На лугах и таежных полянах отцветали жарки. Реже встречались красочные цветы орхидей — венериных башмачков, кукушкиных слезок. Но уже зацветало таежное крупнотравье. Редколесье оживилось мозаикой ярких красок. Елани, набухшие гигантскими сочными травами, заиграли белыми, синими, желтыми цветами, словно опоясались радугой. Буйно вздымались желто-зеленые дудники, раскрылись огромные белые зонтики борщевиков, выбросились вверх лиловые стрелы борцов и живокостей, засверкали червонным золотом девясилы.

Казалось, земля спешила выставить напоказ сразу все, что могла создать. Влажный воздух еланей благоухал травами. Каждое цветущее растение имело свой неповторимый запах, и плавающий здесь аромат кружил голову.

В руслах россошек, среди крупнотравья, встречались глухариные выводки. Ранние глухарята, покрывшись первым бурым пером, выросли уже с голубя. На таежной тропе часто вспархивали слетки певчих птиц, совсем недавно покинувшие свои гнезда. А слетки нелюдимой скрытной кукши неожиданно оказывались очень любопытными. Они подолгу следовали за человеком и безбоязненно подпускали к себе на несколько шагов.

Однажды утром, выйдя на займище, я увидел, как вдоль опушки леса летел вальдшнеп, цепко держа что-то в когтях. Приглядевшись, я понял, что он осторожно переносил по воздуху своего детеныша.

В тайге я нередко обнаруживал маралух, сопровождаемых уже окрепшими телятами. Почуяв человека, они настороженно поднимали голову и, тревожась, поспешно уводили маралят в глубину леса.

А птичьи песни постепенно затихали. Но по вечерам и утренним зорям острова на реке и заросли в ключах еще звенели трелями соловьев и камышовок.

Коренная начала спадать, вода отошла от Яров. «Игровые» у рыб закончились. Бревна по реке плыли уже не столь густо, как раньше, и все чаще, особенно вдоль берегов, словно на якорь, вставали топляки. У пикетчиков короткая пора вынужденного безделья отошла, теперь они с утра до вечера, по пояс в воде, сталкивали с берегов застрявшие бревна.

На Мане появились первые салики с туристами. Они плывут медленно, километров пять в час. На шестах подняты флаги, обычно из пестрого платка или цветной рубашки. Иногда на плотах видны палатки, горят костры.

Большие салики управляются гребями, которые пристроены спереди и позади плота, но чаще — лишь позади. На маленьком салике из пары бревен отталкиваются шестами, он поднимает не больше двух людей.

Теперь тихое уединение нашего кордона временами нарушается дружной хоровой песней, игрой на гитаре, переборами баяна. Фрося, Надюшка и даже Инна Алексеевна выбегают на берег и долгими взглядами провожают проплывающие мимо салики.

Я знаю, что Инна Алексеевна в эти минуты особенно сожалеет об оставленном ею городе и завидует тем, кто через несколько дней опять окажется там.

А о чем думает Фрося? Наверное, музыка, песни будоражат в ее душе какие-то чувства, которые здесь, в таежном краю, не принято показывать на людях.

У меня разум берет верх над чувствами. Я избегаю Фросю, и она это с горечью замечает: в ее взгляде недоумение и укоризна. Надо бы все объяснить ей. Но как? И все-таки объясниться пришлось. Фрося как-то перед вечером попросила меня помочь ей наловить на ужин рыбы. У Юрия Юрьевича шла полоса неудач: часть сетей у него прибрали плывшие на салике пижоны, переметы сбило молевыми бревнами, унесло течением, а оставшимися орудиями лова добывалась сейчас одна мелочь — елец, ерш, плотва. Из нее, после научной обработки, варили щербу, но она порядком всем надоела.

Фрося решила сплавать в ближнюю курью, где надеялась отловить щук, которые могли там задержаться после нереста. И хотя мы поехали за рыбой с боталом, а «ботать» на реке особенно любила Надюшка, она ее с собой не взяла.

До самой курьи мы ехали молча. Фрося, сидя на корме, почти не смотрела на меня, но я заметил, как на ее лице то вспыхивали, то таяли алые пятна румянца. Она волновалась.

