Июль был жарким и сухим. По всему краю, протянувшемуся от Саян до тундры и границ Арктики, горели леса. В конце месяца начались пожары и в заповеднике. Горожане ходили сюда за недозрелыми кедровыми шишками, за кислицей, жимолостью, черникой. Эти «шишкари» и «ягодники» иногда небрежно бросали в тайге недокуренную папиросу, уходя из леса, не гасили костер.

Над заповедными лесами ежедневно патрулировали самолеты, выявляя очаги пожара и сбрасывая лесникам и в управление заповедника красно-белые вымпелы с картой, на которой летчик красным карандашом отмечал место и размеры загорания. Пожары возникали в разных местах, и сотрудники заповедника почти без передышки бросались из одного места в другое. Лишь по берегам Маны еще не было пожаров, но и здесь они могли возникнуть в любое время. По реке на саликах спускались туристы, которые часто останавливались на берегах, заходя за ягодами и шишками в глубь леса. Стоило лишь бросить спичку...

Поднимаясь во время своих походов на вершину какой-либо сопки, я видел, что над тайгой стелется сизая пелена дыма, приносимого, может быть, издалека, а в воздухе слегка чувствуется горьковатый запах гари.

На берегах Маны началась сенокосная пора. На займищах, островах, еланях появились косари.

А на кордоне Кандалак сенокосная страда легла на плечи одной Фроси. Дед Егор обещал помочь дочери, после того как управится у себя. Но ждать было нельзя. И Фрося с раннего утра уходила на ближнее займище, брала с собой Надюшку и весь день занималась покосом. Как и все сельские сибирячки, она умела косить. Однако работы здесь было много: лесник, помимо своего скота, обязан был запасать сено и для лошади, и для подкормки диких животных.

Я сказал Фросе, что на еланях сено маралам поставлю сам и буду еще по утрам, до ухода в тайгу, помогать ей на займище.

Фрося, опустив голову, тихо проговорила:

— Спасибо, управлюсь как-нибудь...

Но я понял, что она будет рада моей помощи: выхода у нее не оставалось.

Косить мы начинали на рассвете. Над Маной по утрам лежал туман, стлался он обычно и над займищем. Пестреющие цветами травы, пышные, выше пояса, были обрызганы обильной росой.

Тонко посвистывали косы. Фрося, делая широкий мужской захват, шла впереди меня. Поднимая глаза, я видел перед собой ее круглые загорелые плечи, стройный, туго обтянутый сарафаном стан, бронзовые пряди волос, выбивающиеся колечками на шею из-под пестрого платка.

За работой мы не разговаривали, с непривычки я едва поспевал за ней. Но и садясь отдохнуть, Фрося молчала, а если я пытался что-нибудь спросить, отвечала коротко и неохотно.

— Василий, пожалуй, долго проболеет, — сказал как-то я.

— Может, и долго, — бросила она, надкусывая травинку.

— Зайцеву теперь дали два обхода, — продолжал я, — да разве он будет смотреть обход Василия? Он в свой-то почти не ходит.

— Знамо, не будет, — уныло согласилась она.

Как и обычно, разговор не клеился. Помолчав, я снова начал:

— Пожары кругом. Как бы и здесь не загорелось.

— В эту пору завсегда пожары, — рассеянно произнесла Фрося, видимо думая совсем о другом.

Она всегда теперь была задумчива и печальна. Оживлялась, только играя с Надюшкой. Во время короткого отдыха она подкидывала ее на руках и, смеясь, барахталась с ней на скошенных валках травы. Но потом, словно спохватившись, сразу суровела:

— Хватит, доченька, пошто мы с тобой расшумелись? Нечему нам радоваться...

Однажды я решился ее спросить, долго ли она будет на меня сердиться.

— Пошто на вас сердиться? — холодно заметила Фрося. — Вы мне ничего не должны. У вас своя жизнь, у меня — своя...

Когда солнце, выглядывая из-за хребта, бросало лучи на займище, я вешал косу на ближнее дерево и уходил в тайгу по своим маршрутам. А Фрося косила до полудня, потом шла заниматься домашними делами.

По вечерам, если я не запаздывал, опять помогал косить, но усталому работать было трудно, и Фрося, замечая мое состояние, брала у меня косу и говорила:

— Идите-ка лучше на рыбалку. Там тоже дело, к ужину чего-нибудь принесете.

