, лежат своеобразно и цвет их темно-серый, а торгашинские — много светлее. Это мне помогло.

Высокий берег Енисея здесь разделен широкими логами, и передо мною чередовались то крутые лесистые склоны сопок, то открывался цветущий луг, то отдельный утес обрывался у самого Енисея. Мой поход занял больше времени, чем я думала. Солнце было на закате, когда я вышла к мельнице — около деревни Базаихи. Чтобы попасть в город, надо было переехать Енисей на лодке и идти четыре километра до города. Или пройти по правому берегу те же четыре километра до железнодорожной станции Енисей и, дождавшись дежурного поезда, переехать мост.

От берега внизу, где приставала лодка, доносился мужской голос: кто-то напрасно звал перевозчика. Лодку здесь держал Базаихский сельсовет, и перевозчик подолгу дожидался у города возвращающихся с базара крестьян. Голос все доносился — то резче, то совсем глухо... И лодки и поезда надо было еще дожидаться! Конечно же, следовало ночевать на Столбах и утром поспеть к катеру у Лалетиной речки!

Кто не знает, что такое Столбы, пусть вспомнит покрытый лесом хребет на правом берегу Енисея, выше Красноярска. Если пойти в глубь от берега, перед вами откроется горная страна — отроги Восточного Саяна, пересеченные в разных направлениях бассейнами трех речек — Лалетиной, Калтата и Моховой. Склоны сопок покрыты густым лесом, и среди этой горной тайги по самым высоким гривкам хребтов поднимаются гранитные скалы, похожие то на крепость, то на стенку или барьер. Я нарочно назвала выходящие здесь породы гранитами, на самом деле это сиенит — порода, близкая по составу к гранитам. Но трудно другим словом и сравнением передать эту именно гранитную цельность и величественность отдельных Столбов.

Само название «Столбы», когда я услышала его первый раз, меня удивило: оно не вызвало представления о тайге и поднимающихся среди нее скалах. Скорее с этим названием связывалось представление о степи, на которой возвышаются отдельные «камни». Понадобилось время, чтобы название это соединилось с настоящими Столбами и перестало удивлять.

Столбы поднимаются из темно-зеленой хвойной тайги. С вершин их до самого горизонта открывается родная земля; человек, бывавшей здесь юным, ходит сюда до старости: великое удовольствие подниматься на Первый или Второй Столб и встречать там солнце!

Столбы сложены крупными глыбами сиенита, похожими на гигантские кубы. Поверхность камня, розового и шероховатого, покрыта коричневыми лишайниками, и вместе это дает коричневато-розовый тон всем скалам. На столбах всегда ощущаешь неприступность и надежность камня.

Вы отыскиваете такие трещины в камне, «карнизики» или произошедшие от выдувания «карманы», за которые можно ухватиться пальцами или поставить носок ноги: столбовский гранит не подведет вас.

Известны целые «ходы» или «лазы» на каждый Столб, более или менее трудные по скальной технике — на «любителя».

Любимым местом отдыха красноярцев Столбы стали с восьмидесятых годов прошлого столетия. Писец красноярского губернского правления Чернышев, отец архитектора Чернышева, охотясь на речке Лалетиной, подошел к Первому Столбу и был поражен величием спокойных гранитных скал в вековой горной тайге. Он вместе с красноярцем Сусловым стал ходить туда и вскоре построил под Третьим Столбом первую избушку, где можно было остановиться на ночлег, посидеть около нее у костерка. Скоро составилась целая компания первых столбистов, к ней принадлежали и красноярские художники во главе с Дмитрием Иннокентиевичем Каратановым.

С каждым годом на Столбы ходило все больше любителей природы, а за ними оказалось удобным собираться и «политическим».

Так, в 1899 году минусинский учитель Денисюк и его товарищи забрались на Второй Столб и двухаршинными буквами белой краской написали на одной из восточных его площадок: «Свобода». Слово это было видно отовсюду, слухи о собраниях в избушке доходили до полиции, и в том же году первый раз на Столбах появились жандармы.

