Наступила золотая осень. Горная тайга расцветилась оранжевыми и пурпуровыми красками. Запылали пламенем черемушки и осинки, вплели в свои кроны первые желтые пряди березки. Под ногами зашелестели сухие листья. Возле трухлявых пней внезапно и дружно поднялись кучки опят. В лесу стало светлее и словно тише. Изредка падающие, будто плывущие по воздуху листья навевали грусть.

И только в темно-зеленых кедрачах, где созрели, наконец, долгожданные орехи, стало, напротив, оживленно и шумно. Днем и ночью здесь трудились звери и птицы: они лузгали, щелкали, грызли, перетаскивали, заготавливали впрок свой таежный хлеб.

Бурундуки торопливо набивали орехом защечные мешки и, стирая до красноты лапки, беспрерывно перетаскивали его в свои кладовые под корнями деревьев. Неустанно прыгая по веткам и зажимая в лапках шишки, трудолюбиво собирали зимние запасы белки. Сюда, в орешную тайгу, откуда-то издалека прибывали все новые партии этих зверьков. Нарасхват брали орех, яростно шелуша на земле шишки, лесные мыши и полевки. От их неуемной беготни шелест в тайге не смолкал ни на час.

Усиленно шишковали и таежные птицы. Кедровка, сбив или подобрав с земли шишку, усаживалась с нею на сук и, цепко удерживая ее лапками, проворно выбирала орех, а затем, набив до отказа зоб, отчего он безобразно у нее топорщился, летела прятать свои запасы куда-нибудь в расщелины камней или под корни и пни деревьев. Спрятав орехи, кедровка, одолеваемая жадностью, с хриплым криком возвращалась в кедрачи и снова набрасывалась на шишки.

Забегали сюда полакомиться зайцы, соболи, лисицы и разные другие звери. Но особенно охотно промышлял здесь медведь. Он деловито сгребал в кучу падалицу и, чавкая, быстро шелушил шишки. Нередко медведь забирался на дерево и, обламывая ветки, срывал с них шишки, а ветки подсовывал под себя, будто строил гнездо.

Василий часто уходил в верховья ключей, в рассохи, в кедрачи, где он надеялся встретить Громилу. С Большого Индея медведь успел опять куда-то перекочевать, следы его затерялись. Лесник был теперь постоянно мрачен и, наверное, полон чувства мести. Но, мне казалось, мстить он хотел не только медведю. Когда он шел проверять, не стоят ли браконьерские петли на солонце, я с беспокойством ждал его возвращения. И, может быть, Василий, отправляясь в тайгу, искал встречи с браконьером — а им мог быть скорее всего Степан — не меньше, чем встречи с медведем.

Фрося после возвращения мужа осунулась, похудела, румянец на щеках потускнел, она сделалась скучной, неразговорчивой. И только изредка, когда муж уходил в тайгу, Фрося, исчезнув часа на два, возвращалась с блестящими глазами, и на губах ее чуть проглядывала странная усмешка.

Я не слышал какой-либо крупной ссоры между ними, но Василий был груб с нею, это ощущалось почти в каждом его слове и поступке. Наверное, у них все-таки состоялось объяснение, однако что оно изменило в жизни Фроси — я не знал.

Как-то на рассвете, проснувшись, я услышал из-за перегородки приглушенный голос Василия:

— Ну что? Или его любовь слаще? А? — с издевкой спрашивал он.

Фрося не отвечала.

— Пошто молчишь? Может, его любовь не такая, как моя?

Фрося молча плакала.

Я с тревогой думал: что будет дальше? Мне казалось, что в этом доме на берегу Маны должно произойти что-то тяжелое, непоправимое. Хозяин кордона давно возненавидел и тайгу и реку. А теперь ко всему, что ненавистно было ему здесь, прибавилась измена жены.

Но если бы даже смирился Василий с изменой, то разве останется с ним Фрося? Кто из них первым сделает решающий шаг?

Фрося ждала ходовую, после которой сможет взять расчет Степан. А чего ожидал Василий? Не собирался ли он выследить Фросю, чтобы окончательно удостовериться в ее измене?

Что-то и мне стало тяжко тут жить. Наверное, потому, что я слишком часто задумывался над судьбой этих людей, которые неумолимо шли к какой-то печальной развязке.

Самое название места, где мы жили, Кандалак — «Кровавая поляна», — вдруг приобрело для меня какой-то зловещий оттенок. И я порой суеверно думал: «А не прольется ли тут снова кровь, как в давно прошедшие времена?»

