Стояли знойные дни первой половины июля. На кордоне тринадцатом, в Кандалаке, все шло своим чередом.

Юрий Юрьевич проводил дни на реке, я почти ежедневно ходил в тайгу, Инна Алексеевна занималась в кабарожнике. Фрося работала на своем огороде, занималась рыбалкой и пчелами, готовила нам, квартирантам, еду, стирала и гладила, ухаживала за кабарожками и домашними животными.

После объяснения на реке Фрося стала относиться ко мне подчеркнуто холодно. Но у нее часто бывали заплаканные глаза, а однажды, уходя в тайгу, я обратил внимание, что она грустно, с какой-то тоской, смотрела мне вслед.

Василий заметил наши сдержанные отношения и сделался ко мне дружелюбнее.

В доме, с тех пор как Инна Алексеевна взяла на воспитание двух кабаржат, жить людям стало беспокойно. Малыши бегали по всем комнатам и, как только обнаруживали отсутствие своих воспитательниц, поднимали неумолчный крик. Они постоянно требовали, чтобы Инна Алексеевна или Фрося их приласкали.

Кабаржата ставили передние ноги на колени сидевшей в комнате Инны Алексеевны или Фроси и, если на них долго не обращали внимания, начинали бить своими ногами до тех пор, пока не выполнялось их желание. Обычно они успокаивались лишь после того, как им почешут загривок.

— Зверь и тот ласку просит... — как-то сказала задумчиво Фрося и вздохнула.

Однако малыши никогда не позволяли притрагиваться к спине или животу. Они при этом испуганно подпрыгивали, но потом, словно спохватившись, продолжали канючить.

Инна Алексеевна с ними извелась.

Однажды я заглянул в дневник ее наблюдений над кабаржатами и прочел запись, сделанную накануне:

«В час ночи Малютка прыгнула на мою постель, с писком прося еды. Я хотела спать и не встала. Она полизала мои руки, лицо, потом улеглась в моих ногах. Но едва я заснула, как, около двух часов ночи, обе кабарожки стали прыгать по кровати, настойчиво требуя кормежки. Не желая возиться с молоком, я протянула руку в ящик и сунула им горсть лишайника. Они съели его около 70 граммов.

В четыре часа утра Малютка забегала по комнате, издавая громкие жалостные звуки, похожие на мяуканье. Игрунок подбежал к моей кровати и стал настойчиво толкать меня передними ногами, чтобы я проснулась. Я отодвинулась к стенке, тогда он начал будить Юрия, спавшего на раскладушке. Юрий встал и дал им из бутылок молока. Они выпили примерно по сто граммов.

В семь утра началось все сначала. Кабаржатам уже месяц, но отучить их от ночной кормежки не удается».

Звереныши допекали Инну Алексеевну и Фросю не только тем, что не давали спать. В этом возрасте, оказывается, кабаржатам надо было время от времени делать массаж промежности, иначе они страдали запорами и могли от этого даже погибнуть. И днем, и ночью они поднимали вдруг отчаянный крик, требуя помощи. Фрося по интонации их голоса догадывалась, в чем дело, и спешила к ним, чтобы, по ее выражению, «посадить детей на горшок». Но когда Фрося выходила из дому, то эти обязанности приходилось выполнять Инне Алексеевне. На воле, надо думать, массаж кабаржатам производит языком мать.

Порядка в доме теперь не было. Малыши любили запрыгивать на все высокие предметы в комнате — столы, кровати, комод, где и устраивали себе лежки. Однако, прежде чем лечь, они усердно разгребали под собою копытцами, очевидно, представляя, что им мешают здесь сучки или камни. От этого на постелях все морщилось и комкалось, а на стол вообще ничего нельзя было класть: стоило кабаржатам туда запрыгнуть, как вещи летели на пол.

Вместе с тем звереныши были чистоплотны, как кошки: «уборную» они выбрали себе в одном углу комнаты и в других местах чистоты не нарушали.

Инна Алексеевна стала раздражительной и кляла тот

день и час, когда согласилась сюда приехать, а еще больше — когда решила взять на домашнее воспитание этих маленьких тиранов.