В следующем году жандармы в присутствии понятых из деревни Базаихи арестовали Д.И. Каратанова и его това­рищей и отвезли в красноярскую тюрьму. После съезда сибирской организации РСДРП в 1906 году участники его встретились на Столбах, а ранней весной столбовскую избушку сожгли казаки и пробовали закрасить или соскоблить надпись «Свобода». После долгих усилий закрасили лишь первую букву! Прекрасное слово «Свобода» и сейчас издалека видно над тайгой. Пытались взорвать камни в основании Второго, но это было все равно, что крыловской синице зажечь море.

Вот какова краткая история Столбов!

Красноярцы любят свои Столбы и ходят туда, как только у них выберется свободных два дня. Расстояние в пятнадцать километров от города их не смущает: надев на себя видавшие виды майку и шаровары, а на ноги легкие тапочки, и девушки, и юноши бегут веселой стайкой с рюкзаками за плечами, с закопченным котелком и запасом неиссякаемого молодого веселья.

Прежде мы переезжали через Енисей на плашкоуте от здания нового музея или на лодке повыше железнодорожного моста. Существовал и еще способ: переехать по мосту с рабочим поездом до станции Енисей и оттуда идти к деревне Базаихе; она как бы выходит вам навстречу из гор рядами бревенчатых своих домов.

Какой бы путь ни выбрал, уже один взгляд на заречные горы в дымке жаркого летнего полудня, куда попадешь через два-три часа, сокращал расстояние. Представлялось, как пойдешь вверх по Каштаку и как первые гранитные скалы — Глаголь, Веселая гривка — начнут появляться за широкими логами, а там и откроются знакомые очертания Столбов!

Итак, от деревни Базаихи я повернула на Столбы. Путь на Столбы начинался замечательным подъемом на Каштак; широкий и светлый кругозор открывался с его вершины. Я стала подниматься по крутой сначала тропе. Налево лежала глубокая долина реки Базаихи с ее крутыми петлями и скалистыми берегами. Обычно на Столбы мы ходили отдыхать, сегодня же у меня был рабочий поход, со мной была карта, и, остановившись у второго брода через речку Калтат, я умылась и, усевшись около славной молодой рябинки, развернула карту и стала смотреть, как текут Базаиха и Мана.

Меня давно занимала прихотливая извилистость долины обеих рек. Они резко отличались от прямолинейной с длинными плесами долины Енисея. Но самым примечательным было то, что петли Маны, когда-то так заинтересовавшие Гмелина, и петли соседней Базаихи одинаково свободно образовывались среди различных — и разного возраста — геологических отложений, хотя можно было бы ожидать, что в одних породах образование изгибов и петель пойдет легче или труднее, во всяком случае по-иному, чем в граничащих с ними соседних.

Сложив карту, я пошла на последнюю крутую треть Каштака, раздумывая над тем, откуда могло произойти это непонятное мне несоответствие.

На вечерней заре оживленно пересвистывались птицы. Потом в лесу стало заметно темнеть, и постепенно голоса их умолкали. Затихло воркованье горлицы, и только все повторялась вечерняя трель козодоя. Тропинка, пробитая за много лет страстными любителями родной природы, друзьями всего живого в лесу, вела меня по знакомым местам и помогла обдумать все то, что я видела за день. Человеку необходимы такие часы спокойного единения с природой.

Когда я проходила осинником, запел сибирский соловей-красношейка. Он чудесно поет после заката солнца в самых неприветливых, сырых местах тайги. Тоненько посвистывала маленькая совка. Совсем ночью я прошла мимо Четвертого Столба. На меня пахнуло холодком камня, а когда я взглянула вверх вдоль темной каменной стены, то увидела сквозь ветви сосен потемневшее небо и две яркие звезды.

Я решила, немного отдохнув около «Нелидовки», — избушки, построенной железнодорожниками, братьями Нелидовыми, — подняться на вершину Первого Столба и встретить там солнце. На Столбах никто никогда не удивляется даже ночным «лазам», а встречать солнце на одном из Столбов и вовсе вошло в обычай.

