У Синего Камня, километра на три выше кордона, образовался большой затор льда. Потом он прорвался, льдины ринулись вниз сплошной лавой. Займище покрылось причудливыми ледяными горками, на берегах покорежило деревья и кустарники.

Василий объяснил, что на сиверах, в верховьях Маны, потеплело, вода стала быстро прибывать и разом подняла лед на реке. Эту вешнюю воду лесник назвал «снеговой». Она держалась обычно недели две, затем начинала спадать, пока ей на смену в начале июня не приходила с тающих белогорий большая, «коренная» вода.

Мана от льда наконец очистилась. И вместо плывущих ледяных глыб утром в курье у противоположного незаповедного берега мы неожиданно увидели двух белых лебедей. Выгнув шеи, они спокойно держались на воде, временами перебирая клювами перышки на крыльях и спине.

Фрося забеспокоилась — как бы не убили их браконьеры.

— Кроме пикетчиков, никто не посмеет, — заметил Василий, — только бы от кордона не улетели, а там не усмотришь.

— Ну! И улетят, — опечалилась Фрося, — разве же их привяжешь?

С курлыканьем протянули на север журавли. А ночью над рекой разноголосо гомонили дикие гуси: они где-то здесь, на островах, садились на отдых и кормежку.

Я услышал их перед рассветом. Потихоньку, опасаясь разбудить хозяев, я вышел из дому и направился тропинкою вдоль опушки леса, чтобы потом спуститься к реке, посмотреть на гусей.

Было темно. От меня внезапно шарахнулось с земли что-то большое. Я испуганно отпрянул, послышался шум сильных крыльев. Какая-то очень крупная птица поднялась и, кажется, уселась на ближнем дереве.

Осветив фонариком соседнюю пихту, я с удивлением увидел на ветке глухаря. Петух залетел сюда, наверное, случайно, по пути на токовище, которое находилось на водораздельной гривке недалеко от кордона.

Гуси гомонили на островке около ключа, впадающего в реку. Идя по тропе, мне приходилось временами включать свет фонарика. Птицы, должно быть, заметили его, всполошились и с тревожными криками начали подниматься на воздух.

Огорченный неудачей, я вернулся домой.

В кухне горела лампа.

Фрося в одной рубашке, с оголенными плечами и низко открытой грудью, возилась над квашней. Увидя меня, она слабо охнула и бросилась к лампе, чтобы убавить свет.

Растерянно пробормотав что-то, я поспешил в свою комнату.

Через полчаса Фрося вернулась к себе в спаленку и улеглась рядом с мужем.

Мне долго не спалось. Стало светать. К утру я заснул и увидел странный сон.

Я ходил ночью по берегу реки и искал Фросю, которая в одной рубашке, с распущенными волосами, пасла там диких гусей. Я осветил ее фонариком и стал громко звать. Фрося стояла с хворостинкой в руках, она улыбалась, но ко мне не шла. Вдруг с дерева упал глухарь и начал ожесточенно клевать меня в голову. Потом оказалось, что это не глухарь, а Василий. Он бил меня по лицу и сердито спрашивал: «Зачем тебе Фрося? Пошто ищешь чужую жену?» Здесь я проснулся. Заложив руки за голову, лежал и с тревогой вспоминал эту ночь.

Черт знает, что делается со мной! Кажется, надо уехать к Иннокентию, на другой кордон. Пока не поздно. Однако, не очень уверенный, уеду ли я туда, стал одеваться.

Мне не хотелось встречаться с Василием. Но его дома и не было. С высоких участков займища сошла вода, и он занялся очисткой сенокоса от нанесенного туда хлама.

Фрося, подав мне завтрак, посмотрела на меня с какой-то укоризной. Выпроводив Надюшку во двор, она строго сказала:

— Пошто вы, Антон Николаич, меня перед утром звали к себе: «Иди сюда, Фрося, где ты, Фрося»?

Я от волнения уронил ложку.

— Может быть, во сне? Вы снились мне.