Кстати сказать, пропавший вскоре после рождения кабаржонок из двойнят быстро обнаружился, он просто был хорошо замаскирован в траве. А ведь его мнимая пропажа в кабарожнике и послужила поводом для того, чтобы взять малышей в дом.

Теперь этот кабаржонок, воспитываемый матерью, выглядел значительно крупнее, чем его сестренка Малютка, живущая в доме.

Инна Алексеевна нередко теряла терпение и сердито покрикивала на пристающих к ней питомцев.

Тогда Малютка с жалобным писком начинала бегать вокруг воспитательницы, а Игрунок смиренно становился перед ней на колени, прижимал к полу голову и издавал жалкий звук, напоминающий то ли крик зайца, то ли короткое блеяние козленка. Такую же умоляющую позу он обычно принимал, если очень хотел есть.

Смягчаясь, Инна Алексеевна говорила:

— Ну что? Провинились? Ну, ладно, ладно. Только не приставайте.

Людей, живущих в доме, кабаржата различали по одежде и, наверное, по запаху тела. Когда воспитательницы меняли платье, кабаржата боялись к ним подходить и долго издали принюхивались.

К домашним животным звереныши привыкли быстро: заигрывая с собакой, прыгали к ней на спину, а кота облизывали и порою вместе с ним спали.

Кабаржатам пошел второй месяц. Инна Алексеевна решила перевести их в небольшой загончик кабарожника. Чтобы малыши могли постепенно отвыкать от людей, первое время около кабаржат дежурила Фрося или Инна Алексеевна, отлучаясь с каждым днем все чаще. Детеныши покричали, покричали, а потом постепенно смирились.

Наконец-то в доме все вздохнули спокойно. Без маленьких скандалистов можно было вернуться к нормальной жизни. О переводе зверенышей в кабарожник сожалела лишь одна Надюшка, которая дома с ними очень подружилась.

Василий иногда посмеивался над женщинами:

— А не пора ли нам вернуть кабарожек в дом? Что-то скучно без них: А?

Надюшка принимала это за чистую монету и, радуясь поддержке отца, пыталась уговаривать тетю Инну.

В эти дни на реке произошел случай, после которого Василий стал относиться ко мне с еще большим расположением.

В воскресенье в полдень Василий, Юрий Юрьевич и я купались на реке, у кордона. Фрося с Надюшкой уплыли на лодке, чтобы где-то на другом берегу, в известном им грибном месте, поискать маслят и подберезовиков. Инна Алексеевна улеглась отдыхать, она все еще не могла отоспаться после хлопот с кабаржатами.

Мы, загорая, лежали на песчаном берегу. Разговор зашел о женщинах.

— У бабы завсегда блажь на уме, — философствовал Василий, — вот оно в чем дело! Ей надобно, чтобы пожалели ее, приласкали. Это я по своей Фроське знаю. Уж немолода, двадцать семь стукнуло, а нет-нет — такое зачнет болтать, слухать стыдно! Только ведь на все свое время. И мы парнями дивно ластимся к девкам, поголубиться с ними охота. Пора такая! Даже зверь и птица любятся. К примеру, глухаря взять. Токует по весне, пыжится, копалуху свою обхаживает. Потом что? Прочь летит, забьется в самую чащу, вылиняет там, о копалухе своей до будущего года не вспомнит. Ясное дело, люди — не глухари. Только закон жизни один: на все своя пора. Когда поженились, детенок появился, чего уж цацкаться промеж себя? Тут любовное дело между прочим идет. А баба не понимает — ей все это заглавное. Верно я говорю или нет? — испытующе посмотрел он на нас.

Я хотел ему резко возразить, мне до боли стало жаль Фросю. Не тот он человек, которого искала она в жизни.

Может быть, даже я выдал бы себя, свое отношение к Фросе. Василий мне сейчас был неприятен, пожалуй, ненавистен.

Но ответить ему не пришлось.

На реке послышались выстрелы. Сверху, из-за поворота, показался салик с людьми. Оттуда, с салика, стреляли по берегам.