Посидев у костерка, мы по чуть светлеющему лесу росистой тропинкой пошли к Первому Столбу. Несколько человек, дожидаясь товарища, для практики делали «забежку» на огромную гранитную трехгранную призму. Пришел их товарищ, рабочий-железнодорожник, молодой парень, высокий и разбитной, и мы двинулись вверх, цепочкой по шесть-семь человек.

На вершину мы поднялись, когда солнце еще не показалось и на окрестных холмах, и в падях не было теней. К моменту, когда должно были взойти солнце, птицы, пробовавшие понемногу чирикать, как будто стали поджидать друг друга и замолкать. Розовый столбовский сиенит, покрытый черной насечкой лишайников, казалось, озяб и посинел. Все окружающее холодновато прояснилось, готовое выразить себя чем-то новым и сильным в просыпающемся утре. На вершине каждому хотелось найти самое лучшее место, откуда он раньше увидит солнце. Солнца ждали с таким напряжением, будто оно в нас что-то откроет, освободит.

Солнце показалось из-за круглой лесистой макушки дальнего холма, и — сразу! — концерт птиц встретил его звонкими голосами. Представляешь их, как они сидели в холодке, в синеватом сумраке ночи и тоже ждали напряженно, гораздо напряженней, чем мы. И грянули все!..

На западе уже золотятся верхушки сопок, резкие тени ложатся в логах и углубляют их, граниты посветлели и стали розовыми. Далеко внизу матовый, как пастелью нарисованный Енисей начинает проявляться, выступают великолепные очертания большой реки. Сглаженные далью и туманом, берега его кажутся пологими. Но все светлеет день, и словно кто лепит глубокий, полный и разнообразный мир.

Нас окружало целое море хребтов и сопок, покрытых лесом, но вершины их подравнивались под одну высоту.

Стараясь угадать, где текут Мана и Базаиха, и вспоминая вчерашние размышления, я внимательно вглядывалась в окружающий меня рельеф. В глазах геолога так бывает постоянно: глядя на самый красивый ландшафт, геолог не забывает, что перед ним в то же время — рельеф местности, и обдумывает, откуда он произошел и почему стал именно таким. Со мной это бывало множество раз, и никогда понимание того, что происходило и происходит в природе, не портило мне впечатления от великолепного ландшафта. Наоборот, сливаясь вместе, оба ощущения оставляли во мне впечатление моего правильного места на земле: вижу и радуюсь прекрасному, знаю его источник и этим делаю это прекрасное не случайным и удивительным, а закономерным. То есть в чудесной природе моей Родины хозяин-то все-таки я, человек!

Перед глазами у меня были отроги Восточного Саяна, и я вспомнила, что Саян поднялся в конце третичного периода, после того, как страна подверглась размыванию и образовалась так называемая «предельная равнина». Последними на этой равнине отложились юрские осадки, и по ней уже текли реки, когда стал выпучиваться и выгибаться крупным куполом, антиклиналью. Восточный Саян...

Отсюда, с Первого Столба, было удобно рассмотреть: сохранилось ли впечатление древней сглаженной равнины в отрогах Восточного Саяна. Несомненно, оно сохранилось! Можно было представить, что на вершины гор наброшена ровная поверхность — древняя послеюрская равнина, теперь разделенная на отдельные хребты и гривки. Среди них кое-где поднимаются сохранившиеся более высокие вершины, горы Абатак и Колдун.

Удивляясь, почему мне не пришло это в голову раньше — столько раз я видела все перед глазами! — я представляла себе, как Мана и Базаиха, извиваясь характерными для равнинных рек петлями, углублялись в юрские и более древние, лежащие под юрскими, слои, выработали себе русла на равнине, а течь-то им пришлось в горной стране!

Так это и было. Когда обе реки достаточно обжили свой долины, всю эту успокоенную холмистую равнину со смытыми возвышенностями начал приподнимать выпучивающийся новый горный хребет, и древние равнинные реки — Базаиха и Мана — стали врезаться в поднимающийся горный массив и потекли в горах, сохраняя мягкие изгибы равнинных рек.