— Ну! Знамо, во сне. А если б Василь услыхал?

— Он не слыхал?

— Откеда я знаю? Храпел под утро, а может, внарочку? Его спросите!

Она погрозила мне пальцем:

— Нельзя так, Антон Николаич! Нельзя...

Я смущенно опустил голову. Хоть сквозь землю провалиться!

— Вот вы какой... — продолжала отчитывать она меня и вдруг прорвалась коротким смешком.

Я удивленно поднял глаза.

Она заулыбалась. Опять эта застенчивая и нежная улыбка! Фрося так расцвела, что меня бросило в жар.

— Уж лучше бы вы днем нас с Надюшкой куда позвали, — лукаво добавила она, — покличьте, мы и пойдем! В тайгу вас малость проводим. Ныне мы с дочкой на ключ Сарыла собирались, березовых веток для метелки наломать. Коли есть охота, айдате с нами.

Ключ Сарыла впадал в Ману выше кордона, по другую сторону займища, где работал сейчас Василий.

Мы шли берегом по дресве. Сверху уже плыли первые бревна. Пока их было немного, сплав только начинался. Темно-зеленая вода казалась плотной, густой. В ней отчетливо отражались берега с нависшими деревьями.

Надюшка бежала впереди, собирая камешки; время от времени она забрасывала их в реку, восторженно вскрикивая при каждом удачном броске.

— Вы меня вчерась о счастье спросили, — задумчиво проговорила Фрося, — я не сказала правды: нет у меня фарта в жизни! Знаю, что нет...

Идя рядом, мы иногда касались друг друга плечами. Я искоса поглядывал на ее румяное лицо, на золотистый пушок щеки, бронзовые колечки волос, выбивавшиеся из-под туго повязанного пестрого платка.

— А как вы, Фрося, представляете себе счастье?

— Я считаю, люди фартово живут тогда, когда любят друг друга. Всей душой любят. Навеки и честно! Так, чтобы все другие меркли перед тем, кого любишь...

Откуда-то с займища доносился стук топора. Эхо гулко прокатывалось среди скал противоположного крутого берега. Меня почему-то раздражал этот назойливо повторяющийся звук. Он словно мешал мне слушать Фросю.

— И пущай жить в трудностях, где угодно, — продолжала она, — только бы с любимым! Да чтобы и он шибко любил. Тогда ничего не страшно! Бывает ли такой фарт — кто знает...

Чувствуя на себе мой внимательный взгляд, Фрося отвернула голову и, скрывая свою растерянность, побежала за Надюшкой. Схватив на руки, начала ее целовать.

— Мамка, пусти! — визжала дочка. — Щекотно, пусти, мамка!

Когда мы подошли к журчащему прозрачному ключу, окруженному молодыми белоствольными березками, и стали резать ветки, она со вздохом произнесла:

— Ране я чуть не поверила, что мне пофартило. Ан нет, обманулась, однако...

И вот что услышал я от Фроси. Первый год совместной жизни Василий был к ней внимателен и ласков. Потом родилась Надюшка. Свою нежность он перенес на дочку. Василий работал экспедитором на заводе, ему часто приходилось бывать в разъездах. Домой приходил усталым и озабоченным. Постепенно стал равнодушным и к жене, и к дочке. Раздражался по каждому пустяку, почти не разговаривал, рано заваливался спать. Как будто подменили Василия. Много слез выплакала Фрося: казалось ей — он нашел себе другую. Не раз собиралась уехать обратно, к родителям. Да только останавливало то, что с отцом живет не родная ей мать, а мачеха.

Фрося замечала: если Василию удавалось в выходной день побывать в лесу на охоте, он становился оживленным, разговорчивым, обнимал жену, играл с Надюшкой. В эти редкие часы, когда он напоминал прежнего Василия, она слышала от него, как ему трудно на работе, что экспедитором он не хочет быть, а станет, как и прежде, слесарем. Свою специальность Василий оставил после одной неудачной охоты — медведь переломил ему руку. Теперь рука зажила, и он мог вернуться к верстаку. Но Фрося, видевшая, как оживал Василий после общения с природой, начала уговаривать его уехать в тайгу. Да и ее тянуло в родные места. Хотя, пожалуй, Фросю удручал не столько город, сколько отношение к ней мужа. Она надеялась, что там, в тайге, он изменится, станет прежним.

