Проснулся я рано. Над Маной стлался редкий туман. Сквозь него можно было разглядеть густо плывущие бревна. Вода за ночь поднялась, подошла к ярам, затопила прибрежные кусты и травы в низинах.

С реки от движения бревен доносился приглушенный шум. В нем можно было различить шелест, журчанье, всхлипыванье, всплески, стуки... Казалось, эти странные звуки исходят от каких-то плывущих живых существ.

После вчерашнего объяснения с Фросей на душе остался горький осадок. Она от своего не отступала — надо было решать. А я убеждал себя, что не могу уехать с ней. Почему? Мало любил? Боялся разбить чужую жизнь? Не знаю, я не находил ответа. Я только понял одно — мучительно трудная у меня любовь. Может быть, любовь вообще не бывает легкой? Я и этого не знал, ведь до Фроси я никого по-настоящему не любил.

Возможно, Фрося была права, когда говорила — «все или ничего». Но она выжидала моего ответа, а тем временем, как мне казалось, нити, связавшие нас, крепли с каждым днем — обрывать их все труднее и труднее. Что же делать дальше?

Я задумчиво шел по берегу, рассеянно поглядывая по сторонам.

Луг на опушке леса пестрел яркими красками: оранжевые огоньки были прострочены темно-лиловыми ирисами, вычурно стройные синие водосборы возвышались над еще более причудливыми нарядными венериными башмачками, крапчатые кукушкины слезки приютились рядом с только что зацветшими пунцовыми сибирскими пионами, которые здесь называли марьиными кореньями.

В прибрежном кустарнике слышалась длинная монотонная трель, похожая на трещание кузнечика. Это распевала одна из камышовок — «таежный сверчок», прилетевший сюда позже всех остальных птиц.

С островка, невидимого за туманом, неслись ликующие песни соловьев. А на другом берегу, в тайге, торопливо захлебываясь, перебивая друг друга, яростно куковали две кукушки.

Над рекой раздался пронзительно-протяжный крик «рыбака» — скопы. Сквозь разрывы тумана было видно, как она проносилась невысоко над водой медленным, словно трясущимся полетом. Вдруг птица задержалась в воздухе и, затрепетав крыльями, стремительно бросилась на воду. Раздался короткий всплеск. С пойманной рыбой в когтях скопа быстро взлетела и неторопливо удалилась в ближнюю падь.

Когда я подошел к курье, заросшей осокой, у меня из-под ног по воде брызнуло пять желтых пушистых комочков. Рядом в зарослях тревожно и призывно закрякала утка. Едва утята скрылись, как в курье, сверкнув чешуей, шумно выплеснулась крупная рыба.

Мана и ее берега были полны радостного оживления первых дней сибирского лета. Здесь шла своеобразная и многосторонняя жизнь, насыщенная событиями, разобраться в которых умели, наверное, только такие коренные таежники, как Иннокентий и дед Егор.

Тоска гнала меня отовсюду. Дойдя до ключа, я уже хотел повернуть домой, как вдруг услышал на опушке леса протяжный флейтовый свист. У ключа прыгала по земле, очевидно, в поисках корма, крупная золотисто-пестрая птица.

Машинально, думая о другом, я, по давно выработавшейся привычке, затаился. Птица меня не заметила. По черным полулунным пятнам на оперении я узнал свою загадочную жар-птицу, которую видел здесь пока лишь один раз.

Пестрый дрозд настолько искусно маскировал свое гнездо и столь ловко умел скрываться от глаз человека, что до сих пор, как мне сказали в научном отделе заповедника, никто в Сибири еще не обнаруживал его гнезда. Золотистый дрозд в литературе назывался иногда «земляным». Предполагалось, что он гнездится на земле.

Если бы мне наконец удалось за ним проследить!