А Енисей? Почему этого не произошло с Енисеем? Прямолинейная долина его доказывает, что Енисей — более молодая река, во всяком случае то его русло, по которому он течет мимо Красноярска в свой залив и в океан. Но откуда могло взяться более молодое русло Енисея?

Такие процессы я знала: успокаивающееся русло древней реки мог перехватить какой-нибудь внезапно усилившийся ее приток. Оказалось по размышлении, что и этому есть доказательство: у Маны и Базаихи падение воды к устью, чего не ожидал Гмелин, становится более крутым, а соседние с ними притоки Енисея — Бирюса и Лиственничная, в верхних течениях спокойные реки, — к устьям становятся бурными, порожистыми, летят стремглав и, особенно Лиственничная, становятся подобными водопадам.

Что же это значило? То, что Мана и Базаиха успокоились было в своих руслах, а Енисей в своем ложе не успокоился, роет и углубляет его; и в устьях его притоков образуются ступени, по которым вода падает стремительно. Постепенно эти порожки размываются, и в низовьях реки получается более длинный скат, по которому мчится река.

Так быстрый Енисей торопит и свои притоки. Енисей — река молодая!

Конечно, все отдельные звенья и весь этот довольно простой вывод возникли у меня в результате изучения трудов геологов, работавших в крае: без знания, скажем, времени поднятия Восточного Саяна такой вывод я не могла бы сделать. Но, оглядываясь теперь, через два десятка лет, на этот удавшийся мне день, я помню чувство уверенности в себе: я разобралась сама и так ясно увидела далекие геологические процессы, что и сомнения не оставалось в том, как они здесь происходили.

Этот поход на Столбы доставил мне большую радость: к веселым экскурсиям туда прибавился новый рабочий вид похода, и он оказался еще заманчивее. Теперь у меня, еще до выезда на Ману, были уже какие-то данные и выводы, сделанные мною на основании изученных материалов и не­которой доли соображения.

Я поняла, что мне пора быть уже на самой Мане и к полевой работе там я готова.

Мы стояли на одном из красивейших Столбов. Напротив — великолепный Второй Столб с надписью «Свобода» еще темнел строгой громадой, а дальше можно было проследить превосходные очертания сиенитовых скал, поднимающихся на вершинах сопок. Они были похожи то на крепость, то на перья, то напоминали фигуру человека и так и назывались — крепкие, надежные товарищи тайги, часть которой четыре года назад объявили заповедной.

Теперь уже ясно виден Енисей под высоким левым берегом, а правее, за железнодорожным легчайшим мостом, — город. За Енисеем и Караульной сопкой, как на скатерти, плоско лежат Дрокинские высоты, а дальше, вправо, — гладкое плоскогорье, на котором расположен большой совхоз Нанжуль.

С Четвертого Столба до нас донесся звонкий, похожий в этот ранний час на голос птицы клич: «А-а-о-у...» Кто бывал на Столбах, тот знает этот таежный дикий клич. Ему отозвались со Второго Столба, и от нас крикнули им в ответ. И такой это был хор сильных молодых голосов!

Если стать на берегу около музея и взглянуть налево, прямой чертой ляжет через реку понтонный мост и за ним на левом же берегу Енисея откроются пристани. Пристани здесь были и раньше, отсюда же ходил плашкоут.

Не случайно перевоз через Енисей издавна устраивался на этом месте, здесь до революции как раз проходил Московский тракт, Сибирский каторжный путь. Ссыльных перевозили через Енисей сначала на пароме, пока его не заменил плашкоут. Сколько здесь по берегу тянулось людей с колодками на ногах, какое множество прошло «политических»!

Красноярск начал расти с тех пор, как через него в тридцатых годах минувшего столетия прошел Московский тракт. Город стал административным центром Енисейской губернии и базой для снабжения золотых приисков Северной и Южной Енисейской тайги.