Мы растянули поперек протоки сеть, куда должна была пойти рыба, и, приминая лодкой осоку, торчащую из-под воды, поплыли в глубь курьи. Я греб, Фрося, стоя, держала ботало — длинный шест с массивной железной воронкой на конце.

Начали первый заход. Фрося, пугая рыбу, гулко ударила в глубину воды боталом.

Над рекой пронесся ухающий звук. Еще удар, еще... Лодка приближалась к растянутым сетям. Рыба, спасаясь, уходила впереди лодки. Сквозь воду было видно, как спешили испуганные стайки сорог и ельцов, как плотным косяком проскочили полупрозрачные мальки и темным силуэтом пронеслась по дну обезумевшая от шума крупная щука.

В сетях билась рыба. Фрося, распутывая ячею, проворно выбирала ее, бросая на дно лодки крупную рыбу и отпуская в воду мелочь.

Трехкилограммовая щука, хищно открывая пасть, извивалась и билась в руках Фроси так яростно, что я привстал, чтобы помочь усмирить пленницу.

Руки наши встретились, и я нечаянно толкнул Фросю в плечо. Она разжала пальцы, щука высоко подпрыгнула и шлепнулась в воду.

Фрося медленно опустилась на скамью и молча посмотрела мне в глаза.

— Что ты со мной делаешь? — тихо проговорила она. — Пошто мучаешь?

— Фросенька, милая! — вырвалось у меня. — Не хочу тебя мучить. Я знаю только одно: нельзя мне тебя любить, нельзя!

— Нельзя? Ране ты иное говорил. Растревожил меня, а теперь убегаешь. Что я тебе худого сделала? Али не видишь, как сохну по тебе?

— Фрося, у вас семья. Не хочу я поперек дороги Василию стоять... И уехать с тобой не могу. Честно говорю об этом...

— Что же ты это зараз не решил? Дивился, целовал меня. А я-то верила! Думала, взаправду тебе нужна...

Я с трудом сдерживал себя, чтобы не обнять ее. Правда, я все еще стоял перед ней истуканом, но, наверное, какие-то считанные секунды отделяли меня от возврата наших отношений.

— Фросенька! Клянусь, лучше тебя я еще никого не знал! Я и себя мучаю, пойми меня...

— Ты подошел ко мне с такой ласковостью, — с горечью продолжала она, — и я загадывала — век буду тебя любить. Будто ветролом у меня в душе пронесся. Все бы я для тебя сделала! А ты... испугался ты! Эх! Не надолго же я понадобилась...

Она уронила голову на грудь и заплакала.

— Никого у меня на свете нет, окромя Надюшки! — произнесла она сквозь слезы, по-детски тонким голосом. — И никто меня не жалеет...

Как ни странно, но слезы эти сейчас остановили меня. Я снова, очень отчетливо, представил: слезы Фросины — не последние. Счастья на чужом несчастье у нас не будет...

— Фрося, — овладевая собой, заговорил я, — объясню тебе все. Когда я понял, что делаю ошибку, хотел уехать на другой кордон. Чтобы ни тебя, ни себя не тревожить. Мне это не разрешили. Что же оставалось? Реже с тобою видеться. Может, тогда скорее успокоимся. Вначале, правду сказать, не зная я, что так за сердце меня возьмешь ты. И не подумал, что всерьез отвечать мне будешь. А если бы мы волю себе дали? Что было бы, Фросенька?

— Теперь уж ничего не будет... — вытирая слезы концом косынки, жестким голосом произнесла она, — ничего! А могло быть счастье. Однако таким, как я, в жизни не фартит...

Она глубоко вздохнула.

— Пусть будет по-твоему. Только знай: тебе первому душу открыла. Потому что на свете человек один не может жить. Без любви, чтобы его не приласкали, не приголубили, — не может. Василь это не понимает, чужие мы с ним. А ты от меня отказался. Бог тебе судья!

Она подогнала лодку к сети и начала снимать ее.

— Ловить больше не будем? — растерянно спросил я.

— Росстань наша подошла, — с грустью сказала Фрося, — до этого ли теперь?