Мои отношения с Фросей казались мне звеном в цепи трагических событий. И не я ли был здесь первым виновником распада семьи?

Прозрачные солнечные дни золотой осени время от времени сменялись моросящими затяжными дождями. Тайга плотно забивалась туманом, словно ватой. Молочно-белое покрывало ложилось теперь на Ману с вечера даже в ясную погоду.

Мир и для меня тут стал тесен. В такие пасмурные, с туманами, дни некуда и незачем было идти — в трех шагах не удавалось разглядеть ствол дерева.

Василий в туман тоже сидел дома и тяжелым взглядом, исподлобья, следил за работающей на кухне Фросей. Не находя себе места под этим взглядом, она иногда выскакивала из дому, возвращаясь потом с заплаканными глазами.

Мы с Юрием Юрьевичем обрабатывали полевые материалы. Он вынимал из своей «чешуйной» книжки наклеенные там рыбьи чешуйки и под лупой определял по ним возраст рыб. Я делал выборки из дневников и вел свои подсчеты.

Инна Алексеевна заканчивала последние приготовления к взятию мускуса у кабарги. В ближайшие дни все самцы в кабарожнике должны были подвергнуться этой нелегкой операции.

Когда по реке проходила моторка, а Василий сидел дома, Фрося не смела, как раньше, выбегать на берег. Она лишь напряженно прислушивалась и порой, словно по делу, выходила на крыльцо. И если мотор тонко гудел, пронося мимо кордона высокие пронзительные звуки, Фрося с трудом сдерживала свое волнение. Я тоже угадывал, что это поет подвесной мотор марки «Стрела». Дед Егор про него говорил: «Гудет — сил нет, уши проело». На глухой, с шипеньем, стук мотора Фрося не обращала внимания — Степан не плавал с мотором марки «Москва».

По утрам на траве серебрился иней. Пара черных воронов, обитавших в таежной пади по ключу Сарыла, вывела и воспитала горластых детенышей. Вороны теперь все чаще с громким карканьем пролетали над кордоном, направляясь за добычей куда-то вдоль берегов реки. Печальные однотонные крики их над притихшей по-осеннему тайгой — ка-ар, ка-ар, ка-ар... — тревожили, вносили в душу странное беспокойство...

Однажды Василий вернулся из тайги весь в крови. Щека у него была разорвана, глубокая царапина шла от уха до затылка. На спине за лопаткой кровоточила рваная рана. Одежда висела клочьями.

В ответ на наши вопросы он медленно, сквозь зубы, с трудом произнес:

— Гро-ми-ла...

И на несколько минут потерял сознание.

Когда он пришел в себя, то прежде всего спросил:

— Ночка пришла?

О Ночке никто из нас еще не вспомнил. Но собака с оборванным поводком лежала в своей конуре и зализывала раны. Она тоже оказалась в крови, кожа на спине была содрана и висела лоскутом. Увидев меня. Ночка жалобно заскулила. Медведь поранил ее довольно серьезно.

После перевязки Василий выпил стакан крепкого чаю и, лежа в постели, рассказал, что с ним произошло.

Он направлялся в кедрачи, лежащие в верховьях ключа, ведя Ночку на поводке, или, как здесь говорят, «на стреме». Собака обычно ходила с левой стороны, но тут она почему-то стала тянуться вправо. Василий рассердился, ударил ее ногой. Ночка взвизгнула и перестала тянуть. Однако вела она себя странно, ощетинилась и шла настороженно, не издавая ни звука.

Зайдя в кедрач, Василий увидел под крупным вывертом дерева мертвого марала. Внезапно Ночка рванулась опять вправо, и в этот момент из-за выверта выскочил медведь.

Он с ревом поднялся на дыбы. Медведь был огромен. Василий понял: это — Громила.

Собака бросилась на зверя и своим натянутым поводком, который еще был в руках хозяина, сильно толкнула Василия. Лесник выпустил поводок и едва успел вскинуть карабин.

Но медведь выбил ружье из его рук, и оно с треском ударилось о дерево.

Что произошло дальше — объяснить было трудно. Василий помнит лишь, что оказался под медведем. Тот когтями царапнул его по голове, а второй лапой ухватил за спину. Лесник ощутил на своем лице горячее дыхание зверя. Он попытался вытащить из-за пояса нож, но медведь прижал его своей тяжестью.

