Глубокая тишина объяла тайгу. Под тяжестью снеговой кухты склонились косматые ветви пихт, крутыми арками до самой земли изогнулись молодые гибкие березки. Небольшие елочки и старые пни надели на себя пушистые белые шапки.

Мана стала, но кое-где на перекатах еще идет шуга. Пожалуй, только здесь и услышишь теперь журчанье воды. Ключи покрылись наледью, и, блуждая под нарастающим льдом, они долго выискивают себе путь к реке. Другой берег от кордона не виден, он прячется в морозном тумане. Где-то вверху иногда хрипло прокаркает ворон, из тайги донесется резкий крик кедровки или черного дятла. И опять тишина, тишина...

Я живу один. Новый лесник еще не прибыл. Раз в три-четыре дня у меня бывает Алешка. Порою мы с ним вместе идем на лыжах в глубь тайги, и я учу его, как распознавать следы зверей.

Меня в тайге теперь больше всего интересует соболь. Его след — цепь двоеточий — водит по таким чащобам, где трудно бывает пробиться и с топором. Рыхлый снег проваливается, завалы упавших деревьев преграждают путь, с веток летит снежная пыль, а порой на голову сваливаются целые пласты снега. Но от соболиного следа отрываться нельзя. У каждого зверька свой особый почерк, и мне надо суметь расшифровать его до конца.

Я слежу сейчас за кочевыми соболями, которые осенью и в начале зимы стали расселяться по новым местам. Суточный ход их вдвое длиннее хода оседлого зверька, тропить кочевников трудно. Следы соболя иногда пересекают Ману. А с той стороны к нам, в заповедник, приходят маралы, они кормятся на еланях у заготовленных мною стожков сена.

На реке наконец установился зимник, Мана опять стала таежной улицей. Иногда мимо кордона на розвальнях проедет лесоруб или лесник, изредка цепочкой протянется санный обоз, везущий орех из тайги или грузы сельпо из города. Не зря с осени запасались орехом и звери, и птицы. Шишки, уцелевшие на деревьях, сейчас плотно укутаны снегом, словно обернуты ватой. Пока не спадет кухта, шишек животным оттуда не достать. В эту пору они пытаются выкапывать их из-под снега. Но зима хоть и в начале, а тайга уже увязла в глубоких снегах. Молодые соболи, которые еще не освоились с зимой, пока страивают свои следы, только учатся ходить по снегу.

В кабарожнике — непрерывная суета. У кабарог идет гон. Самцы ожесточенно задирают друг друга клыками, и снег в загоне часто покрывается пятнами крови.

Я кормлю животных лишайником и травами, заготовленными с лета, веду за ними наблюдения, но все еще не знаю, какова будет их судьба: оставят ли кабарог в питомнике или выпустят на волю?

Иногда вьюжит, и тогда в тайгу я не иду. Звери в это время обычно отстаиваются где-нибудь в укромных уголках, да и ветер быстро заметает их следы. В такую погоду я сижу у горящей печи и просматриваю свои полевые записи. Когда читаешь их, время словно раскручивается назад.

На бревенчатой стене над столом, где работаю, укреплена выделанная Фросей голова погибшего в кабарожнике Белого Клыка.

Фрося никогда не изготовляла чучел животных, но здесь решила попробовать, чтобы оставить себе на память хотя бы голову кабарги. Белого Клыка за его смирный нрав и доверчивость она особенно любила и очень горевала, когда после взятия мускуса он погиб.

Я ей показал, как выделать голову кабарги. Вместо глаз она вставила пуговки, обшив их цветными нитками. А теперь точеная темно-бурая мордочка с настороженно приподнятыми ушками и саблевидными, угрожающе выдвинутыми верхними клыками выглядит на стене как живая.

Незадолго до отъезда, после того как я привез ей злосчастную записку от Степана, Фрося подошла ко мне и, передавая кабарожью голову, смущенно сказала:

— Вот, Антон Николаич, на память вам. Моими руками сделано. А память о вас у меня есть. Зарубинка в сердце осталась. Навек осталась. Дорожи вы мной, иначе бы все получилось. И Степана бы не было. Одна, без тепла на сердце, не могла я жить. Понимаете? Эх, да что говорить...

Я не успел ей ответить, в комнату вошел Василий.

Задумываясь, я гляжу иногда на мордочку Белого Клыка и вспоминаю о тех днях, о Фросе. Где она теперь? Чем живет? Не тоскует ли? Не думает ли о Мане?

Мне хочется взять лыжи и через заснеженную тайгу дойти до того дальнего кордона, куда увез ее Василий. И, наверное, через какое-то время я это сделаю. Зачем? Не знаю. Может быть, затем, что и в моем сердце осталась та зарубинка, о которой на прощанье сказала Фрося...

Сегодня метет поземка. На Мане посвистывает ветер. Я ходил к проруби за водой и подумал, что в такую погоду, пожалуй, никто не пойдет и не поедет по зимнику. И только лишь занялся самоваром — чай теперь для меня основное блюдо, давно минули Фросины разносолы, — как во дворе захрустел снег под чьими-то шагами.