Весь вечер я просидел во дворе у дымокура. Обхватив колени руками, я всматривался в тлеющие соломинки и глубоко вдыхал горький запах дыма. Тоска, въедливая, гнетущая тоска сжимала мне сердце...

Глаза щипало от дыма, а может быть, дым здесь был совсем ни при чем. Но мне хотелось глотать его, втягивать в себя так, чтобы разъедались легкие.

Наступила ночь. Зорька, прядая ушами, сонно свесила морду над дымокуром. С другой стороны костра улеглась, ни на минуту не прекращая жвачку, молодая корова Марфа, недавно купленная Василием у лесника Игната. Рядом с ней, мордой к дыму, устроились годовалый бычок Пантелей и баран Борька. К барану привалился, временами громко всхрапывая, поросенок Филя. В ногах у меня свернулась калачиком Ночка. Так, все вместе, мы коротали время у тлеющего костра.

На рассвете ко мне подкрался сон, свалил на землю около дремавшей Ночки. Помню, было холодно. Потом я внезапно согрелся. Кто-то прижался ко мне теплым боком, и я уже не просыпался, пока утром меня не разбудил смех подошедшего Василия.

За завтраком хозяин, посмеиваясь, рассказал:

— Смотрю я ныне утром, какой-то человек у курева с Филькой в обнимку спит. В саже весь, прямо пужало! Думаю, не бродяга ли какой приблудился? Едва узнал: да ведь это наш научник, Антон Николаич! Что ж такое стряслось? Али гнус вас в избе беспокоит? Инна Алексеевна — и та не жалуется. Ты, Фроська, кровать у него погляди, однако. Уж не клопы ли завелись?

Инна Алексеевна и Юрий Юрьевич не могли удержаться от смеха.

Я сконфуженно что-то пробормотал.

Не смеялась лишь Фрося. Она была бледна, под глазами залегли тени. Наверное, ей совсем не удалось заснуть в эту ночь. Она молча подала на стол, потом, сославшись на головную боль, ушла в свою комнату, и я слышал, как она легла на постель.

Твердо решив уехать отсюда хотя бы на короткое время, я сказал Василию, что хочу побывать в обходе у Зайцева.

Лесник посоветовал мне ехать рекой с попутной моторкой.

— Граница между нашими обходами по Индею идет, — сказал он, — туда доберемся, а где дале у Федьки тропа теперь — один леший знает. Дурниной все поросло. Как бы блукать не пришлось. Не свой обход — как чужая душа. Голимые потемки! Так вы уж лучше водой езжайте.

Чтобы не прозевать попутную лодку, я наспех собрал вещи в рюкзак и пошел на берег. Там уже возился Юрий Юрьевич. Он намеревался сплавать в курью, где мы вчера были с Фросей.

— Ничего удивительного нет, что вы не поймали крупной рыбы, — сочувственно заметил он, — курьи заросли осокой, в них осталась только мелочь. Елец там на жировке, ерш и плотва задержались после нереста, да, пожалуй, еще молодь гальяна встречается. Могут быть и одиночные щуки. Курьи, голубчик, заболачиваются, выходят из строя. А какие это были первоклассные пастбища для всякой молоди — до сплава! Теперь сорной рыбой заселились не только курьи. Вся Мана засорилась мелочью...

Я почти не слушал его. Мысли мои были заняты другим. Мне хотелось перед отъездом еще раз увидеть Фросю — сказать что-нибудь ей на прощанье.

Но вот по реке издалека пронесся звенящий гул, из-за поворота показалась лодка с подвесным мотором.

Я замахал рукой. Моторка круто развернулась и, подойдя к берегу, заглохла. На корме сидел знакомый мне Павлуха-звездочет.

Когда я садился в лодку, послышался голос Фроси. Она бежала от дома со свертком в руках.

— Антон Николаич! Пошто уезжаете без запасов? Тут я вам уложила туесок с медом да левтачок сала. Возьмите с собой, покушайте.

Глаза ее были затуманены слезами.

— Спасибо, Фрося, за все спасибо!

Она хотела что-то сказать, но, видимо, не владея собой, отвернулась и быстро пошла к дому.