Лесник вскочил, поспешно оделся и бросился к лодкам. На одной уплыла Фрося, но здесь была еще старенькая лодка, которой пользовался Юрий Юрьевич.

— Постойте, я с вами! — крикнул я, прыгая вслед за ним в лодку как был, в одних трусах.

На салике развевался черный пиратский флаг с белым черепом и скрещенными костями. На плоту виднелось несколько полуголых людей. Один из них держал в руках обрез и, время от времени заряжая его, палил, не целясь, то в один, то в другой берег.

Я подумал о Фросе и Надюшке, ведь они были сейчас где-то на том берегу...

Наша лодка быстро шла наперерез салику.

— Брось стрелять, гад, — во весь голос закричал Василий, — брось стрелять!

— Тебе что, дубаря врезать? — навел на него обрез стрелявший.

— Жорики, — снимая с головы берет, обернулся он к своим друзьям, — подержите мне шляпу, я пилюльки им отолью.

Сомнений не было — плыли чипчики. Я узнал Анику и всех других. Кажется, не хватало только Алешки. У Аники на этот раз вместо гитары в руках находился обрез.

Лодка толкнулась в бревно салика, и Василий, прыжком заскочив на плот, бросился на Анику. Он хотел вырвать у него обрез, но тот с размаху толкнул Василия в грудь, и лесник с шумным плеском упал в воду.

— Получил, падло? — захохотал Аника.

Друзья поддержали его дружным смехом. Я услышал, как рявкал от удовольствия Бормота.

Раздумывать было некогда. Чипчики с любопытством смотрели на барахтавшегося в воде Василия, не обращая на меня внимания.

Бросив весла, я перескочил на салик и, вырвав у Аники обрез, в свою очередь столкнул его в воду.

Однако на лодку вернуться мне не удалось, ее отнесло течением. Я прыгнул в воду и, подняв в одной руке обрез, поплыл к берегу. Оглянувшись, я увидел, что Василий пытается догнать лодку, а чипчики вытаскивали на плот Анику.

С салика неслись угрозы и ругань. Мне показывали кулаки, но пристать к берегу чипчики не решались.

Василий поймал лодку. Он подплыл, и я ему передал обрез.

— Спасибо! — сказал он, оглядывая меня словно другими глазами. — Вы парень, оказывается, рисковый. Товарища в беде не оставите.

А через два часа вернулась Фрося, рассказав, что салик едва не затянуло под залом, который недавно образовался на реке, километром ниже нашего кордона.

Фрося, отталкиваясь шестом, плыла против течения к дому, когда увидела, что никем не управляемый салик понесло к залому. Она им закричала, но ее, наверное, не поняли, в ответ послышался смех. Тогда Фрося села к веслам и, повернув лодку, стала догонять салик.

— Реву им, — говорила она, — «вертайте в сторону, в залом утянет!». А туристы только хохочут. Гляжу, там и девки есть, в одних трусах и лифчиках, срамота какая! «Погибнете зараз!» — рукой им на залом показываю. А он уже рядом, все теперь — пропали! И тут одна деваха поняла меня: бросилась к гребям, салик повернула. Чуть-чуть успела, не то бы сгинули люди... Да что ж это пикетчики смотрят? Надо скорее разобрать залом! Ты, Василь, сгоняй к ним, пущай разбирают. Люди теперь каждый день плывут...

— А энтих мне не жалко, — угрюмо бросил лесник, — пущай бы и сгинули.

На другой день приплыл дед Егор и привез неприятные новости: у Зайцевых медведь задрал корову. Паслась она обычно недалеко от кордона, но на этот раз, спасаясь от пауков и мух, убежала в тайгу, где на нее и напал медведь, должно быть, Громила.

Федор и Анисья, переплыв реку, пришли просить Егора отвезти мясо для продажи в Береть. Лесник отказался. Они обратились к пикетчикам, те их прогнали. Тогда Зайцевы сели на берегу, неподалеку от Егорова кордона, и Анисья запричитала во весь голос.