Вдруг зверь резко повернулся и отпрянул от человека. Василий увидел, как в спину Громилы вцепилась Ночка. Она повисла на нем и тем отвлекла медведя.

Лесник успел вскочить на ноги. Он хотел схватить карабин, но дуло было изогнуто, а ложе расщеплено. Идти на медведя с ножом Василий не решился. Он попятился в чащу и, заливаясь кровью, побрел к дому.

Ночка продолжала свой поединок без хозяина. Долго слышался ее яростный лай.

— Кабы не Ночка, каюк бы мне был, — угрюмо заключил он, — а я-то считал ее плохой медвежатницей. Убить даже хотел...

Раны у Василия как будто были не очень опасны, но ему требовалась срочная врачебная помощь. Прежде всего, надо было сделать уколы от столбняка. Я взял лодку и поплыл за мотором к леснику Игнату.

Отправить Василия в больницу удалось на другое утро. На моторке его взялся сопровождать Юрий Юрьевич, которому надо было попасть в город.

— Запоперечила моя кривая, Антон Николаич, — пожаловался перед отъездом Василий, — теперь уж точно запоперечила. И ведь досада какая, с Громилой не справился! Не раз на медведя я хаживал, не одну берлогу брал. А тут опростоволосился. Простить не могу себе этого!

К лодке его провожала притихшая Фрося. Я стоял на берегу с Юрием Юрьевичем, и мы оба услышали, как Василий, остановившись, строго ей сказал:

— Ты смотри, не балуй! Не то плохо будет. Попомни мое слово.

Он отвернулся от нее и, подойдя к нам, с нескрываемым раздражением заметил:

— Вот так... Из больницы да обратно в больницу. Пропади ты пропадом, этот тринадцатый кордон!

Фрося вначале испугалась за Василия. Но теперь, с его отъездом, убедившись, что серьезная опасность ему не грозит, она даже повеселела. Хоть сколько-то времени она могла побыть без угнетающего надзора мужа.

В этот день в тайгу я не пошел, а к вечеру направился в сторону ключа Сарыла, где хотел понаблюдать за начавшимся пролетом водоплавающих птиц, которые обычно останавливались на кормежку здесь в тихих курьях.

Золотая осень была в полном разгаре. Лиственницы покрылись оранжевым нарядом, они казались сотканными из солнечных лучей. Противоположный берег был расцвечен яркими желтыми пятнами березок, вкрапленных в темно-зеленые стены хвойных пород. По реке плыли нанесенные ветерком опавшие березовые листья. Крупнотравье побурело, поляны на берегах приняли скучный однотонный оттенок.

Я шел, раздвигая сохнущие на корню травы, которые обсыпали меня созревающими семенами, будто дождем. Стоило нечаянно дотронуться до стеблей, как семена с треском выскакивали из своих коробочек.

Думалось о происшествии с Василием. Громила напал на него, наверное, потому, что задавил марала и опасался за свою добычу. Жизнь Василия была на волоске.

Не зря не любит этого зверя дед Егор. Он как-то мне рассказывал, что за свою жизнь убил тридцать девять медведей, из них около десятка случайно, обороняясь от нападения.

— А сорокового медведя, паря, мне остерегаться надобно, — чуть смущенно говорил Егор, — у старых охотников примета такая есть. Сороковой — самый страшительный, лягушкина сила! Энтого Громилу за его пакости давно изничтожить надо, только, признаюсь, на такого матерущего не рыскую ныне идти. Года не те, а главное — сороковой он для меня. Пойми, паря! Вот, ежели нарвусь я случаем на другого медведя — полегче, прикончу его, тогда можно попытать и на Громилу. Сорок первый помене рысковый будет.

Дед Егор считал, что медведь коварен и в тайге опасаться его надо всегда. Егор говорил, что спокойно можно ночевать только в тех лесных избушках, зимовейках, где дверь открывается не наружу, а внутрь помещения.

— Медведь завсегда на себя дверь тянет, — объяснял Егор, — он шибко лукавый, лягушкина сила! А вовнутрь ее толкануть — тут у него соображалки не хватает. В зимовенку медведь лезет, чтобы человека задавить. Потому, как хозяин тайги, не терпит он его духа. Слыхал пословицу: «В одной берлоге два медведя не уживутся?» В тайге тоже два хозяина вместе быть не могут. Ныне настоящий хозяин кто? Человек! А медведь вроде из бывших хозяев. Вот и смекай, пошто он враждует с человеком.