В конце июля, а точнее, по словам деда Егора, с Ильина дня, крупная рыба начала скатываться к Енисею.

Юрий Юрьевич все чаще с тревогой вспоминал, что через месяц-полтора по Мане пройдет ходовая, и река надолго останется без рыбы.

Ходовой, или хвостовой, здесь называли операцию, завершающую зачистку реки от бревен. Однако ходовая «зачищала» реку не только от бревен, но и от рыбы.

От пикетчиков мы узнали, что ходовая, выйдя с верховьев реки в конце мая, сейчас в ста пятидесяти километрах выше Кандалака. В начале сентября она должна была дойти до нашего кордона.

Однажды, когда мы с Фросей косили на займище, к берегу на моторке подъехали пикетчики. На лодке виднелись косы, ворох теплой одежды, мешки с продуктами. Пикетчики ехали на свой покос, на земли лесхоза, которые граничили с лугами заповедника.

Степан, увидя Фросю, крикнул:

— Эй, хозяйка, подь сюды, дело есть.

— У меня с тобой дела нет, — не оставляя работу, бросила Фрося.

— Шибко ты сурьезна, — подходя ближе, усмехнулся пикетчик. — Послушай, ребята балаган хотят поставить у ключа, на вашей земле. Тут нам сподручней. Ты не бойся, нарушеньев не будет.

— Еще чего! — сверкнула глазами Фрося. — Да я вас отсель жаканами выгоню! Голимые браконьеры собрались.

— Да брось ты, — пытаясь уладить дело, миролюбиво продолжал он, — мы и тебе тут поможем. Ребята всю твою траву в обыденок свалят. А ты им бражку сваришь.

— Катитесь отсюда! — сердито закричала Фрося. — Попробуйте только на нашу землю сунуться! Думаешь, мужика дома нет, так измываться дозволю? А ну, катись!

Она замахнулась на него косой.

— Ладно, не ерепенься, — с досадой отступил Степан, — карактер твой неучливый знаю: али с ружья ударишь, али косой башку снимешь. Не зря мужика в больницу наладила, поди изувечила его!

Он хохотнул и, опасливо оглядываясь, поспешил к лодке.

Пикетчики зашумели, заругались. Моторка, застрекотав, пошла вдоль берега дальше.

С наступлением сенокосной страды Инна Алексеевна взялась облегчить заботы Фроси о нашем питании. Однако она приступала к готовке пищи только после того, как вволю позагорает и накупается в реке. Поэтому в полдень мы довольствовались только молоком да горячей картошкой, наспех сваренной на таганке Фросей, приходящей с сенокоса. Инна Алексеевна подавала свой обед лишь к вечеру, на английский манер, причем, я убедился, способности ее здесь оказались довольно слабыми, Фрося готовила вкуснее.

В жаркие дни Инну Алексеевну чаще всего можно было видеть у берега погруженной до плеч в воду. На ней был яркий, оранжевых тонов, купальник, отчего издали казалось, что в реке полощется крупная золотистая рыба. Любила она и поплавать.

Однажды у противоположного берега ее заметил плывший мимо на моторке Степан. Приняв ее, видимо, за туристку, он подъехал и, заглушив мотор, с откровенным восхищением сказал:

— Откеда тут такая краля! На тебя посмотреть — одна услада! Ох, до чего ты баская баба!

Она перепугалась и стала звать Юрия Юрьевича, который разбирал сети на другом берегу.

Степан молча усмехнулся и, дернув за шнур, покатил дальше...

Выполняя наказ Василия выследить Громилу, я побывал в обходе Зайцева, однако за три дня поисков никаких следов медведя не обнаружилю.

Солнце клонилось к западу, давно перевалив за Утесы, когда, усталый, я вышел к реке. Я надеялся добраться до Кандалака с попутной моторкой или туристским саликом — плоты часто плыли по реке. И в самом деле, вскоре я увидел одинокую фигуру человека — он отталкивался на плоту шестом. Салик был крохотный, из трех бревен. Я крикнул, показывая знаками, что прошу и меня захватить.

Человек повернул салик к берегу, и, к своему удивлению, я узнал Алешку из компании чипчиков.

— До Индея плыву, парень, — еще издали предупредил он, — только до Индея.