Вся жизнь края когда-то двигалась по этому тракту. И сейчас из города по мосту через Енисей бегут друг за другом грузовые машины. Движение тут останавливается только на четыре часа среди ночи, когда мост разводят, чтобы пропустить сверху и снизу пароходы...

Говоря о Сибирском каторжном тракте, нельзя не вспомнить знатока быта старого Красноярска, собирательницу сказок и фольклора, Марию Васильевну Красноженову. Я встретила ее в Красноярском музее в первый мой приезд.

Когда бы ни подошел к рабочему столу Марии Васильевны, он всегда бывал покрыт вырезками из газет, напечатанными на машинке листками бумаги со старинной песней или современными частушками. Свадебные обряды и партизанские, песни, встреча на пароме и описание, как ссыльные ждут отправки «по этапу» на том месте, где теперь стоит музей, революционные песни и плакаты — все собиралось на этом столе.

М.В.Красноженова хотела представить широкую картину быта на каторжном пути ссыльных, гонимых из России в далекую и глухую Сибирь, и перемены на нем — те сильные и смелые голоса нового, которые возникали на этом пути, и, в конце концов, так сильно зазвучали в революционных и партизанских песнях. Она не успела закончить свой труд, вышел только ее сборник «Сказки Красноярского края», но наследство, оставленное ею, очень велико.

Мария Васильевна лично знала Василия Ивановича Сурикова и собиралась писать книгу о нем по воспоминаниям красноярцев, своим собственным и письмам Сурикова к родным. Тогда письма эти еще не были опубликованы. Слушая ее образную речь, мне не раз приходило в голову, что Суриков в своих картинах был выразителем и ее характера сибирячки, умного, цельного человека, знающего себе цену. Красноженова имела свое место в его творчестве, как частица того народа, без которого Суриков не был бы художником таких гигантских тем. Ее меткость в определении людей пришла из того же источника, что и талант великого художника, которым она гордилась с материнским чувством, как будто и она его взрастила.

И сама она была интереснейшим человеком. В то время Мария Васильевна была уже пожилая, полная женщина, очень подвижная, с живым, молодым взглядом и высоко зачесанными густыми седеющими волосами. Ее знали в деревнях и на заводах, охотно рассказывали ей свои воспоминания и пели песни.

Однажды я провожала ее в железнодорожные мастерские, где она хотела записать «новый рабочий фольклор». Вокруг нас собрались приглашенные в комнату клуба рабочие, и все, как старики, так и молодые, старались перещеголять друг друга. Тогда, помню, была записана нами встреча железнодорожников со Свердловым в 1917 году.

Вот с такими-то мыслями о старом тракте и о Марии Васильевне Красноженовой я и перешла через Енисей на правый его берег.

В июне 1929 года поезд, в котором мы начинали нашу экспедицию, прошел на пути к станции Камарчага, мимо густых цветущих лугов, покосов, пашен, огородов, сел Торгашина и Ладейки. Трудно было представить, какие тут скоро произойдут перемены. Проект нового Красноярска на правом берегу был известен уже давно, но среди лугов все еще безмятежно бежала проселочная дорога, вливаясь в широкое русло Сибирского тракта...

Сколько раз я видела эти луга из окна музея, сколько раз переезжала весной на плашкоуте в Цветущий, лог, чтобы пройти там по пояс в цветах и травах, любуясь плодоносной силой сибирской земли! Весной и в первую пору лета в долине между горами все было золотое от расцветших жарких цветов, позже поднимались вейники, «осот» разнолистный, лисохвост, пырей, овсы, белая с крупными метелками полевица, тысячелистник, подмаренник со своими легкими соцветиями, герань, валериана и крупные зонтичные...

На свежих залежах все бывало белым от «морковника» и донника с его мелкими душистыми цветами, желтели поросшие сурепкой полосы и, отчасти придерживаясь старых межей, разрасталась высокая полынь, из которой по осени женщины вязали веники...