Забыв обо всем на свете, я не сводил с осторожной птицы глаз. Вот она нашла червя и исчезла с ним в ветках деревьев. Неужели у дрозда уже есть птенцы? Досадно, если он больше не появится! Но через несколько минут дрозд показался снова. Он долго прыгал среди травы, пока не обнаружил гусеницу. И опять скрылся в листве дерева. Я наблюдал за ним больше часа. Дрозд отыскивал на земле пищу и уносил ее птенцам. Что у него птенцы, теперь сомнения не было. Но почему он взлетал на деревья? Ведь гнездо его должно было находиться на земле.

Однако я уже точно знал березу, откуда дрозд возвращался, освободившись от своей ноши. И когда он перестал показываться, я осторожно подошел к дереву.

Береза была старой, раскидистой, с развилкой на три ствола. Неожиданно откуда-то сверху, из листвы, выскочил мой дрозд и с особым глухим хорканьем стал обеспокоено поглядывать на меня, перелетая с ветки на ветку.

Значит, гнездо его где-то здесь! Я полез на дерево и на высоте около трех метров увидел гнездо с птенцами. Оно было искусно сделано в развилке ствола из мха, хвои, стебельков брусники и сухих кедровых веточек.

Птенцы недавно вывелись и были покрыты реденьким аспидно-серым пухом. Ощутив мое присутствие, они дружно вытянули свои длинные, как стебельки, шейки и жадно открыли оранжевые, похожие на яркие цветочные венчики, широкие рты. В гнезде, рядом с птенцами, лежали остатки скорлупы оливково-пестрых яиц: мать, видимо, не успела еще их выбросить.

Дрозд, ранее осторожный, сейчас перелетал совсем близко от меня, продолжая испуганно хоркать.

Я пожалел, что со мной нет фотоаппарата, придется еще раз беспокоить птицу. Как только я слез с дерева, дрозд, поняв, что опасность миновала, замолчал и скрылся в листве.

Ну вот, загадка жар-птицы начинает проясняться. Дрозд этот, оказывается, ничуть не земляной.

Я возвращался на кордон, окрыленный своей удачей. Наблюдения над дроздом отвлекли меня от моих душевных треволнений.

Я вполне понимал Юрия Юрьевича, который с раннего утра до полуночи возился на реке. Его вел туда не азарт рыболова, а огонек исследователя. Разве можно было что-то изучать, не отдавая этому все свои силы? Дело все-таки в призвании. Дать бы Иннокентию образование, он, пожалуй, всех нас, биологов заповедника, заткнул бы за пояс...

Так незаметно я дошел до кордона. Встревоженные громкие голоса во дворе насторожили. Послышался плач Фроси, ее успокаивала Инна Алексеевна.

Что-то случилось...

Утром, подоив корову, Фрося, как и обычно, отпустила ее пастись на лесной поляне возле кордона. Корова имела привычку уходить далеко от дома, и Фрося, опасаясь медведя, путала ей ноги. Спутанное животное дальше займища уйти не могло. Но медведь настиг ее и здесь. Он напал на корову у самого кордона.

Василий ушел в обход. Юрий Юрьевич в это время сидел с наметкой на реке. Фрося, проходя по двору, услышала отчаянный рев коровы. Добежав до опушки леса, она увидела, что над окровавленной коровой хозяйничает огромный медведь. Распоров корове брюхо, он пожирал ее внутренности.

Фрося, вне себя, схватила сук, лежащий под деревом, и с криком бросила в медведя. Тот мгновенно обернулся, поднялся на дыбы и издал оглушающий рев.

Фрося без памяти бросилась домой. Медведь ее не преследовал. Плача, она добежала до крыльца и упала на руки Инны Алексеевны. А тут подоспели Юрий Юрьевич и я.

Через минуту мы с ним бежали к погибшей корове. У меня была охотничья двустволка, которую я наскоро зарядил картечью. Юрий Юрьевич схватил подвернувшиеся под руку вилы.

Но вспугнутый медведь ушел. Корова лежала в луже крови. Крупные следы зверя вели в глубь тайги. Левая передняя нога вдавливалась слабо, медведь отставлял ее чуть в сторону. Я узнал след Громилы.

Заплаканная Фрося привела лошадь. Корову переложили на вырубленные ветки и, привязав веревкой, волокушей оттянули до кордона.