— Аниска голосит, а Федька молчком камешки в воду бросает, — говорил Егор, — час она воет, другой, вроде покойника отпевает. Анка моя вскозырилась, реветь ей зачала: «Пошто на нашем берегу воешь, неча тут страх нагонять!» А мне как-то муторно стало: к людям беда пришла, и помочь некому. «Что уж обиду помнить, раз такое дело, — сказал я Анке, — душина от мяса пойдет, не продадут они его. Дети ведь у них, выручать надо». Анка поперва напала на меня: «Тебе боле всех надо», — опосля образумилась: «Поезжай, говорит, куда теперь деться». Как услышала Аниска, что поеду я с ними, руки бросилась целовать мне. Вот как прижало их, лягушкина сила!

— Продали мясо-то? — спросил Василий.

— По дешевке в столовку сдали. Кто в Берети по базарной цене ныне возьмет? За эти деньги корову обратно им не купить. Надежда у них на телку. Телка осталась.

— Этот Громила у всех манских лесников скот порешит, — мрачно произнес Василий, — а мы все Москву ждем! Корову купили — глаз с нее не сводим, кабы медведь опять не задавил. Нет, видно, без Москвы надо его кончать. Пущай меня осудят за браконьерство. Что теперь Федька с детворой будет делать, покамест телку дождут? Замрут они без молока, ей-богу, замрут...

— Тут еще одно нехорошее дело вышло, лягушкина сила! — нахмурившись, вспомнил Егор. — Анадысь прибегает ко мне Павлуха-звездочет, лица на нем нет. Поманил меня с избы: «Наши ребята, говорит, поплыли сохатенков убивать, в Федькином обходе у Синего Камня два сохатенка с боталами на шее объявились. К реке они вышли, — сказывает Павлуха, — а мы там бревна спихивали». Я ему в ответ: «Хлопуша ты, где же это видано, чтобы на сохатых ботала висели?» А он божится, что сохатенки ручные и людей не пужаются.

— Получилось так, — продолжал старик. — Степан за мелкашкой на пикет поехал, а Звездочет с ним отпросился, вроде лопотину сменить, вымок он в воде-то. Но тут ментом ко мне прибежал, упредить насчет сохатенков. Я, конечно, на свою лодку — и за Степаном. Обход Федькин, не мой, да ведь не в том дело, зверят спасать надо. Подплыл я к Синему Камню, пикетчики на берегу загорают, и Степан со Звездочетом тут. «Пошто, дед, приехал?» — спрашивает Степан. А Звездочет сидит весь белый на лицо, голову опустил. Думаю, что им сказать? Павлуху выдавать нельзя, выживут его зараз, да и набьют. «Погода, говорю, хорошая, да кабы не испортилась, поясницу ломит». — «А коли ломит, — смеется Степан, — домой поезжай, на печку». Покурил я, покрутился в кусты зашел, сохатят не видать. Должно, убегли сохатята. Да и то, сколь на Мане живу, а чтоб ботала на зверях были, такого не слыхивал!

— Ну и что дальше? — не выдержал я.

— Вот и все, лягушкина сила! — с досадой отозвался Егор. — Нет сохатят, я и уплыл обратно.

Он не спеша набил трубку, закурил и, прищурив глаза, задумался.

Мне показалось, старик что-то недоговаривает. Наверное, он сожалел, почему до конца не проследил за судьбой лосят.

Я уже догадался, что это были Светик и Елочка, лосята Елены Александровны. Мне вспомнилось, как они обрадовано встречали свою хозяйку, когда она приехала с «гостинцами» для зверей из города на Коньке-горбунке. Позже Елена Александровна мне рассказывала, что их, совсем малышами, принесли ей в живой уголок два старика, жившие в какой-то далекой таежной деревне. Были эти деды в лесу, и на болоте за ними увязались лосята, так и пришли вместе с людьми в деревню. Старики оставили их у себя. Однако в сельсовете старикам сказали, что за лосят оштрафуют, и велели сдать зверят в заповедник. Деды испугались и повели лосят в город.

Где шли пешком, где их подвезли машиной. Дорогой молоко покупали, кормили детенышей. Дня за четыре кое-как до Столбов добрались. Потом хозяйка лосят к себе приучила, днем они в тайге паслись, на ночь домой шли. Только на этот раз лосята, видимо, заблудились, на Ману попали.