— Возьми хоть до Индея, — попросил я, — оттуда мне недалече.

Он подплыл ближе.

— Лесник, что ли? — недоверчиво спросил Алешка, оглядывая мое ружье.

Видимо, меня он не помнил, а ружье, наверное, его смутило.

— Сотрудник заповедника, — сказал я, — на Кандалаке живу.

Он молча раздумывал.

— Ну, давай, — неохотно буркнул наконец он, швартуясь к берегу.

Алешка был без рубашки, мускулистое тело его покрывал ровный темно-коричневый загар.

Стоя с шестом, он оглядывал плывущие мимо берега, не обращая на меня никакого внимания.

— А что там, на Индее? — спросил я, желая завести разговор.

Алешка ответил не сразу.

— Кореши ждут, — отрывисто бросил он.

Надо было как-то его расшевелить.

— И чего это по Мане столько молодежи плывет? — с наивным видом заметил я. — То ли дело на Енисее. Там есть что посмотреть, а что здесь, в глухомани?

— Кому что... — неприязненно отозвался он, — только кто из города — тому охота как раз поглуше забраться. Отдохнуть вольно.

— Сам городской? Наверное, в отпуске?

— В Дивногорске работаю. А сейчас — отпуск.

— Вот это стройка! Завидую.

— Стройка мировая. Только что завидовать? Приезжай, работы всем хватит.

— Специальность не та.

— Обучат. Меня вот обучили, бульдозеристом стал.

— Мана не пускает, — пошутил я, — изучить здесь кое-что надо. А то бы поехал.

— А что тут изучать? — изумленно спросил он.

— Зверей, птиц. В общем, животный мир тайги.

Он впервые внимательно взглянул на меня.

— Какое же тут зверье?

Я стал рассказывать. Я видел, он заинтересовался. Нахмуренное лицо его, густо усеянное веснушками-пороховинками, посветлело, настороженность взгляда исчезла, и на крепко сжатых губах порой скользила чуть заметная улыбка.

Услышав о похождениях Громилы, он изумился:

— Смотри, владыка какой! Вот бы захватить его... А я думал — тут совсем тихо, спокойно.

Лед был растоплен. Теперь можно и мне попытаться задать вопрос.

— Знаешь, я тебя где-то видел, вроде ты с чипчикамн был. А ты со стройки, значит, я ошибся.

Он вспыхнул, веснушки его стали яркими, словно искорки.

— Ну и был с ними. Что с того?

— Не верится. Чего ты у них не видел?

— Интересно! — негодующе воскликнул он. — Или они не люди? Они вольные, понимаешь? Чего хотят, то и делают. Я отработаю свою смену, честно, как положено, а потом к ним иду. Братва эта дикошарая, с ними весело.

— Среди них, я слышал, урки есть. Такие до хорошего не доведут.

— Я не урка. Чужого мне не надо, своих грошей хватает. До какого места с ними идти — сам знаю.

— Это правда, что вожаком у них девчонка? Кажется, Аурикой звать?

Он помедлил с ответом.

— Слыхал, значит? Аурикой.

— В чем же ее сила? Девчонка ведь!

— Девчонки разные бывают. Аурика — девка классная. Ее все жиганы боятся. Она себе цену знает. Одним словом, королева! — не скрывая восхищения, заключил он.

Я вспомнил, как он уговаривал девушку перейти на стройку, и осторожно заметил:

— Если она такая особенная, уйти бы ей от чипчиков. К другой жизни.

— Аурике уйти? — удивился мой спутник. — Нет, она не уйдет. Она с малых лет этой жизнью чокнутая. Аурика все пути и законы урок знает. И завязать никому не даст.

— Значит, она и тебя не отпустит.

— Меня? Я не собираюсь уходить. Мне с ними хорошо. Послушай! — внезапно нахмурился он. — А чего это ты выпытываешь? В чужую душу лезешь? А? Тебе-то до этого какое дело?

— Чего ершишься? Я ведь по-хорошему...

— Знаешь что, парень? — сердито оборвал он. — Не вяжись! Не то кореши мои язык тебе быстро прижгут.

Разговор наш расклеился.

Вскоре показалось устье Большого Индея, притока Маны. На дресве горел костер, а около него сидело четверо.