К вечеру из тайги пришел Василий. Узнав о происшествии и осмотрев груду мяса, сложенного в погребе, он, бледный, сжав зубы, отрывисто проговорил:

— Я знал. Житья здесь не будет. Не повезет, так не повезет. Провались эта Мана! Со всей тайгой. И чего я сюда приехал? А Громилу все одно убью! Завтра же прикончу. Живьем не найду — кулему поставлю.

— Ишь, быстрый какой! — сердито сверкнула глазами Фрося. — Не о том сейчас речь! Думай, как мясо в дело пустить. Если мясо не продадим — другую корову не купим.

— Чего тут думать? — с досадой махнул рукой Василий. — Вишь, коренная пошла! Куда ныне сунешься? Моторку враз затрет.

— Что ж, по-твоему, ждать, покамест душина пойдет? — ожесточилась Фрося. — На салике сплавим. Промеж бревен салик пройдет.

— Ты, что ль, поплывешь?

— И поплыву! Сейчас заломов нет, салик шибко не затрет. В коренную-то, с молем, быстрее плыть, чем в мелководье. Поди, часов за десять до Усть-Маны доберемся. А там попутной машиной до города. Ежели завтра поплывем, в аккурат к воскресенью на базар успеем.

Василий молчал.

Я понимал его раздумье: он и по спокойной Мане не любил плавать, а здесь надо было, отдавшись на волю стихии, двигаться на утлом салике в густом потоке бревен. Не всякий на это мог решиться.

— Ты еще помолчи мне, — возмутилась Фрося, — помолчи! Я одна поплыву! Только салик изготовь. Али хочешь без коровы остаться?

Василий с яростью плюнул и, схватив топор, пошел на берег.

— Ладно уж, поешь сперва, — смягчилась Фрося, — дотемна время есть, однако. Все помогнем. Как, Антон Николаич?

— Конечно, поможем, — заверил я, — если надо, могу и сплавать.

— Ну! Значит, и помощник нашелся, — усмехнулась она.

С Фросей плыть- я и в самом деле не стал бы раздумывать. Мысль об опасности сразу исчезла. Но Василий, я не сомневался, поедет сам: отваги у него хватало, только к реке всегда была неприязнь.

Салик собрали из четырех выловленных из воды бревен. Василий топором мастерил гребь. Мы с Фросей накрепко увязывали бревна кольцами из нарубленных ивовых веток.

Лес шел по реке молем, заполняя собой все русло, до самых берегов. Я подсчитал, за минуту мимо нас проходило в среднем пятьдесят бревен. За сутки это составляло почти семьдесят тысяч. От движения бревен река глухо шумела. Казалось, здесь несчетными косяками плывут какие-то неизвестные крупные животные. То там, то здесь раздавался тяжелый всплеск, глухой стук, иногда резкий скрип. Бревна сталкивались, порой дыбились как живые, и шумно падали в воду.

Салик мы закончили в темноте.

— Антон Николаич, — обратился ко мне Василий, — поутру мы с Фроськой поплывем. Просить вас буду: возьмите Зорьку под седло, поезжайте прямо до директора. Пусть разрешение на Громилу даст. Все одно — убью я Громилу. Так уж лучше по закону. Я в городе буду, а до директора не пойду. Знаю, нагрублю я ему, коли откажет. Только в осаде здесь, с семьей, жить не буду. Пускай лучше меня зараз увольняет. А вы, может, ему и докажете, что Громилу убить надо. Обход в это время здесь в безопасности: в коренную пикетчики по домам разъезжаются, огородами или другим домашним делом заняты. Вы, главное, директора упросите. А дорога на Столбы здесь вершая одна, в обыденок доберетесь. Повод опустите, Зорька тайгой сама довезет. Тропа ей знакомая. В Столбах на метеостанции заночуете, а утречком в управлении будете.

Я обещал выполнить его просьбу.