— Это в самом деле ручные сохатята, — сказал я, — колокольчики им в Столбах повесили. Чтобы никто не тронул. Неужели так и неизвестно, куда они делись?

— Как неизвестно? — вздохнул дед Егор. — Туда и делись, куда Федькина корова попала. Свежинку пикетчики в столовку сдали.

— Убили?

— Ну! Покамест я со злыдарями толковал, сохатята в кустах отдыхали. Только не видал я их там, должно, в другую сторону подался. Уплыл я, тут пикетчики и прикончили сохатят. Опосля мясо на моторку — и в Береть.

— Что же это Павел-то промолчал?

— Павлуха-то? Вьюнош хлипкий он, Не показал мне сохатят, побоялся, видать. Однако опосля иступился за них, да где ж ему одному справиться? Сказывал он мне: когда прицелился Степан из мелкашки в одного сохатенка, другой зверенок в защиту его бросился. Хлестко так Степана передним копытом по руке ляснул. Тот аж мелкашку выронил. Живорез совсем лютым стал, вытащил нож и на сохатенка бросился. Тут Звездочет очкнулся, заревел ему: «Не трожь сохатенка!» — и Степана за руку. Степан кулаками самого Звездочета чуть не прикончил. Скрозь в синяках оставил. Теперь Звездочет насовсем ушел с пикета. А жаль! Смиренный парень был. Не чета энтим варнакам, лягушкина сила!

Мы слушали в тягостном молчании. У меня перед глазами стояла жуткая картина убийства доверчивых животных. И я словно сам видел сейчас, как заслонил их собой Павлуха-звездочет. И как бил его там озверевший браконьер...

— А ты говоришь, — осуждающе посмотрел на меня старик, — «колокольца им повесили». Да разве ж этим зверя спасешь? Злыдарям убить — раз плюнуть. Была бы пожива, остальное их не касаемо. Вот тебе и «колокольца»! — сердито добавил он и, насупившись, тоже замолчал.

Не успели забыться все эти тревоги и неприятности, как нагрянула новая беда. Видно, в самом деле, в одиночку она не ходит.

Ранним утром, когда над рекой еще стлался густой туман, и пряди его наползали на прибрежные пихты, путаясь в густых ветвях, в лесу раздалось отчаянное ржание, и через минуту перед домом показалась скачущая Зорька.

Тяжело вздымая боками, она остановилась, еще раз громко, призывно заржала, словно вызывая к себе хозяина, и вдруг упала замертво у крыльца, судорожно подергивая ногами, заливая землю кровью...

Фрося, доившая во дворе корову, бросилась в дом, подняла всех с постели.

У Зорьки слева на груди оказалась кровоточащая рваная рана.

Осмотрев ее, мы с Василием убедились, что Зорька погибла от острого соснового сучка, который глубоко воткнулся в грудь и, войдя в область сердца, нарушил основные венечные сосуды. Лошадь могла напороться на него лишь при быстром беге в тайге.

— Напужалась кого-то... — стоя над мертвой Зорькой, растерянно проговорил Василий, — беспременно медведь это! Неужто опять Громила? Жизни решусь, а его прикончу! — сжал он кулаки.

Мы с ним пошли по следам, выбитым копытами Зорьки.

Они привели нас к высокотравной елани в устье ключа Кандалак.

Здесь вокруг обширной «лывы» — озерка из вешней воды, уцелевшего до летних дней — разросся гигантский борщевик. Его огромные белые зонтики поднялись непроходимыми зарослями — люди в нем теряли друг друга в двух шагах. Среди этих джунглей виднелись туннели — медвежьи тропы.

Зорька приходила к снеговому озерку на водопой. Следы показали, что, когда она пила, на нее бросился лежащий в зарослях медведь. Какое-то время он преследовал ее по тайге. Крупные отпечатки вкривь поставленной лапы несомненно принадлежали Громиле.

Василий выругался.

— Боле никакого разрешения мне не надобно! — с мрачной решимостью сказал он. — Покамест не разделаюсь с ним, спокоя не будет. А там пущай меня отсель хоть выгоняют!