Дед Егор уверял, что медведь иногда выслеживает охотника, крадется за ним по тайге. И хотя я знал, что такие случаи бывают очень редко, теперь, после нападения Громилы на Василия, у меня начинали закрадываться сомнения: а вдруг где-нибудь в этих зарослях дурнины и в самом деле затаился зверь? Треск вылетающих семян и шорохи крупнотравья невольно заставляли останавливаться и прислушиваться. Медвежьи лежки я обнаруживал здесь летом довольно часто, ведь и на корову, и на лошадь Василия медведь нападал из крупнотравья. Однако в то время он лакомился тут сочными стеблями пучек и медвежьих дудок, а теперь ему в зарослях трав делать нечего. Медведи сейчас орешничали в кедрачах.

Южно-сибирский медведь, обитающий в приманской тайге, отличается от обыкновенного бурого медведя более крупными размерами и особенно густым, пышным мехом. Громила являлся, очевидно, выдающимся представителем медвежьего племени, и я втайне мечтал заполучить его необычно большой череп и огромную шкуру для краеведческого музея. Теперь разрешение на отстрел имелось. После неудачи Василия и отказа деда Егора единственно известным мне охотником, который мог бы справиться с Громилой, оставался Иннокентий. Надо было договориться, чтобы как-нибудь совместно с ним выследить этого жестокого и неуловимого хищника.

В раздумье пробирался я вдоль опушки леса, недалеко от берега реки.

Внезапно меня остановил приглушенный звук человеческих голосов.

Впереди, у впадения ключа в Ману, я увидел приткнувшуюся к берегу моторку и сидящих около ивовых кустов Фросю и Степана. Пикетчик обнимал Фросю и, целуя ее в шею, лицо, губы, что-то ласково говорил, а она отвечала ему счастливым радостным смехом.

Я отступил и, повернувшись, пошел обратно к кордону.

Что скрывать, я завидовал Степану! Тяжелая семейная драма, свидетелем которой я был, обернулась сейчас ко мне другой стороной.

Не я со своей нерешительностью, а Степан — лаской, нежностью, твердым обещанием увезти ее разбудил Фросину душу, тоскующую о большой любви.

«И пусть они будут счастливы, — думал я, — с Василием Фрося жить не может, он угнетает ее. Все-таки Фрося нашла выход из тупика».

Вспомнив о жестокости и черствости Степана, который легко мог убить любого беззащитного зверя или птицу, я спросил себя: а что если Фросина любовь и в самом деле его переиначит?

Не доходя до кордона, я присел на комель сосны, замытый в берег вешней водой, и стал глядеть на реку, по которой плыли по-прежнему бревна, а теперь еще и опавшие желтые листья.

Вечерело. Легкий, как тонкое покрывало, туман начинал стлаться над рекой. Низко пролетела стайка уток. Все застыло в тишине. Только где-то на ближнем перекате, пенясь брызгами, тягостно стонал бурунчик, да вокруг топляка, застрявшего под яром, чуть слышно журчали струйки воды.

Вдруг из пади на том берегу раздался протяжный, с переливами, трубный рев марала. Он был еще неуверенным, словно олень сдержанно пробовал силу своего голоса. Я слышал этот крик здесь впервые.

Стало опять тихо, совсем тихо. Все вокруг замерло в каком-то трепетном ожидании.

И вот из глубины тайги, теперь уже с нашей заповедной стороны, прозвучал ответный призыв. Он донесся сюда, ослабленный расстоянием, но был еще более протяжным и мощным. Ревел, наверное, старый рогач.

Я с удивлением прислушивался к начавшейся перекличке маралов. Казалось, в тайгу пришло что-то необычное, новое, праздничное.

Через два дня вернулся Юрий Юрьевич. Он сказал, что Василия оставили на несколько дней в больнице.

Фрося теперь была в радостно-приподнятом настроении. Она каждый день уходила на свидание со Степаном.

Была середина сентября.

Еще за неделю до появления ходовой рыба стала скатываться сверху, как говорил Юрий Юрьевич, «руном».

Плывущих бревен становилось все больше, вода мутнела, и рыба постепенно исчезала.

Как-то во второй половине дня мы услышали на реке необычный шум. Глухой, пока еще отдаленный, грохот тракторов слился с гулом человеческих голосов, стуком багров, топоров и еще какими-то нарастающими и пока не совсем ясными звуками.