Ранним утром погрузили мясо на салик. Хозяева уже собрались отплывать, как вдруг на реке из-за поворота среди плывущих бревен показался человек с шестом в руках. Он стоял на небольшом, из двух бревен, салике.

— Степка плывет, — вглядевшись, угрюмо заметил Василий.

— Пореви ему! — обрадовалась Фроська. — Он человек бывалый, с ним спокойней плыть.

— Чего придумала? Или не знаешь, он заглавный браконьер тут, — недовольно отозвался Василий, — Пошто я буду у браконьера одалживаться?

— Сейчас он нам попутчик, а не браконьер! — рассердилась Фрося. — Ты плыть опасаешься, с тобой зараз утопнешь. Пореви ему быстрей, не то сама зачну реветь.

Степан с папиросой в зубах, отталкиваясь шестом от бревен, тесно окружавших салик, проплывал мимо посредине реки. Он молча, с любопытством поглядывал в нашу сторону.

— Он, вражина, и не здоровкается, — со злостью пробормотал Василий.

— Тебе шибко надо его здоровканье? — нахмурилась Фрося. — Да пошто ты молчишь? Уплывет ведь! — встревожилась она. — Инда сама возьмусь.

— Эй, Сте-пан! Куда плывешь? — приложив ладони ко рту, закричала она.

Пикетчик снял свою клетчатую кепку, помахал ею.

— Чего ты там? — не понял он.

— Плывешь куда?

— В город!

— Аида вместе! Нутка к нам! В проголызинку правь. Левей правь, в проголызинку!

Степан ловко направил салик в чистый промежуток воды, открывшийся среди плывущих бревен. Такие проголызинки, или «окна», время от времени образовывались на реке, если соседние бревна задерживались или слишком сближались друг с другом.

Василий мрачно глядел на подплывающего к берегу Степана.

— Ай, что случилось? — с усмешкой спросил тот, спрыгивая с салика.

— Вишь, случилось, — недовольно ответил Василий. — Громила на базар нас посылает. Мясо плавим.

— Японский бог! — удивленно присвистнул пикетчик. — То — бандюга, а не медведь!

— Сплавишь нас? — спросила Фрося, строго глядя на него.

— Пошто? Али боязно самим? — показывая золотые коронки зубов, засмеялся Степан. — Салик у вас баской! Не то, что у меня.

Но, увидя сердитое лицо Фроси, поспешно добавил:

— Коли надоть, сплавлю. Вместях веселей!

— Тогда чаль свой салик да сюда переходи, — хмуро сказал Василий, — нечего зря языком трепать.

Фрося обняла плачущую Надюшку. Она оставляла ее на попечение Инны Алексеевны.

Дождавшись появления очередной проголызинки, мужчины оттолкнулись шестами, и тяжело груженный салик, покачиваясь на воде, тронулся.

Через минуту он вклинился между бревнами и затерялся среди их бесконечной массы. Нам, оставшимся на берегу, стало страшно за уплывших людей. Казалось, салик вот-вот будет раздавлен этим глухо шумящим потоком леса.

Фрося долго махала нам рукой. Наконец салик с людьми исчез с наших глаз.

Я направился на поиски Зорьки, которая обычно паслась по берегам ключа. За нее Василий не беспокоился, считая, что лошадь, привыкшая к тайге, сумеет почуять приближение медведя и вовремя ускакать. Поэтому лесник ее не путал, а, чтобы легче было найти, вешал на шею Зорьке колокольчик, или, как здесь называли, ботало. Однако уже наступил полдень, а звона ботала я нигде не слышал. Отчаявшись отыскать лошадь, ни с чем возвращался домой.

Недалеко от берега, в реке, там, где ключ впадал в Ману, я неожиданно увидел Зорькину голову. Лошадь, спасаясь от пауков, словно буйвол, забралась по шею в воду и, видимо, блаженствовала, лишь поводя ушами и пофыркивая, когда ей в ноздри забирались мухи.

Я вспомнил слова Василия, что кобыла любила купаться в Мане. Однажды ее так донял гнус, что она, не слушаясь повода ехавшего на ней хозяина, забежала в реку вместе с седоком и улеглась в воду.