Сначала и в этом году я шла мимо огородов, засаженных картофелем, дышала терпким запахом нагретой солнцем полыни, под неуемный стрекот кузнечиков, и удивлялась, почему эта, такая ровная и красивая полоса земли не занята постройками.

Здесь была раньше площадка, на которой могли садиться самолеты. Над Красноярском проходил воздушный путь через Азию. Еще в 1927 году был куплен на собранные сибиряками средства самолет, получивший название «Сибревком». Это был первый самолет, приобретенный сибиряками, и при его содействии многие из них увидели сверху свой город, окруженный невысокими сопками, и широкую гладь Енисея с островом посредине.

В праздничные дни, особенно в День авиации, весь Красноярск переезжал на правую сторону; как говорили: «весь город повертывался». На площадке начиналось гулянье. В киоске открывалась лотерея; из десяти взятых в ней по рублю билетиков один давал право на полет над городом. «Сибревком» вмешал четырех человек. Время от времени на нем поднимались и опускались парашютисты. Народ не расходился с площадки до поздней ночи.

Теперь с этой еще не застроенной площадки был виден влево и вниз по Енисею новый городской район Красноярска. Не раз, проезжая с Дальнего Востока, я видела из окна вагона постепенный его рост. Но сначала это нарастание шло медленно, и мне всегда казалось, что на огромной равнине теряются группы двухэтажных домов и корпуса заводов кажутся одинокими.

Таким одиноким заводом и был в 1933 году «Красмаш», первый ставший на правобережной террасе Енисея завод тяжелого машиностроения, который красноярцы со смешанным чувством нежности и гордости называют «первенцем».

Не то стало теперь! На широкой речной террасе правого берега, в нижнем ее конце, вырос новый город в просторной долине Енисея. Я шла вперед, и — один за другим — на широком проспекте передо мной открывались крупные, высокие здания; уже паровозный гудок, раньше свободно разносившийся над цветущими лугами и затихавший на серебряной глади реки, многократно ломаясь, отдавался от мощных каменных корпусов. Яркое солнце освещало светлые прямые стены, черные косяки теней падали на соседние здания, высоко в небо поднимались длинные кирпичные трубы; и белые дымки веяли над ними, срываясь на ветру и возрождаясь снова. Заводы жили и работали!

Одна особенность отличала этот новый город: он весь стоял на просторе, свежий ветер обдувал корпуса, тут нигде не было узких закоулков, куда в больших индустриальных городах Запада прячутся болезни и нищета.

В новом этом пейзаже была своя, особенная красота. Новый, социалистический город возникал, как в раме, среди природы, радующей глаз плавными линиями зеленых горных склонов и далеким простором вольной и сильной реки. План города обдумывался в то время, когда свободный, труд человека вошел в его жизнь как сознательное условие человеческого существования. В больших светлых зданиях, задуманных как место творческой и созидательной работы советских людей, не было хаотической нагроможденности старых заводских центров — здания гармонировали с широким простором вокруг них и дополняли пейзаж умным и смелым рисунком.

Мне надо было отыскать дом инженера, встреченного мною когда-то в дороге. Я решила пройти самостоятельно, не спрашивая встречающихся то и дело прохожих, и посмотреть, на какое расстояние тянется новый Красноярск. Хороших жилых домов было здесь тоже не много. По прямой улице, обсаженной еще молодыми деревьями, шел коротенький поезд, предтеча трамвая. Многое здесь еще строилось, зрело, образовывалось, но все было целесообразно и красиво.

Скоро я отказалась от намерения дойти до конца строительства; меня ждали, а город уводил все дальше и дальше. Пришлось вернуться.

Когда я, найдя дом своего знакомого — дом этот не стыдно было бы поставить в центре Москвы, — смотрела из окна третьего этажа на большой город, со свежими, открытыми в широкий простор улицами, вечерние гудки заводов подавали свои голоса. Виктор Сергеевич узнавал их и, оборачиваясь ко мне, с трогательным выражением гордости земляка говорил: «Это „Красмаш“, наш первенец!» или: «А этот „большой сосед“ подает голос!» Голос «соседа» был значительнее, а у «Красмаша» — открытый и веселый. Вот было необыкновенное чувство!