— Ходовая! — обрадовано закричала Фрося, и все мы, бросив свои занятия, выскочили на берег.

Сверху по реке, один за другим, шли крупные плоты. Они показывались из-за поворота, словно сказочные корабли. На всех плотах стояли новенькие тесовые дома. У первого на высоком шесте трепыхался красный флаг. Фрося объяснила, что здесь размещается сплавная контора. На втором плоту виднелись мачты с антеннами и проводами, тут были рация и движок.

По мере того как плоты медленно подходили к кордону, Фрося оживленно рассказывала нам, что третий плот — это столовая, кухня и склады, на четвертом плоту находится красный уголок, а на других стоят жилые дома — общежития сплавщиков.

На плотах людей было немного. Рабочие двигались позади, на лодках, с которых высаживались на берег и баграми сталкивали застрявшие бревна. Вслед за плотами шли по берегам мощные гусеничные тракторы «С-100». Когда встречались скалистые непропуски или стоял сплошной лес, трактора спускались в воду, без особого труда переходя с одного берега на другой. Река к осени обмелела, но глубина ее во многих местах достигала еще полутора-двух метров.

Трактора вытягивали топляки, разбивали завалы, сталкивали вмытые в прибрежный песок бревна.

Когда я впервые увидел трактор посередине реки, где он, почти заглушив стук мотора, скрылся в воде более чем наполовину и, отфыркиваясь, перебирался на другой берег, мне показалось, что это, урча, ползет какое-то живое, случайно сохранившееся от доисторических времен чудовище.

«Ране сохатые по реке бродили, — вспомнил я слова деда Егора, — а ныне тут трактора хлюпают».

Позже я узнал, что из двух десятков машин, направленных с ходовой, до нас дошла только половина. Остальные застряли на берегах Маны.

Юрий Юрьевич стоял на берегу, озабоченно слушая лязг машин, прерывистый стук моторов, окрики людей. На лице его отражались глубокое огорчение и тревога. И в самом деле, от рыбы, которую он изучал, мало что могло остаться после такого шквала.

Плоты, тесно подойдя один к другому, остановились чуть ниже нашего кордона. Теперь на реке, белея домами из соснового теса, стоял целый поселок, и лишь на другой ее половине, вдоль берега, оставался проход для бревен. Сталкиваясь, налегая друг на друга, бревна густо плыли, похожие сейчас на скученный табун лошадей, который загнали в воду: они заполняли собой ниже стоянки плотов весь фарватер реки, насколько он был виден глазу.

В районе деятельности тракторов и сплавщиков с баграми (а их здесь было свыше двухсот) передвигался, временами оглашая реку пронзительным гудком, катер-водомет, откуда велось руководство операцией. Катерок — его тут называли «водохлебом» — нередко застревал на мели; тогда, выбрасывая из-под себя через сопла мощные водяные струи, он порывисто дергался всем корпусом — даже издали было видно, как напряженно дрожало суденышко — и в конце концов срывался с мели, торжествующе покрикивая и победно рассекая воду.

Окна в кордоне дребезжали, тайга вокруг наполнялась невообразимым грохотом, и эхо, ни на минуту не утихая, протяжно раскатывало этот гул по окрестным горам.

Откуда-то вдруг донеслась «Дубинушка».

Фрося все еще стояла на берегу и, раскрасневшись, с горящими глазами, радостно улыбаясь, смотрела на человеческий муравейник, снующий по реке. Она, видимо, кого-то разыскивала среди людей, взмахивающих баграми, и, наконец найдя, обрадовано подняла руку.

Я, находясь немного поодаль, вгляделся. Фросе тоже помахал кто-то рукой. Это был Степан. Они, уже не таясь, открыто приветствовали друг друга.

Чуть ли не до вечера работали сплавщики. Лишь начало темнеть, как застучал движок и река озарилась ярким электрическим светом. Огни засверкали на всех плотах. Заиграла радиола, но едва она замолкала, как разноголосо вступал баян.

Мы все, жители кордона, перешли на плоты. После ужина здесь на дощатом настиле начались танцы. Девчат было немного, и парни их брали нарасхват.

Фрося, в новом светлом платье, с желтыми бусами на шее, танцевала со Степаном, который сменил свои резиновые сапоги на модные остроносые туфли, а рабочий комбинезон — на коричневый, хорошо сидевший на нем однобортный костюм.