Увидя Зорьку, я попытался выгнать ее из реки. Но она даже не шевельнулась. Решив, что ехать сегодня в управление все равно уже поздно, я оставил лошадь в покое.

Вернувшись на кордон, я увидел, как во дворе, ожесточенно наскакивая друг на друга, дрались две наседки, водившие цыплят. Из дверей дома выбежала перемазанная вареньем Надюшка и стала звать на помощь Ночку.

Лайка выпрыгнула откуда-то из-под дома и молча, без лая, принялась деловито разнимать наседок. Передней лапой она легонько стукнула по спине одну курицу, потом другую и в два счета навела порядок.

Надюшка бросила собаке кусочек хлеба с вареньем и, заметив мое удивление, с важностью сказала:

— Ночка и Васька тут самые сильные. Мамка говорит, наша Ночка во дворе заместо милиционера. А вчерась я, дядя Антон, сама видела: у кабарожника Васька с колонком дрался. Требуху коровью делили. Колонок шипел, топорщился, а Васька ему по морде — раз! Опосля — еще раз! Шибко ему надавал. Тогда колонок верьк в кусты — и убег.

Васька, пушистый дымчатый кот, хмурясь на солнце, сидел на крыльце и озабоченно облизывал шерстку.

Надюшка поковыряла пальчиком в носу и, задумчиво посмотрев на меня, предложила:

— Айдате, дядя Антон, Громилу убивать! Ночку и Ваську возьмем. Они зараз его найдут. Я лук со стрелами возьму, а вы папкин карабин, ладно?

— Ладно, Надюшка. Управлюсь с делами — и пойдем.

— Куда шкуру Громилы мы денем, однако? Думать надо!

— Подумай, Надюша. Поди к тете Инне, спроси ее, куда деть шкуру неубитого медведя? — пошутил я. Через минуту девочка вернулась.

— Тетя Инна зовет вас. Она говорит, ей плохо.

Инна Алексеевна, бледная, с темными кругами под глазами, сидя в халатике на постели, прикладывала к вискам смоченное полотенце.

— Как это ужасно! — увидя меня, воскликнула она. — Я всю ночь не спала. Медведи бродят около дома! Вчера медведь зарезал корову, а сегодня он может напасть на человека. Антон Николаевич, поймите мое состояние! А здесь еще эти несчастные тварюшки, которых я взялась воспитывать, — она кивнула на спящих в корзине кабаржат, — они по ночам требуют есть через каждые пятнадцать минут. Это какой-то кошмар! Но молока у нас от бедной коровы осталось только на два дня. Что же дальше делать? Умоляю вас, уговорите Юрия уехать.

— Успокойтесь, все уладится. Молоко найдем. И медведя Василий застрелит. Я привезу разрешение. А уезжать вам нельзя. Кабарожник на вашем попечении. Да вы здесь оба на работе.

— Не знаю! Ничего не знаю! — упав головой на подушку, она зарыдала. Я принес ей воды.

— Нервы... Извините, — она чуть притронулась к стакану, — но я все равно уеду! Юрий — одержимый, а я обыкновенная, нормальная женщина.

Пожав плечами, я ушел на реку.

Юрий Юрьевич брал пробы планктона. Он, как всегда, обрадовался моему приходу, однако я заметил на его лице растерянность.

— Как она там? — несмело спросил он.

— Инна Алексеевна просила меня убедить вас уехать с ней отсюда.

— Она это даже вам сказала? Ничего не хочет понимать! Конечно, мы никуда не поедем. Но мне стыдно за нее...

— Давайте-ка я помогу вам брать пробы, Юрий Юрьевич.

На реке, среди потока плывущей древесины, иногда показывались нерастаявшие льдины, на которых высились крупные штабеля бревен. Очевидно, лед сохранялся под бревнами всю зиму, а теперь большой водой его сняло с берегов вместе с заготовленным лесом. Льдины плыли, наверное, издалека, с верховий Маны, из-под белогорий.