Послышался пронзительный свист. Алешка повернул салик к берегу.

Вот и чипчики, хотя и не в полном сборе. Я узнал гитариста Анику, похожего на цыгана Абрека и обеих девиц — Аурику и Белый бантик. На этот раз они были одеты не столь пестро, или, точнее сказать, полуодеты, как все плывущие по Мане туристы.

Для меня встреча с ними не сулила ничего хорошего. Я мог это и раньше предвидеть, узнав, что Алешка плывет к своим приятелям. Но любопытство пересилило осторожность. К тому же я был вооружен — чего мне бояться?

— Алешка легавого везет! — услышал я удивленный возглас Абрека.

— Ага, в самый цвет угадал! Не этот ли у меня обрез захапал?

Салик пристал, мы соскочили на берег.

— Ты чего, фраер, за расчетом причапал? — зло прищурив глаза, спросил Аника.

— Э-э, так гостей не встречают, — попытался отшутиться я.

— Пошто чужака привез? — недовольно обернулась к Алешке Аурика.

— Напросился попутчиком, я и подвез, — угрюмо ответил тот, — не трожьте его. Он манский, зверье тут изучает.

— А мы при чем? — хохотнул Абрек. — Мы же не зверье!

— Заступаешься, значит? — тихо, почти шепотом, с ненавистью обратился к Алешке Аника и внезапно круто повернулся ко мне: — А ну, фраер, клади ружье. Заместо моего обреза. Может, припомнишь?

Я отступил на шаг, быстро окинул всех взглядом. Аника и Абрек были готовы броситься на меня. Девицы, усмехаясь, молча, с любопытством наблюдали. Алешка, сжав кулаки, исподлобья хмуро глядел на Анику.

— Не трожь! — громко сказал он. — Я привез, я и в ответе.

Аника перевел глаза на Алешку. Рука его потянулась к поясу — там виднелась финка.

— Со всеми фраерами зараз кончать надо... — медлительно проговорил Аника. — У-у, падло, — вдруг рявкнул он на Алешку, — пасть порву!

— Кочумай * , - резко прозвенел голос Аурики. Она мгновенно оказалась между Алешкой и Аникой.

— Заткнись, Аника! — разъяренно крикнула атаманша. — Не трожь фраера. Плыть пора, собирайте барахлишко.

— По-алешкиному, значит? — возмущенно протянул Аника. — Продаешь, краля?

— Послушай, — понижая голос, уже примирительно сказала она, — надоело мне все это. Урки тоже могут отдыхать. Понял? Видишь, спокой вокруг лежит. Аж сердце ноет. А вы тут...

Аника стоял молча, бледный от негодования. Абрек взглянул на него, захохотал, вытянул откуда-то гитару, ударил по струнам и, подмигнув, неожиданно запел:

Речь держала урка,
Звали ее Мурка,
Ловкая и хитрая была.
Даже злые урки
Все боялись Мурки,
Воровскую жизнь она вела...

Аника с озлоблением плюнул и отошел в сторону. Я поразился: быстро же сумела укротить его Аурика! Эта девушка знала себе цену.

— Благодарю вас за вмешательство, — обратился я к ней и тут же с досадой подумал: «Фу, как напыщенно получилось! Словно поблагодарил какую-то леди, а не урку».

Она медленно подняла на меня глаза, в них мелькнула то ли скрытая усмешка, то ли презрение.

— Не темни, фраер, не темни... — сквозь зубы бросила девушка, — да смотри, к нам боле не липни!

В последних словах слышалась едва скрытая угроза. Солнце золотило вершины пихт. На реку упали длинные тени. Чипчики стали собирать и переносить свое имущество на другой просторный салик, который был заранее ими здесь подготовлен. Алешка таскал из леса дрова, на дерне, уложенном поверх бревен салика, вспыхнул костер.

— Давай мостись, — успокаивающе сказал он мне, улыбнувшись краешком губ, и чуть заметно кивнул на Анику, сердито швырявшего рюкзаки на плот: — Ничтяк! Оставь без внимания, дале поплывем.

Салик тронулся на закате. Изгибы реки отливали бронзой. Вода казалась тягучей и вязкой, она шла мимо нас густой темно-зеленой лавой.