Павлуха дернул шнур, мотор фыркнул, и ледка лихо вынеслась на середину реки.

Берега быстро уходили назад.

Узнав, что я еду к Зайцеву, Павлуха поморщился и с усмешкой сказал:

— Это тот самый, какой по чужим избам шарится? Таких у нас презирают. Теперь на Мане ему не жить боле.

— Почему? — не понял я.

— Посудите, кто ж с ним дело будет иметь? Дед Егор об его проделках пикетчикам объявил. Уж, поди, вся дистанция знает. Намедни Зайцев полдня ревел, чтоб моторка подошла, — никто не подъехал. Мимо и мимо. Без помощи человека в наших местах — хана!

Он помолчал, потом, конфузясь, с неловкой улыбкой сообщил:

— А про Пса-то я все-таки узнал...

— Про какого пса?

— Да того... Помните, я вам говорил? Большого. Что над Листвяжьим хребтом зимой сидел. А после он пропал. Так вот, оказывается: Пес только зимой и виден бывает. И Гидру, какая пряталась, я нашел. В самом углу неба затупилась. Знаете, как я это узнал? — оживленно продолжал Павлуха. — В городе мне другой атлас достали. Баской атлас! Там все подробно расписано. По этому атласу я какую хошь звезду найду. У нас на пикете даже игра завелась. Вечерами-то ведь скука! Откроем атлас, кто-то из ребят ткнет пальцем в него: «А ну, Павлуха, покажь в натуре Волосья Вероники». Гляну в атлас, потом все выходим под небо, и я в два счета Волосья Вероники нахожу. Возле них созвездие самого Льва, вроде он охраняет их. И Сохатый недалече. Ребята, конечно, удивляются: «Ты, говорят, звезду быстрее тут словишь, чем блоху в рубахе». Это я вам про Волосья к примеру сказал, окромя них по небу чего хошь рясно рассыпано.

— А что за созвездие — Сохатый? Не слышал я такого.

— Это в народе Сохатым зовут. Али не знаете? По атласу его Большой Медведицей прозывают. Зверей разных на небе тьма! Будто в тайге.

— Я вижу, ты и в самом деле охотник за ними.

— А как же! Только не все это понимают. Приеду я к матери в Береть, пойду в клуб али просто на улицу, тут на меня пальцем тычут: «Звездочет, Звездочет...» Ну, вроде дурачка я им. Даже девушки смеются. А разве ж худо, что звезды я проверяю?

Он почему-то понизил голос и доверительно сказал:

— У меня даже думка есть: что если какую новую звезду на небе я отыщу? А в атласе ее нет. Понимаете? Могу ж я по-своему тогда ее назвать? К примеру, пущай она будет Аполлинария. Правда, красиво?

— Почему именно Аполлинария?

— Честно сказать?

— Ну да, честно.

— Девушка мне одна нравится, — смущенно объяснил он, — в Берети живет. Имя у нее такое. Только она переделала его на Полину. «Потому что, говорит, Аполлинария — имя старинное, а я хочу, как и все, в современности жить. Даже кинозвезда есть Поля Ракса». А по мне, Аполлинария — к любой звезде подойдет. Как вы думаете?

— Пожалуй, подойдет. Только все видимые нам звезды наукой давно открыты. Новую можно обнаружить лишь с помощью сильного телескопа. У тебя его нет.

— Значит, и искать не стоит? — с сожалением протянул он.

Во время нашего разговора Павлуха не отводил глаз от реки. Навстречу нам плыли бревна. То здесь, то там из воды высовывались топляки. Моторка почти беспрерывно виляла вправо и влево, круто обходя опасные места, и, так как она шла на большой скорости, мне порой казалось — столкновение с каким-нибудь топляком неизбежно. Их темные концы, напоминающие налимьи головы, часто появлялись внезапно, перед самым носом мчащейся лодки, и я тогда невольно сжимал руками борта.

Однако Павлуха был невозмутим. Умело и быстро лавируя, он выходил из любого сложного положения. Когда опасность столкновения с бревном, которое могло протаранить лодку, становилась явной, Павлуха на минуту умолкал, но, благополучно вырулив свое суденышко, продолжал разговор в том же спокойном духе.