Окна были прочно разрисованы морозом, я открыл форточку, высунул голову. Дед Егор снимал с себя лыжи, отряхиваясь от снега.

— Тьфу ты! Всю бороду закуржавило, — открывая дверь, сердито заговорил он, — эх, и пуржит, паря, дыхать нечем!

Он провел по лицу рукой, постучал о порог пимами.

— Ты, Антон, сидишь тут, ничегось не ведаешь. А я ведь только что нарушителя повстречал. Ей-бог!

Он снял полушубок и, присев на лавку, возбужденно продолжал:

— Иду, понимаешь, по зимнику, посередь реки. В Сосновке, к Игнату дело у меня есть. А насупротив человек с мелкашкой на лыжах чапает. Вгляделся — Степан-пикетчик. Поздоровались, то да се, как и все люди. Только пригляделся я — у него из сидора левтачок соболиной шкурки выглядывает. Пощупал рукой, а соболюшко еще тепло держит, не совсем заколел, значит. «Ты в своем уме, — реву я, — ведь это ж соболь. Ему тут цены нет!» А он посмеивается: «Потому и взял я его, что цены ему нет. Через зимник перебегал, не стерпел, подстрелил». — «Ах ты, обормот! Его ж сюда для развода завезли, што ж ты натворил, лягушкина сила?» А он, варначина, помахал мне эдак своей лапой да и дал ходу прочь. Только для обмана он сказал, что стрелял, обратно, вижу я, из силков соболь взятый. Да энто все одинаково. Ну и живорез! До чего ж сердце у него мозолистое...

Долго еще ругал старик браконьера. Я отговорил его продолжать путь в Сосновку.

Мы пили с ним чай, прислушиваясь к завыванию вьюги. Ветер, разгулявшись над ледяной Маной, протяжно гудел, дул среди береговых скал, словно в трубу.

— Ишь, лютует, — держа блюдце с чаем, покачал головой Егор, — инда стекла дрожат. Седни студено, а вот опосля пурги мороз еще крепче будет. Зверь ныне под ветками хоронится да к зародам жмется. Воровская погодка! Господи сусе! — он налил очередной стакан. — И откеда такие злые люди берутся? Убить им зверя али, к примеру, соболюшку — нипочем. Воровства на Мане не примают, а тайга тут вроде ничейная, бери сколь хошь. И докель это будет, лягушкина сила?

За окном стемнело.

Вдруг сквозь вой пурги послышался человеческий крик. Я выскочил на крыльцо. Крик повторился. Он шел со льда реки.

Поспешно одевшись, мы с дедом Егором спустились к Мане. Под берегом, в свеженанесенном сугробе, обнаружили лежащего человека. Это оказался Алешка. Мы подняли его на руки и принесли домой.

Полушубок, штаны, пимы Алешки были в крови — она застыла алой коркой. Раненный в бедро, он едва дополз до берега, а подняться по катушке, обледенелому спуску к реке, у него не хватило сил.

Алешка встретился со Степаном еще в первой половине дня. Браконьер, видимо, рассчитывал, что начавшаяся с утра поземка заметет его лыжницу. Но лесник обнаружил заход человека в тайгу и начал преследование.

Степана он увидел в момент, когда тот доставал из ранее поставленных силков соболя.

Алешка дал предупредительный выстрел. Браконьеру предупреждать не требовалось. Оглянувшись, он прицелился и выстрелил. Увидев, что лесник упал, он подхватил соболя и укатил на лыжах.

Алешка разорвал свою рубаху и кое-как перевязался. Но кровь остановить долго не мог. Несколько часов, падая и поднимаясь, с трудим добирался до реки, а потом по зимнику пошел к нашему кордону. Последний километр преодолевал с огромным напряжением сил. Встречный ветер бросал в лицо охапки снега, вокруг ничего не было видно.

Алешка боялся, что его занесет. Наконец сквозь снежные вихри он заметил огонек в окне кордона. Добравшись до крутого скользкого подъема, стал звать на помощь.

Я обработал ему рану, и Алешка, лежа в постели, слушал рассказ деда Егора, как тот повстречал Степана.

— Так что, паря, будь спокоен, — заключил Егор, — злыдарь не уйдет. Решетка ему обеспечена, покушение на смертоубийство беспременно впишут. Духом не падай, рана у тебя не опасная. Такие люди, как ты, на Мане шибко нужны. Сердце у тебя, Алеха, горячее. И работу ты здесь правильно выбрал. Замок крепкий на тайгу в своем обходе приладил. Ты как, Антон, согласный со мной?

— Алексей — настоящий лесник. Оба наказа Василия выполнил: и с Громилой расправился, и Степана выявил. Правда, кровь свою потерял...

— Ладно уж вам... — пересиливая боль, улыбнулся Алешка. — Что я такого сделал?

Бушевала, вьюжила над Маной пурга. А сама река казалась сейчас безжизненной. Но под ледяной броней стремительно бежали ее прозрачные воды, как и тысячи лет назад, уносясь к Енисею, к океану...