Инна Алексеевна кружилась в паре с начальником участка, молодым инженером, возглавлявшим ходовую. Она, как и Фрося, разрумянилась и носилась в танце с удивительной легкостью, необычной для ее полнеющей фигуры.

А у Фроси с лица не сходила счастливая улыбка. Такой, как сейчас, я ее еще не видел. Она казалась совсем юной, в ней было столько обаяния и женственности, что мне трудно было отвести от нее глаза. Фрося танцевала с девичьей грацией, движения ее стройной фигуры были пронизаны каким-то самозабвенным порывом, и смотрела она, конечно, только на Степана. В эти минуты Фрося находилась, наверное, в удивительном, волшебном мире, неожиданно открывшемся перед ней, может быть, впервые в жизни.

Все, все вокруг было слишком необычно. Тайга словно расступилась, и Мана, озаренная электрическим светом, напоминала собою оживленную городскую улицу, полную вечернего шума, движения и ярких ночных огней.

В перерыве между танцами к Юрию Юрьевичу — я стоял с ним рядом — подошла со своим кавалером Инна Алексеевна.

— Вот познакомьтесь, мой муж. Он негодует, что вы своим сплавом истребляете здесь рыбу, — со смехом сказала она.

Инженер поклонился, назвал себя.

— Кое-что истребляем, — усмехнулся он, — знаете, есть поговорка: «Лес рубят — щепки летят». Главного не забывайте: Мана — река-труженица, она заменяет нам сотни и тысячи железнодорожных составов, экономит многие миллионы рублей, вовремя подает на Енисей лесные грузы.

— Простите, — лицо Юрия Юрьевича недовольно вытянулось, — для вас рыба в реке только щепки, а я считаю это огромным народным достоянием.

— Не будем спорить, — примирительно заметил начальник сплава, — не будем. Возможно, я неудачно выразился. Рыбу, конечно, надо беречь. Могу вас порадовать: часть леса теперь будут направлять по новой Абакан-Тайшетской железной дороге. Мана частично разгрузится. Но отказаться от нее совсем мы пока не можем. С постройкой плотины на Енисее ее роль даже возрастает. По Мане идет лес из пяти леспромхозов...

— Но роль Маны с возведением плотины у Дивных гор, — нетерпеливо перебил его Юрий Юрьевич, — еще более возрастет. Да, да, как богатейшей рыбной реки! Рыба с Енисея пойдет для нагула и нереста как раз сюда, на Ману. Теперь другого хода ей нет. А вы, сплавщики, что вы делаете? Ставите глухую запонь, не пускаете рыбу в реку, давите, истребляете ее...

— О господи! — взмолилась Инна Алексеевна. — Ты что, Юрий? Опомнись! Раз за все лето довелось повеселиться, а ты опять за свое. Я не рада, что вас свела. Идемте быстрее танцевать! — потянула она инженера за руку, и тот, виновато пожав плечами, снова закружился с нею.

Долго не утихал шум на реке. Наконец огней на плотах стало меньше, рабочие улеглись на отдых, но у нас на берегу еще горели костры, молодые голоса пели песни, играл баян.

Только перед рассветом ненадолго улеглась тишина. Где-то в упавшем на реку тумане все еще стучал движок. Мне, взбудораженному необычной ночью, спать не хотелось.

На заре, как всегда в эти дни, затрубили маралы. Они ревели и снизу, со стороны Сосновки, и сверху, с Синего Камня, и в глубине заповедных лесов, и с другого берега, из орешной тайги лесхоза. На шум, поднятый ходовой, они, должно быть, не обратили никакого внимания. Тайга вокруг была настолько велика и необъятна, что хватало места и людям, и зверям. Если бы только люди не злоупотребляли своим правом сильных.

На заре пришла домой и Фрося. Войдя в спаленку она тихо, про себя засмеялась, упала на постель и, наверное, не раздеваясь, сразу уснула.

Ходовая спустилась вниз по реке...

А на другой день небо покрылось темными, низко идущими тучами, и тайга под ними беспокойно, тревожно зашумела. Она словно предчувствовала неладное.

Похолодало. Мана вздулась, по ней пошли волны с ослепительно белыми гребешками. Неожиданно повалил густой снег. Он быстро прикрыл собой траву и листву деревьев, которые под непомерной тяжестью низко склонили свои ветви.