В Павлухе было словно два человека: наивный мечтательный «звездочет» и собранный, строгий водитель, с риском ведущий стремительно летящую по воде лодку.

— Мне бы на астронома выучиться, — задумчиво произнес Павлуха, — я бы ночи наскрозь просиживал, космос бы изучал. Может, и спутник какой бы изобрел. Чтоб подале его запустить, на Марс или Юпитер. А то спутники только вокруг Земли крутятся...

— Школу тебе надо кончить, Павлуша. А потом можно и на астронома учиться.

Мы помолчали. Вокруг обильно плыли бревна. Когда лодка выскочила из их окружения, я спросил:

— Зубы залечил?

— Куда там! Пока коренная шла, они не болели, в воду незачем было лезть. А теперь коренная спадает, опять мне с зубами мучиться. Ребята начали заломы разбирать. Меня они, правда, берегут, баян мой для настроения им нужен. На днях залом разбирали, так под баян знатко дело шло! Конечно, зубы разболятся — не до баяна мне, хоть криком кричи. Я уж половину зубов вырвал, а толку нет.

Незаметно быстро мы доплыли до Маслянки. На прощание, хмуря белесые брови, Павлуха строго посоветовал:

— Не задерживайтесь у Федьки. Ни один человек не должен дела с ним иметь. Пущай почует он, как законы наши, манские, рушить.

В голосе его была твердая непреклонность. И вид у Павлухи стал каким-то степенным. Встав на защиту своих кровных таежных обычаев, он словно сразу повзрослел, посуровел.

Лодка плавно уходила в сторону пикета, а я, стоя на берегу, смотрел ей вслед, снова дивясь, каким разным умел быть этот Павлуха.

Семья Зайцевых сидела в подполе, обламывала проростки у хранившегося здесь картофеля.

Первым на мой голос вылез Федор. Он удивился моему приезду и, узнав, что я собираюсь проверить его учетные маршруты, засуетился.

— Не сумлевайтесь, — торопливо заговорил лесник, — у меня завсегда в полном порядке. Все расписано как надоть.

За ним из подвала показалась раскосматившаяся, вымазанная землей Анисья, а потом одна за другой появились детские головы.

Через полчаса мы сидели за самоваром. Ребята, причмокивая, смаковали Фросин мед.

Анисья, разливая по тусклым стаканам жиденький чай, начала жаловаться, что живут они здесь, словно на безлюдном острове, никого не видят и никто к ним не заезжает.

— Все запасы вышли, — удрученно добавил Федор, — даже соли нет. Чай пьем без сахара уже две недели. В продмаг давно ехать надоть, а на чем? Навесного мотора у меня нет, а без него супротив течения до Берета разве доберешься? Нашестах, по старинке, пхаться надоть. С берега ревем, ревем, а моторки мимо идуть безо всякого внимания. Не люди тут живут, а ироды!

— Пущай Егор обозлился, — сердито заметила Анисья, — всяку напраслину плел на, нас. Так пошто пикетчики-то морду воротят? А? Что худого им Зайчик сделал?

Я сказал, что приманские жители с воровством в избушках не мирятся; подозревая Федора, пикетчики объявили ему бойкот.

— За какого-то поганого одеяла страдай тут! — возмутилась Анисья. — А Зайчик разве украл? Он на берегу его нашел. Откеда знамо, что Егорово одеяло?

— Может, сам Егор его там забыл, — отводя глаза, с досадой пробормотал Федор, — может, поехал куда да и оставил случаем на берегу.

— Анка-то, старуха Егорова, — колдовка, — понизила голос Анисья, — она исподтиха все делает, это ее придумка...

— Точно. От нее все идет, — охотно поддержал Федор, — это не Анка, а прямо-таки опиум для народа!

Супруги с жаром начали перебирать недостатки Анки, убеждая меня, что от нее здесь все беды.

— Может быть, она и одеяло вам подкинула? — спросил я с иронией. — На каком берегу вы его нашли?

— Беспременно Анка-сатанка подкинула! — обрадованно подтвердила Анисья. — На каком берегу ты, Зайчик, одеяло нашел?