Чипчики уселись вокруг костра, только Аника улегся за спиной Абрека и, отвернувшись, дремал, а может быть, делал вид, что спит. Белый бантик зашивала порванную кофту. Абрек, что-то гнусавя про себя, бренчал на гитаре — от расстроенного Аники она перешла к нему, видимо, на весь вечер. Аурика и Алешка, обхватив руками колени, смотрели на берега и тихо между собой переговаривались.

— Хорошо жить так, вольной птахой, — мечтательно проговорил Алешка, — плыть да плыть бы... Только чтобы берега были разные, ныне одни, завтра другие.

— А куда плыть? Зачем? — с раздражением произнесла Аурика. — Некуда нам плыть...

Она прикурила от дымящей головешки. Я заметил, Аурика почти не вынимала изо рта сигареты, она курила здесь больше всех.

— Что значит «некуда»? — удивилась Белый бантик. — К фартовой жизни плыть надо. Эх, мальчишки! — Она закинула руки за голову и потянулась: — До чего же жить хочется! Жить, жить!

Девушка звонко, с восторгом выкрикнула эти слова. Чистый, сильный голос ее прозвенел словно колокольчик.

— Какая же это, по-твоему, фартовая жизнь? — с усмешкой спросил Алешка.

— Не знаешь? Эх, ты! — Она, коротко хохотнув, неожиданно вскочила на ноги, кивнула Абреку, тот понимающе ударил по струнам, и Белый бантик, выбрасывая руки и ноги, быстро задвигалась в каком-то странном танце, смеси твиста и рок-н-ролла.

— Ча-ча-ча! Ча-ча-ча! Плот заколыхался.

— Ошалела. В воду свалишься! — испугался проснувшийся Аника.

— Ша, жорики! — властно прикрикнула Аурика. — Хватит шухариться! Опротивели вы мне до чертиков!

— Глянь, какая! — укоризненно проговорил Абрек. — Разворота нам ныне не даешь. Али отколоться удумала? Это тебя Алешка-фраер марьяжит, точно знаю...

— Я ему помарьяжу... — прошипел чуть слышно Аника.

Аурика гневно дернула головой:

— Нырнуть захотели?

Абрек, пожав плечами, нагнулся к лежащему Анике и, гримасничая, перебирая струны гитары, негромко, на ухо ему, пропел:

Люби меня, детка,
Пока я на воле.
Пока я на воле — я твой.
Кичман ** нас разлучит,
Я буду в неволе,
Кореш завладеет тобой...

Аника одним рывком выхватил у него гитару.

— Не скули, падло! Без тебя тошно.

От неожиданного толчка Абрек едва не свалился в воду.

Наступили сумерки. Очертания берегов стали неясными. От нагретых днем скал веяло теплом. С островов, мимо которых проплывал салик, доносился терпкий аромат цветущей таволги и скошенных сохнущих трав.

Чипчики полегли спать. Я тоже прикорнул на краю плота, где-то позади Алешки. Но сон ко мне не шел. Я заметил, не спала и Аурика. Подперев голову рукой, она молча лежала, с погасшей сигаретой в губах, и задумчиво глядела в костер.

Салик теперь шел в полной темноте. С легким шорохом плыли мимо нас бревна, и трудно было понять, они обгоняют нас или мы их. Иногда бревна тихо прислонялись к плоту, а порою сердито стукались о салик, журчала струйками обегавшая их вода, и салик вздрагивал, словно осаждаемый какими-то водяными существами.

На перекатах таинственно шептались говорливые бурунчики, а когда салик уносило на глубокие плеса, свет костра освещал молчаливо крутящиеся воронки.

В прибрежных кустах и на островах еще гомонились мелкие птицы. Время их песен миновало. Теперь, в конце июля, можно было услышать лишь пеночек. Среди них выделялось размеренное теньканье теньковки-кузнечика и редкие позывы пересмешника — «чигри-чигри-чигри...».

Это было совсем не то, что в начале лета. В природе все стало тише, спокойнее. Звери и птицы уединились в глухие лесные заросли, где растили своих детенышей. Рыба, закончив нерест, уходила вниз по течению и уже редко играла на реке. Разве только какая-нибудь мелкая рыбешка иногда ошалело выплескивалась из воды, пытаясь спастись от настигающего ее хищника.