Я подумал — он прав. Что тут еще ждать? Я предложил ему свою помощь.

— Сам справлюсь. Не впервые, — отрывисто бросил он. — Скорей бы только выследить!

С этого дня Василием овладело лишь одно желание — отыскать Громилу. Но конское мясо, выложенное для приманки у снегового озерка, растащили какие-то хищники, а медведь не появился.

Василий вставал рано, приходил поздно. Было заметно, он утомлен поисками медведя. Зверь был осторожен, да и охотничий район деятельности Громилы оказался довольно широким: он бродил в обходе не только Василия, но и Федора, а может быть, даже заходил к Иннокентию.

Не встречались следы Громилы и мне, хотя я почти каждый день бывал в тайге. Свежие отпечатки медвежьих лап попадались нередко, но они принадлежали другим зверям. Однажды я близко столкнулся с медведицей, около нее возились двое медвежат. Она злобно зарычала, ощетинилась, и я, не желая ее беспокоить, поспешил отойти подальше.

Лето было в разгаре. По берегам реки и на островах поднялись пышные белые султаны таволги. Займище запестрело ромашками, геранью, кипреем, девясилом. В тайге зацветали желтые лилии — краснодневы и киноварно-красные саранки. На еланях и по лесным опушкам сквозь обильно цветущее буйное крупнотравье — дудники, василистники, скерды, борщевики — трудно было пробиться.

Вдоль ключей над водой свисали тяжелые темно-красные гроздья кислицы, на каменистых россыпях зрели продолговатые голубые ягоды жимолости. В борах поспевала черника. Семена кедра едва достигли молочной спелости, а шишки уже начали сбивать нетерпеливые сборщики орехов.

Если мне надо было наблюдать маралов, я шел в светлые травяные боры или в боры-черничники, где летом чаще всего встречались эти животные. Но когда меня интересовала кабарга, я направлялся в сухие скалистые сосняки или на сивера, в сумеречные пихтовые леса. На сиверах обычно держался и медведь.

Среди мощных стволов, похожих на колонны, под густыми ветками пихт, опутанными седыми прядями лишайника, травы почти не росли. Густой мох скрадывал шорох шагов. Лишь изредка раздавался писк бурундука или резкий крик кедровки. Здесь всегда было тихо и мрачно. Порой казалось, что идешь по сырому полутемному подземелью.

Однако, как ни странно, в таких местах любили гнездиться мухоловка мугимаки, соловей-свистун, сибирский дрозд и некоторые другие редкие реликтовые птицы. Наверное, их привлекал этот первозданный покой.

Здесь чаще, чем где-либо, нападали клещи. Правда, теперь, в жаркие дни, их стало меньше, пихтовом лесу все-таки набиралось на одежде до двух десятков клещей.

Я помнил, что на сиверах, куда редко заглядывает солнце, быстрее всего можно ожидать и встречи с «иксодес персулькатус», клещом, укус которого вызывал энцефалит. Возбудитель этого опасного заболевания находился в крови каких-то диких животных, обитающих в тех же станциях, где держался иксодес персулькатус. Напившись крови животного, клещ-вирусоноситель мог перенести заразу на человека.

Идя по сиверам, я осматривал себя внимательнее и чаще обычного, стараясь быстрее избавиться от клещей. Но вести наблюдения за некоторыми животными можно было лишь в этих местах. И, конечно, Инна Алексеевна, нуждавшаяся в наблюдениях за кабаргой на воле, сюда не пошла бы ни за какие блага.

Деятельная жизнь кабарги начиналась только после захода солнца. Днем она чаще спала в каком-нибудь укромном уголке. Однако кабарга слишком осторожна и пуглива, поэтому увидеть ее в тайге очень трудно. Но каждая кабарга придерживалась определенного участка леса. И это позволяло мне обнаруживать ее там, где проходили тропы, по которым, кормясь в темноте, она совершала обход своего участка.