— Что делается, что делается! — горестно восклицал Юрий Юрьевич, поглядывая на реку. — Такое движение в самый разгар нереста...

Солнце клонилось к закату, когда нас обеспокоено окликнула Инна Алексеевна:

— Надюшка с вами?

— Надюшки здесь не было.

— Так что ж вы сидите?! — испуганно закричала она. — Ее нигде нет! Понимаете? А вдруг она в тайгу зашла? А там медведи...

Мы кинулись искать девочку.

Осмотрели сараи, кабарожник, баню, сеновал, чердак дома, обшарили кусты, сбегали на займище, на ключ, осмотрели берега, кричали, звали — все напрасно. Инна Алексеевна была уверена — Надюшку похитил Громила. Побледневший Юрий Юрьевич торопливо обходил опушку леса, изо всех сил звал Надюшку. Мне тоже было не по себе. Девочка от кордона далеко никогда не уходила. Но на этот раз она осталась одна, без матери, и вдруг ей могло прийти что-то в голову...

Я пытался внушить Ночке, что надо искать Надюшку. Однако лайка удивленно поглядывала на меня, не проявляя никаких признаков беспокойства. Наконец, поняв, что, поскольку все бегают и волнуются, надо и ей что-то делать, она стремительно бросилась в лес и, обнаружив на ближайшей пихте белку, начала ее азартно облаивать.

Я решил еще раз внимательно обследовать все постройки. Заглянул в стайку, где на ночь устраивались куры. Птицы уже дремали на своих нашестах. Из одного ящика, укрепленного на стене — там были гнезда, — я увидел свесившуюся детскую ручку...

Надюшка, свернувшись в гнезде клубочком, безмятежно спала.

Обрадованный, я осторожно взял ее на руки. Тихо посапывая, она не проснулась. Но дома, когда ее все окружили, а Инна Алексеевна подняла радостный крик, девочка открыла глазки и растерянно улыбнулась.

— Ты зачем, глупышка, к курам забралась? — спросил я.

— К курам? А я с ними говорила, — вспомнив, объяснила она, — про мамку им сказывала. И еще про Громилу. Они слушали меня. Потом я заснула.

— Ты туда часто лазаешь?

— Когда скучно, тогда и лазаю.

— Теперь я с тебя глаз не спущу! — пообещала Инна Алексеевна.

Нам с Юрием Юрьевичем предстояло разрешить еще одну сложную проблему — обеспечить молоком маленьких кабаржат, живущих в доме. Молоко можно, было достать лишь у лесника Игната, который жил в пяти километрах отсюда, вниз по Мане, на лесхозной земле. Раньше там была небольшая деревенька Сосновка, где проживали лесорубы, но заготовки леса прекратились, жители разъехались, и осталась только одна семья лесника. Однако Сосновка от нашего кордона отгородилась крутой скалистой горой. Обрывистая круча поднималась из воды, образуя «непропуск». Теперь, в большую воду, к Игнату можно было попасть лишь в обход, тайгой, где тропа круто поднималась в гору, а затем, петляя, сбегала вниз, к Сосновке.

Я собрался в город, и бедному Юрию Юрьевичу приходилось идти за молоком пешком через гору.

Инна Алексеевна и слушать не хотела о том, чтобы ему идти тайгой.

— А медведь? — с ужасом восклицала она. — Вдруг он нападет? Или к нам сюда нагрянет в это время? Нет, нет, и не думайте!

Я попытался ее успокоить, сказав, что оставлю Юрию Юрьевичу ружье, а когда вернусь, то будем ходить за молоком с ним вместе.

На другое утро мы с Юрием Юрьевичем направились узкой тропой к Сосновке. У меня в поводу была оседланная Зорька.

Собираясь в путь, он надел на себя ружье, шепнув мне при этом:

— Знаете, понятия не имею, как оно стреляет. Чтобы зря не таскать, я его в кустах спрячу.

Я согласился с ним: от медведя ружье его не спасет. Скрывшись от глаз Инны Алексеевны, которая отпустила мужа скрепя сердце, мы спрятали ружье под стропилами стайки.