— На каком? Известно, на каком! Язви его, это одеяло, — ожесточился вдруг Федор, — подь оно к праху насовсем!

— Нет, жить нам тут нельзя! — решительно заявила Анисья. — Отпиши, Зайчик, директору, пущай нас переведут отседа. Напрямки все отпиши: браконьеры, мол, измываются над нами, без муки и соли сидим.

— Взяли бы вы мотор у Василия, — посоветовал я, — без дела он у него лежит. Напишите в управление, ему распоряжение на мотор вышлют. Сами себе тогда хозяева будете.

— А ну его, энтот мотор! — отмахнулся Федор. — Чуть за дно зацепишь, шпонка у него летит. Хлипкие моторы! У Егора мотор завсегда барахлит. Он его и промывает, и продувает: на это тоже время надоть.

— Зайчик речку не любит, — снисходительно заметила Анисья, — мы ведь люди не речные. Нам надоть там жить, где воды мало. Вы уж, будьте ласковы, похлопочите у директора за нас!

Переночевав на сеновале, я ранним утром вместе с Федором вышел по его учетному маршруту.

Отойдя с километр от кордона, мы попали в такие заросли высокотравья, в котором совершенно потерялась тропа. Видимо, Федор ходил здесь редко, хотя последняя запись учета животных в дневнике была им сделана дней пять назад.

— Может быть, мы не по маршруту идем? — усомнился я.

— Пошто не по маршруту? — обиженно буркнул он.

— Тут и следа нет, наверное, с прошлого года не хожено.

— Это ж за последние дни дурнина разрослась. Глаза выстегаешь! Али я свой маршрут не знаю?

Препираться мне не хотелось, но я видел, он вел меня наугад. Наконец мы уперлись в непроходимую чащу пихтарника, куда без топора пролезть было невозможно.

— Пятнай тебя! И впрямь забрели, — смущенно почесывая затылок, признался Федор, — айдате в другую сторону. Там путя полегче будет.

Порядком поплутав, мы вышли, наконец, на тропу. Она тоже заросла, но по ней все-таки идти было можно.

Лесник повеселел, опять повторив, что зверья здесь видимо-невидимо, только его сейчас не приметишь, потому что все прикрыла дурнина.

Вокруг, и в самом деле, поднялись рослые травы, называемые иногда учеными «лесом без деревьев», они за собою полностью прятали тайгу.

Я предложил Федору на время сойти с тропы, чтобы поискать следы зверей на более открытом месте. Об учетном маршруте теперь нечего было и думать. Федор поежился.

— Клещей в тайге — спасу нет! Еще клещевой тиф прихватишь...

— Тут, на тропе, их не меньше. Смотрите, по шее у вас ползет.

Он поспешно снял с себя клеща.

— Береженого и бог бережет, — заметил лесник, — тут скоро на елани родничок будет, отдохнем, опосля решим, докель идти. Тропка энта ведет к Индею, к избушке. За еланью на взлобке кедрач густой растет, такая глухомань, инда жуть пробирает! И зверья дивно!

На елани среди травы было душно. И только от родника с прозрачной водой веяло приятным холодком.

Мы сели, закусили. Федора разморило, повело в сон. Я сказал, что поброжу по окрестности, а он может пока отдыхать.

С елани по лесу расходились звериные тропы. Животные приходили сюда на водопой. Я стал подниматься на взлобок, где темнел кедрач. Из-под ног шумно взлетали выводки рябчиков. Вскоре я увидел маралуху, объедавшую кустарник. Заметив меня, она чуть отошла в глубь леса, но из вида не скрылась, отчего я заключил, что где-то неподалеку находится ее детеныш.

Решив понаблюдать за маралухой, я сошел с тропы и затаился за стволом кедра.

Она чувствовала себя спокойно. Люди здесь, наверное, не бывали, и меня она особенно не опасалась. Но вот животное настороженно повернуло голову, издало какой-то едва уловимый звук, и рядом с маралухой неведомо откуда появился мараленок. Через мгновение она с ним бесшумно исчезла в чаще.