В горных сосняках, несмотря на их меньшую доступность, увидеть кабаргу днем было, пожалуй, легче. Животные устраивали здесь лежки на возвышенных местах, откуда они быстрее замечали грозящую им опасность! Убегая в недоступные скалистые места, кабарга искала спасения на отстоях. Легкое мускулистое тело ее мелькало на таких кручах, куда не забраться было ни одному хищнику.

Я убедился, что, заметив кабаргу, надо идти очень медленно и вести себя так, словно не проявляешь никакого интереса к месту ее лежки. Тогда кабарга, затаясь может подпустить к себе довольно близко, метров де пяти. Но стоило ускорить шаг или направиться не мимо, а прямо к ней, как она мгновенно вскакивала, иногда издавала хриплое «чиф-фый» — и крупными прыжками исчезала с глаз.

Меня очень интересовало это скрытное животное, которое, по словам одного известного ученого, «бегает с быстротой антилопы, прыгает с уверенностью козерога и лазает со смелостью серны». К тому же кабарга была эмблемой Восточной Сибири и находилась здесь у края западной границы своего распространения. Однако я мог уделять ей внимание лишь попутно с наблюдениями над другими животными в тайге.

Инна Алексеевна занималась кабаргой в питомнике более детально. Сейчас она выясняла, какие растения предпочитают в корм ее подопечные. Вместе с Фросей они собирали разные травы, вязали их в пучки и развешивали в загоне. К удивлению Инны Алексеевны, кабарожки, помимо лишайника, больше всего лакомились кровохлебкой, геранью и другими растениями, которые для многих животных считались несъедобными.

Основные наблюдения в кабарожнике велись ночью. Днем, как и на воле, животные здесь больше лежали, занимались жвачкой.

После того как вблизи кордона начал безобразничать Громила, Инна Алексеевна настояла, чтобы на ночные наблюдения ее сопровождал муж. На Юрия Юрьевича, который работал от зари дотемна, а иногда возился на реке и до полуночи, легла новая нагрузка. Но он не унывал. Все, что касалось научных исследований, он делал с величайшим энтузиазмом. Я порой завидовал ему, его фанатичности: он мог легко отрешиться от всяких удобств, отдыха, развлечений, лишь бы работать, работать.

Инну Алексеевну, с ее ленцой и постоянными жалобами, я, казалось, знал насквозь. Но как-то она меня удивила.

Однажды в сумерках Инна Алексеевна зачем-то вошла в кабарожник. Она успела сделать вдоль ограды лишь несколько осторожных шагов, опасаясь спугнуть кабарог, как вдруг неожиданно увидела над собой, на суку березы огромную затаившуюся кошку.

Круглыми сверкающими глазами та смотрела прямо на нее.

Инну Алексеевну охватил ужас. Она почувствовала, что тело ее онемело, ноги перестали повиноваться. В это время ветерок, который ранее дул с реки, видимо, переменил направление, и кабароги внезапно почуяли подкравшегося к ним зверя. В кабарожнике раздалось тревожное шиканье, поднялся страшный переполох, кабароги заметались по загону, как безумные, и Инна Алексеевна увидела, как кошка вся сжалась, приготовившись к прыжку. Ей представилось, что рысь сейчас на ее глазах растерзает одну из кабарожек.

Инна Алексеевна сама не знает, что придало ей силы. Она бросилась с криком к березе, пытаясь предупредить прыжок зверя, и рысь, которая, конечно, и без того бы теперь удрала, спрыгнула за ограду, исчезла в тайге.

Наутро по следам я установил, что это была еще молодая рысь, видимо, небольшого размера.

Юрий Юрьевич ходил, как именинник: Инна Алексеевна совершила поступок, которым он гордился.

Может быть, после этого и я стал к ней более снисходителен. Во всяком случае, я увидел, что кое в чем она была права. И мне здесь, как и ей, многого не хватало: общения с людьми, хороших книг, музыки.

Главным развлечением по вечерам у меня была рыбная ловля. На удочку ловилось быстро и много, однако больше попадалась всякая мелочь — сорожки, ельцы, ерши. Если Юрию Юрьевичу в сети, вентеря; наметки шла крупная рыба, которую после научной обработки он отдавал Фросе, моя мелочь в такой день браковалась, и. я охотно уносил ведерко обратно к реке, чтобы выпустить своих пленников в воду. Меня увлекал сам процесс ловли, хотя нередко выяснялась ее полная бесцельность.