— На этом самом месте двадцать лет тому назад, — сказал инженер, — мы с женой, тогда еще только-только поженились, собирали грибы! Тут был лесок, кустарник, простор...

У Виктора Сергеевича было три сына — старший был студентом-геологом и приехал к отцу на каникулы. Вошла жена, удивительно моложавая, с хорошей, украшающей все лицо улыбкой, сибирячка, дочь механика с парохода «Байкал». До постройки кругобайкальской железной дороги на «Байкал» заходил поезд, и его перевозили по славному озеру-морю к тому месту, где снова начинался железнодорожный путь. На мой вопрос. «Где же сыновья?» — она, улыбаясь, ответила, что старший пошел перед отъездом на несколько дней на Столбы, средний ловит рыбу на Енисее, а младший — на стадионе, «болеет» за свою заводскую футбольную команду.

Это было в порядке вещей: нельзя было и представить себе во время каникул другого времяпрепровождения для мальчиков-красноярцев! Отец их с шестнадцати лет был «столбистом».

— Эх, — сказал он, — восход солнца на Столбах! Никогда не забудешь, как стоишь где-нибудь на вершине Второго или Четвертого и слышишь, как птицы все запоют разом!

Вошла мать Виктора Сергеевича, сильно согбенная годами, но с такими ясными, умными глазами, прекрасной речью, памятью! Упомянув о тяжелой юности рабочего человека, которую она испытала сама в прежние годы, она сказала:

— Теперь-то я выпрямилась, стою прямо, никому не кланяюсь.

И это прозвучало так искренно, от всего сердца.

— Как же случилось, — спросила я, — что самая видная, самая ровная площадка на этом берегу осталась незастроенной и на ней сажают картошку?

— Эге, — сказал инженер, — это заповедная площадка! Та ее часть, которая лежит ближе к станции Енисей, оставлена под город. Великолепный будет город, с широкими улицами, жилыми домами красивой архитектуры, с театрами и высшими учебными заведениями. Тут уж кое-как не настроишь, лучше семь раз примерить, а отрезать — один раз.

Мы долго разговаривали о том, что из полезных ископаемых края пошло на строительство заводов, что годится для будущего города. У меня уже были на этот счет свои наблюдения.

Накануне я обошла все окрестности села Торгашина, хорошо мне знакомые, посмотрела ломки голубого и белого мрамора и, возвращаясь в Красноярск, думала, что — вот ведь какой край! — для нового города все есть: глины для кирпича сколько угодно и мрамор под рукой! Можно хоть дворцы возводить.

— А и в самом деле! Вы знаете, какие дворцы будут построены в Красноярске? — спросил Виктор Сергеевич. — Вы посмотрите в музее, там есть проект с зеленым парком на острове, где будут и стадионы и сады... Участвовать в окончательной разработке проекта приглашают наших местных архитекторов, вот что примечательно.

Была, например, такая девочка, училась в одиннадцатой школе, бегала на Столбы, встречала там восход солнца и перекликалась победным кличем с подружками. Они ей: «А-а-о-у, Нина!», и она им так же!

А теперь эта девушка кончила московский институт, она инженер-архитектор и участвует в составлении нового плана Красноярска. Делает проект речного вокзала. Речной вокзал на Енисее! Понимаете?

Я понимала одно: что создать вокзал на Енисее может быть под силу именно только такой девушке, которая встречала на Столбах восход солнца, видела оттуда Енисей и представляла себе Чехова, стоящего на берегу...

Вот будет замечательно: отплывать от речного порта по великолепной реке и смотреть, как уменьшается пристань вместе с высоким берегом, в который она вправлена. На берегу стоит Чехов и, сняв шляпу, машет ею, приветствуя «полную, умную и смелую жизнь», возникшую на берегах Енисея!

Публикуется по книге Родной Енисей.
Красноярское краевое издательство,
1951 г.

Материал предоставил В.Деньгин.