Из глубины кедрача послышался нарастающий шорох. Не успел я сообразить, что он означает, как вдруг на тропинку, по которой я недавно шел, выскочила довольно крупная медведица. Тяжело дыша, она пробежала в нескольких шагах от меня, направляясь в сторону елани.

Я хотел поднять ружье и выстрелить в воздух, чтобы предупредить Федора. Но здесь я увидел, что вслед за медведицей бежит еще медведь, молодой самец, ростом поменьше ее.

Едва он проскочил мимо меня, как из чащи появился третий зверь, заметно крупнее первых двух. Он на ходу оглядывался, словно кто-то его преследовал. Из полуоткрытой пасти медведя стекала пенистая слюна.

Увлеченные погоней, звери меня не замечали. Однако я растерялся и не знал, что делать. Ружье мое было заряжено дробью и для самозащиты не годилось. Но если бы я выстрелил, дав сигнал Федору, разъяренные звери на меня, наверное, напали бы...

Я понял, что у медведей идет гон, или, как называют здесь, «гоньба».

В тайге притихло. Я хотел было уже вернуться к Федору, как раздалось глухое ворчанье, и на той же тропе показался новый огромный медведь. Он заметно хромал и бежал вприпрыжку. С морды у него падали клочья пены. Дыхание было шумное, с присвистом. Медведь находился настолько близко от меня, что мельком я увидел даже его злобные помутневшие глаза, устремленные в одну точку — вперед.

Во время гона медведи мало обращают на что-либо внимание, хотя и бывают очень злы. При появлении этого гиганта я успел встать за дерево, иначе встреча с ним была бы неизбежной.

Однако, пробежав мимо меня несколько шагов, медведь неожиданно поднялся на задние лапы и с легким рычанием начал ожесточенно царапать когтями ствол крупного кедра, высящегося у тропы. Встав во весь рост, он оказался сказочно огромным. Только теперь я догадался, что передо мной тот самый Громила, который наводил панику в приманской тайге.

Я заметил, как в коре кедра, под когтями зверя, показались глубокие надрезы и подтеки смолы.

Внезапно медведь оглянулся, быстро опустился на все свои лапы. Страшный рев потряс тайгу...

Сердце мое замерло: я был уверен — зверь меня обнаружил.

Но тут в ответ Громиле послышалось громкое рычание, и со стороны елани показался крупный медведь, убежавший последним за медведицей. Он вернулся, наверное, для того, чтобы отогнать своего противника.

Завидев друг друга, медведи поднялись на дыбы. Свирепо оскалив пасти и раскачиваясь из стороны в сторону, словно заводные, они начали медленно сближаться.

Наблюдая за медведями, я почти забыл о грозящей мне опасности.

Громила своей величиной подавлял противника, но тот казался моложе и, видимо, надеялся на свои силы.

Мгновение — и медведи сцепились. Началась ожесточенная свалка. От зверей летели клочья шерсти, пена, брызги крови. Тайга опять наполнилась диким ревом.

Медведи грызлись и царапали друг друга когтями, то поднимаясь на дыбы, то опускаясь на землю. Громила, словно заправский боксер, нанес, лапой сокрушающий удар своему противнику, отчего тот свалился, однако быстро вскочил и, вздыбившись, снова пошел на врага. Не дожидаясь нападения, Громила, упираясь в землю всеми лапами, обрушился на него тараном. Молодой медведь с воплем отлетел в мою сторону.

Я испуганно выскочил из-за дерева и бросился бежать от побоища. Медведям, видимо, было не до меня.

Несколько минут я еще слышал их рев, от которого в тайге умолкло все живое.

Федора на елани не оказалось. Бежавшие цепочкой медведи, изрядно примяв траву, миновали поляну с другой стороны. Я облегченно вздохнул.

Выйдя на тропу, по которой мы шли сюда, я по следам догадался, что лесник, испуганный медведями, не дождавшись меня, вернулся домой.

Теперь я, сбрасывая нервное напряжение, неторопливо направлялся на кордон Федора. Вокруг, наконец, было тихо, но в моих ушах все еще отдавался медвежий рев. Потом я понял, что это на травах вдоль тропы гудят шмели.