Снег шел весь день и почти всю ночь. Тайга стояла в сугробах. Ветер проносился по вершинам деревьев, сбивая шапки снега, и порой с глухим гулом валил наземь какого-нибудь одряхлевшего гиганта. На реке он срывал с волн беляки, визгливо свистел и плевался брызгами.

Небо просветлело только к полудню. Снег медленно таял. Не вовремя ворвавшаяся зима отступала неохотно.

Едва поутихла Мана, как приплыл дед Егор. Я с удивлением увидел идущего с ним Алешку.

— Примай нового лесника, — торжественно проговорил Егор, — Алексей Соколов. Заместо Федьки-хлопуши, будь ему неладно!

Этого известия мы еще не знали. Оказывается, Федор Зайцев решил уволиться, он с семьей уезжал с Маны, и директор заповедника на его место, по рекомендации Елены Александровны, назначил Алешку.

— Федьку, должно, Громила выжил, — усмехнулся Егор, — хоша одно доброе дело энтот зверь сотворил. А ты, паря, городской али чалдон? — оглядел он своего спутника. — Сюды ведь нам непужливого надо. Браконьеры одолевают, распустил их Федька. Ты, паря, смотри теперь тут, лягушкнна сила!

Алешка несмело улыбался. Он был одет в штормовку и молодцевато подтянут. В руках новый лесник сжимал Федоров карабин.

— Это здорово, что ты к нам попал! — воскликнул я. — Только как тебе удалось уйти из Дивногорска?

— На Ману потянуло. Шибко просился — вот и отпустили.

— А профессию свою не жаль?

— Она от меня не уйдет. А тут еще новую приобрету. Не мог я там оставаться, — тихо добавил он, — душа ноет, сам знаешь.

Алешка приехал за подвесным мотором, который лежал у Василия без пользы. И хотя у лесника было распоряжение директора, Фрося без мужа отдать мотор не решилась.

За обедом дед Егор рассказывал о своих лесных новостях. По первой пороше сегодня утром он заметил в своем обходе, недалеко от кордона, «следушки» соболя. Выпущенные в заповеднике несколько лет назад соболи успели, значит, поселиться и на лесхозовских землях.

— А еще сообчу я тебе, паря, — обратился он ко мне, — одну занятную историю. Вы нам — соболей, а мы, лесхоз, вам белок даем в обмен. Ходовая белка с нашей стороны к вам, в заповедную тайгу, двинулась. И-и, сколь ее пошло! А все потому, что ореха у нас ныне маловато, да тут еще снежок раненько выпал. Она с перепуга первой порошкой и метнулась к вам. В заповеднике-то орех уродился рясный. Порошка густая была, а белке она нипочем. Аж через реку табором шла, анадысь дивно ее плыло, вон и выюнош новый видел, — кивнул Егор на Алешку.

— Ну, спасибо, дочка, за хлеб-соль, — отодвинул он миску, — насытились, теперь можно и обратно поспешать. Дык вот я говорю, — продолжал старик, — хвостик белочка на спинку кладет, а какая его случаем замочит, зараз утопнет. Она, белка-то, поди, и посейчас к вам переселяется. Ныне вы богаты ею будете, куды там! Еще кто и белковать рыскнет в заповеднике.

Егор замолчал было, но, что-то вспомнив, с хитринкой в глазах добавил:

— Когда ходовая белка с одной тайги в другую шла, старые люди ране говорили: «Один * лесной другому лесному свои богатства проигрывает». Помню, был год, с кемчугской тайги, какая на Оби лежит, в нашу енисейскую тайгу ходовая белка шибко шла. Пластала и по верхам деревьев, и по земле, опосля Енисей переплывала. Значит, кемчугский лесной енисейскому белку проиграл. Только, паря, ненадолго. Поорешничала в наших лесах белка, а к зиме, глядь, в свои края двинулась. Кемчугский лесной, беспременно, отыграл ее обратно.

Он добродушно рассмеялся:

— Вот ведь какая чуда в тайге бывает! Лесовики промеж себя игру ведут. А теперь, глянь, ваш заповеднический лесной у нашего лесхозовского белку выиграл. Пофартило ему!

Вечером Егор и Алешка уехали обратно. Я был рад за Алешку, сейчас он выглядел бодрым, если не сказать — веселым. Его, очевидно, заинтересовала новая работа, которую ему здесь доверили.

Снова установились погожие осенние дни. Фрося начала убирать на огороде картофель. Вернувшись рано из тайги, стал помогать ей и я.