Сидя по вечерам на своей рыбалке, я нередко забывал об удочках. Темнело здесь поздно, и я задумчиво подолгу глядел на бегущие струи воды, приносимые сюда из далеких белогорий. Мана почти все лето питалась горными снегами, и, хотя воды теперь стало меньше, ее еще хватало для сплава непрерывно идущего сверху леса.

От реки всегда веяло приятной прохладой, но особенно хорошо здесь было к ночи, когда по ключам спускались сюда местные горные ветерки. Они шевелили, будто раскачивали поверхность реки, нагоняли на нее пеструю рябь, и тогда казалось, что из каждой пади на спокойно плывущую Ману дует какой-то, невидимый лесной озорник. Эти ветерки, называемые Юрием Юрьевичем «таежными духами», словно старались спутать длинно-зеленое покрывало реки, вьющееся среди гористых берегов. Иногда, играючи, они с легким посвистом сталкивались друг с другом, на стыке их поднималось завихрение, вода начинала приплясывать, таинственно всплескивать, вздымать чуть видимые веерки брызг. Но баловство местных ветерков мало тревожило Ману. Все так же терпеливо и покорно, с тихим бормотанием несла она на себе своих таежных братьев: в объятьях ее вод плыли неисчислимые сосны, кедры, лиственницы, плыли до встречи с Енисеем, которому Мана передавала этот груз. И только если сверху, с юга, с силой прорывался дальний ветер — а с ним обычно шла непогода, «морок», как говорили сибиряки, — Мана приходила в волнение, начинала шумно плескаться, накатывать валы, серебриться беляками...

В один из пасмурных дней, когда глухо шумела разбуженная ветром тайга и в ее гул вплетался разъяренный голос бушующей Маны, Василий пришел из леса с воспаленными глазами, охваченный жаром, шатаясь от слабости.

Пытаясь сдержать дрожь, он поспешно лег в постель. У него болела голова, ломило суставы. Поставили градусник: тридцать девять и пять.

Василий позвал меня.

— Глянь... Антон... Николаич... — с усилием говоря, приподнял он рубашку, — глянь сюда... Видишь? Не везет мне... Понимаешь... Не везет!

На боку ярко алело пятно. Это был укус клеща. Я понял — Василий, в погоне за Громилой, повстречал где-то, наверное на пихтовых сиверах, зловещего иксодеса персулькатуса.

— Ты выслеживай его, гада... Слышишь? Только... сам Громилу не трогай. Он спуска не дает... Его исподтиха надо... Не успел я. Однако вернусь... Тринадцатый кордон... Понимаешь? Проклятое место! И клещи тут. И медведи. Видишь его? Клещ на лапах стоит. У, косматый дьявол! Бей его, бей!

У него начинался бред.

К вечеру ветер ослаб, но река еще недовольно шевелилась. С первой попутной моторкой, прошедшей вверх, я поплыл к деду Егору сказать, чтобы он отвез Василия, видимо заболевшего энцефалитом, в больницу.

Свинцовые валы ворочались с глухим рокотом, бросали лодку, встречный ветер забрызгивал водой. Пока добрались до сторожки Егора, я весь промок.

— Ты, паря, гадаешь, это клещ? — недоверчиво посмотрел на меня старик. — Не-ет, от клеща болести не будет! А ехать все одно надоть. Снимай лопотину, обсушись. Луна взойдет, тут и поплывем.

К полуночи Мана успокоилась. Мы неслись на лодке по серебристой дорожке среди темных угрюмых берегов.

— Вишь, тайга нахохлилась — заметил дед Егор, — ветролом прошел, покорежило дивно ее, вот она и нахохлилась. Она, тайга, ведь разна бывает. И Мана разна. Понимать их надоть, лягушкина сила!

Он помолчал и назидательно добавил:

— Тайга до себя не каждого примат. Так-то, паря... Я знаю, он сейчас подумал о Василии.

На рассвете больного увезли в город.