Проводив Юрия Юрьевича до подъема на гору, я сел на коня и свернул на другую тропу, идущую к долине Индея, откуда, она должна была привести меня к Столбинскому нагорью.

Тропа терялась среди крупнотравья. Высокие сочные травы прятали Зорьку с головой. Особенно пышная растительность поднималась на еланях, освежаемых подземными водами, и среди осинников, которые выросли здесь на старых пожарищах.

Зорька шла уверенно, тропа ей была знакома. Меня уже давно обсыпали клещи, но обирать их сейчас было бесполезно.

По долине Индея я долго пробирался сквозь мрачную темнохвойную тайгу. Попадались следы разных зверей, однако я не особенно в них всматривался.

Голова была занята мыслями о последних неделях моей жизни.

Итак, меня, словно стремительным течением, влекло в круг чужой жизни. Рано или поздно должна наступить развязка. Фрося требовала ее ускорить — я не мог решиться. Теперь я пришел к убеждению, что это безумие. Увезти Фросю от мужа, «украсть» ее, как она того хотела, означало сломать мою жизнь, жизнь Василия и, может быть, даже жизнь Фроси. Значит, оставалось одно — уехать мне из Кандалака. Я собирался просить дирекцию направить меня в Берлы, к Иннокентию. Там я заложу новые учетные маршруты, начну новые наблюдения. Пока еще не поздно переменить место исследований.

Решение созрело, и мне стало легче. Но где-то в глубине души щемило: я уходил от любви...

Тропа поднялась на хребет, и на каком-то повороте, сквозь деревья, я увидел лежащую внизу тайгу.

Лесистые сопки, перемежаемые темными падями, казались бесконечными и одинаковыми. Но я знал — если заглянуть в глубину этого таежного покрова, отвести в стороны, словно траву на лугу, тяжелые ветви деревьев, то за ними откроется своя особая жизнь.

Вот угрюмая пихтовая тайга сменилась веселым ягодным бором. Под красноствольными соснами, перевитыми снизу сибирским хмельком, — пестрые лишайники, изумрудные мхи, вечнозеленые брусничники. Кое-где розовеют миниатюрные венчики ажурной линией, сверкают, словно капельки росы, какие-то скромные цветочки.

И всюду на крутых склонах проглядывают осколки горной породы. Но камень здесь особенный, будто живой, с теплым розоватым оттенком. К нему безбоязненно прижимаются многие растения, и даже огромные сосны, с их кронами, похожими на зеленые облака, забираясь корнями в расщелины, сливаются в одно целое с этими каменными глыбами.

Под гривой хребта пышно разрослась невысокая алтайская жимолость, она еще цветет — бледно-палевые цветки оживляют серые россыпи.

Вот и гребень. Отсюда я впервые вижу разбросанные среди таежного моря сиенитовые громады, их называют «столбами». Они высятся застывшими каменными великанами, и каждый выделяется своими фантастическими очертаниями. Кажется — это доисторические чудовища, которые бродили когда-то здесь, на широких сибирских просторах, да так и окаменели над притихшей тайгой.

Далекие мари покрыты легкой дымкой. Они манят к себе своей загадочностью. О них, о тайге, о горах и реках написать бы поэму! Если бы я умел...

Стало жарко.

Зорька фыркала, мотала головой, хвостом, отбивалась по-всякому от наседавших паутов. На гребне хребта ветерок немного отогнал кровососов. Я снял одежду и, пока лошадь отдыхала, стал обирать на теле клещей. Тайга сквозь себя легко не пропускала: гнус всяких видов — овод, мошка, мокрец, комары, клещи — все это налетало, жалило, вгрызалось в тело, забиралось под одежду.

В конце дня я добрался до той части заповедника, где над тайгой столпилось больше всего каменных великанов. Здесь находился туристский район Столбы, известный восхождениями на скалы.

На метеорологической станции, приютившейся недалеко от каменных глыб, мне предстояло заночевать.