Фрося была по-прежнему в хорошем настроении. Она, наверное, со дня на день ожидала расчета Степана и собиралась в отъезд.

— Долго вы у нас еще пробудете? — спросила она, набирая в ведро картошки.

— Я уж совсем здесь у вас прижился. Еще и зиму надо пробыть. Для зоолога зимой в тайге работы больше, чем летом. В звериных следах буду разбираться. Следы на снегу все расскажут. Если не выгоните, еще поживу.

— Ну! Мы вас не выгоним, — засмеялась она, — вы, Антон Николаич, человек баской. Зря я на вас обижалась. Лесной — леший. Только, может случиться, поране вас я отсель уеду.

— Куда же вы, Фрося, уедете? — Я сделал вид, что ни о чем не догадываюсь. — В город?

— Пошто в город? Чего я там не видела? А куда — и сама еще не знаю. Только так, по-старому, жить не хочу я.

В это время в небе закурлыкали журавли. Мы подняли головы, наблюдая за косяком птиц.

Журавли, заметив извилистую ленту Маны, сбили свой строй и сделали над рекою круг. Потом, наверное, раздумав опускаться, снова вытянулись треугольником и, продолжая призывно кричать, полетели дальше на юг.

— Вот и журыньки тронулись... — улыбаясь, задумчиво проговорила Фрося.

Она смотрела на улетающих птиц с каким-то просветленным лицом. Я знал, что, провожая их взглядом, Фрося сейчас мысленно намечала и свои, еще неведомые ей пути...

А через день вернулся из больницы Василий.

Когда я пришел из тайги, то увидел, что лесник, не раздеваясь, в сапогах, храпит у себя на постели. В комнате пахло водкой.

Инна Алексеевна, испуганно расширив глаза, шепотом сказала мне, что Василий приехал пьяным — его, кажется, напоили в Сосновке — и, увидев Фросю, бросился ее бить. «Так ты мужнину честь бережешь?! — кричал он. — Со Степкой перед народом плясала! По всей Мане слух о тебе пошел...»

— Ну, конечно, обзывал он ее по-всякому, — смущаясь, добавила Инна Алексеевна, — слушать было стыдно! Юрий хотел защитить Фросю, но Василий его так швырнул, что Юрий упал и разбил очки. Хорошо, запасные были, а то и работать бы не смог. Василий — пьянешенек, таким я его еще не видела. А бедная Фрося в стайку, на сеновал забилась. Ревет, сердешная, уговоров не слушает. Боже мой, это какой-то ужас! Куда мы попали, куда попали!

Во дворе, около дремлющей на солнце Ночки, сидела Надюшка. Она диковато посмотрела на меня заплаканными глазами, а когда я подошел к ней, внезапно убежала в огород и спряталась в бурьян за баней.

Я поднялся на сеновал. Фрося, в разорванной кофте, с кровоподтеком на обнаженном плече, лежала, уткнувшись в сено, и громко всхлипывала.

Она оглянулась на меня. На ее лице под глазом виднелся темно-лиловый синяк. Волосы Фроси были спутаны, на щеках протянулись полоски от слез.

— Уй-ду, — вырвалось у нее, — теперь беспременно уйду!

Она упала головой на сено и громко зарыдала.

Я попытался ее успокоить, что-то долго говорил, и она постепенно затихла.

Василий проспал до утра, а рано утром ушел в тайгу. Вернулся он поздно вечером. Увидев меня, угрюмо поздоровался и ни о чем говорить не стал.

Фрося весь день была хмурая и вечером, не глядя на мужа, молча поставила ему на стол ужин, потом, забрав Надюшку, ушла спать в кладовку.

И опять, казалось, все пошло обычным чередом. Каждый из нас занимался своим делом, проводя в работе день за днем. За этими повседневными хлопотами, может быть, мы недостаточно обращали внимания на отношения, которые сложились теперь между Фросей и Василием. Да и как мы могли вмешиваться в них? Я видел только, что Фросе жить стало много тяжелее, чем раньше, что Василий придирался к ней по всякому пустяку, и они, наверное, стали люто ненавидеть друг друга, и, пожалуй, никто из нас не мог бы уже помочь им распутать сложный узел их жизни...

Я ждал, что Фрося вот-вот уедет, но Степан не появлялся. Впрочем, может быть, она с ним продолжала встречаться в тайге, только какие-то причины задерживали намеченный ими тайный отъезд.

* Леший