Над нашим костром взлетали искры. Они таяли в воздухе или, падая, гасли в воде. На поверхности реки плыли созвездия. Было неясно: то ли это еще не погасшие искры, то ли отражение света далеких миров? Казалось, мы двигались по реке, а звезды уносились вниз по течению.

Порой на лесхозовском берегу виднелся костер с сидящими вокруг него косарями. От костра как-то послышалась заунывная сибирская песня — «Глухой таежной стороною», — ее слаженно пели несколько мужских голосов. Временами салик проходил мимо зарастающих куреек, оттуда доносилось сдержанное кряканье уток или оголтелое кваканье лягушек.

А потом опять тянулись лесные молчаливые берега, и только сверчки среди трав да шелест уносимых течением бревен нарушали речную тишину.

Все это было удивительным: и темная река с плывущими звездами, и почти невидимые, пахнущие сеном берега — от них еще излучалось дневное тепло, и шорох скользящих мимо нас бревен, и всхлипывание болтливых бурунчиков на перекатах, и нарастающий шум шиверы, через которую иногда проскакивал плот, и ночные голоса куреек, и молчаливый круговорот течения под крутыми ярами...

Из-за сопок выходила луна. На ее бледном фоне, как на экране, четко обрисовался зубчатый гребень леса, взбирающегося по скалистому кряжу. Кое-где он был выщерблен, наверное, буря повыдергала деревья. Отдельные стрельчатые пихты виднелись на лунном полотне каждой своей веткой, от самого низа до вершины ствола.

Я незаметно заснул. Пробудился от холода, костер догорел. Салик наш прибился к берегу, под какую-то корягу, и стоял, тихо покачиваясь.

Я шестом оттолкнулся от берега, салик неслышно тронулся вниз, по течению.

Из пади подул свежий ветерок. Чипчики, ежась от холода, завозились.

— Смотрите, кто это? — приподнимаясь закричала вдруг Белый бантик. — Гляньте, черт в воде, черт!

Около заповедного берега в реке неподвижно стоял лось. Из воды виднелась только его голова с крупной короной рогов. Издали ее можно было принять за корягу, замытую под яр.

Сохатого на Мане я видел впервые. К реке он вышел лишь ночью, когда здесь не было людей. Я вспомнил рассказ деда Егора, что до сплава лоси на Мане встречались часто.

Проснувшиеся чипчики подняли истошные крики и вопли. Лось рванулся из воды и, сделав крупный прыжок, исчез в тайге.

— Эх, торнуть бы сейчас его, — с сожалением проговорил Абрек, — вот бы он зачапался!

— Так беспременно и торнуть? — угрюмо спросил Алешка. — Однако пусть лучше он на воле живет. Зверь тайгу красит.

— Ополоумел, — захохотал Абрек, — зверя пожалел! Мы на сухом куске сидим, а то бы мясо берляли. Да я бы из одного интереса его убил! Пущай он хоть зря сгинет, мне-то что?

— Ну ты, пуговка свинячья, — с презрением оборвала его Аурика, — разве можешь ты почувствовать? Вся твоя услада жизни — пузырек опрокинуть. Ух, медведь бы вас всех задавил! — добавила она с каким-то отчаянием.

В свете луны лицо Аурики с часто меняющейся гримаской казалось совсем диковатым. Глаза лихорадочно блестели. Алешка внимательно посмотрел на девушку, его, видимо, тревожило душевное смятение Аурики.

— Пошли ты их... — тихо сказал он, положив ей руку на плечо.

После полуночи на реке начал стлаться туман. Он становился все плотнее, пока, наконец, совсем не закрыл берега.

Я пристально вглядывался, боясь пропустить Кандалак, но ничего разобрать не мог. И лишь перед рассветом, когда начала обрадовано лаять Ночка, а ей мычанием отозвался из тумана бычок Пантелей, я понял, что мы плыли мимо кордона.

Чипчики опять спали. На салике теперь дежурил Алешка. Мы с ним подогнали плот к берегу, я соскочил на землю, и салик тронулся дальше.

Во дворе у дымокура, где в сборе были все домашние животные, уже радостно повизгивала Ночка. Увидя меня, поросенок Филя поднялся, приветственно захрюкал и попытался пристроиться к моим ногам. Однако на этот раз я предпочел зайти в дом и улечься в свою постель.

* Замолчи

** Тюрьма