Василий любил вспоминать медвежьи охоты в Заманщине. Егор Зубатых, отец Фроси, показывал ему отменные берлоги.

Он написал тестю письмо: не найдется ли на Мане ему работа, — и в скором времени получил ответ: в заповеднике нужен лесник.

И вот они переехали на кордон Кандалак. Василий, в самом деле, повеселел, стал делиться с Фросей своими впечатлениями — а в тайге он их получал немало, — больше занимался с Надюшкой, которой здесь было полное раздолье. С Фросей он по-прежнему был как-то грубоват, но она к этому уже привыкла и радовалась перемене его настроения.

Прошел год, другой... И Василий начал опять мрачнеть. Жаловался на неудачи. Проклинал реку и этот кордон. Кругом бездорожье, люди не тайгой ходят, а только по реке плавают. Воду он не любил. Подвесной мотор, присланный из заповедника, осмотрел и опять в ящик спрятал. Не хватало какой-то мелкой детали, но он ее искать не захотел. Лесники и пикетчики на моторках плавают, а в Кандалаке лишь простая лодка. Если кверху по реке направиться, на шестах надо толкаться. Только и надежда на попутчиков, у кого лодка с мотором. Ругалась Фрося, да не хочет Василий мотор ставить — и все тут.

Зимой ему жить легче: по реке «зимник» устанавливается, запряжет в санки лошадь, всех соседей на кордонах объедет. И в поселок Береть, за тридцать километров, шутя смахает. Там магазин, почта, аптека, киноустановка. С отцом Фроси на медвежью берлогу сходит, добычу принесет. Мяса и сала тогда вдоволь. В такое время Василий козырем ходит.

К весне, как взломает лед на реке, настроение у него портится. Вроде чего-то теперь не хватает. А чего — Фрося толком не знает. Только согласия в их жизни нет...

— Стало быть, сезон для меня подходит морочный, — с грустью улыбнулась она, — люди солнышку, весне ра ­дуются, а у нас в семье обратно — к раздорам. Правда, научники скоро приедут, с ними веселей, да хлопотней будет. Однако и с вами уж полегче, все есть с кем словом перекинуться.

У меня было такое ощущение, словно я иду куда-то без оглядки, не желая ни о чем раздумывать, хотя знаю, что идти мне туда нельзя, совсем нельзя...

Мы ломали с ней молодые березовые ветки с набухшими клейкими почками. Иногда наши руки соприкасались, и во мне все невольно замирало от этих случайных прикосновений. Она нечаянно содрала палец и, слегка охнув, прижала его к губам. Я взял Фросину руку, чтобы посмотреть ранку, и увидел на ее ладони и пальцах почерневшие трещинки, глубоко врезавшиеся в кожу. Мне почему-то стало жаль Фросю и захотелось погладить эти натруженные маленькие руки. Не знаю, может быть, она заметила какое-то мое движение или ей просто сделалось неловко, но она вдруг покраснела, быстро высвободила свои пальцы из моих и, оглянувшись на игравшую в песке Надюшку, смущенно сказала:

— Пошто разглядываете, Антон Николаич? Мы ведь не городские, маникюрчиком не занимаемся.

Фрося вдруг заторопилась домой и, не глядя на меня, сказала:

— Мы с Надюшкой пошли, а вы еще погуляйте тут, посмотрите, как Мана наша прилежно трудится.

Фрося подняла на плечо вязанку березовых веток и, чуть перегнувшись станом, слегка покачивая бедрами, исчезла за кустами.

Я уселся на камень и стал рассеянно смотреть на реку. Плывущих бревен становилось все больше. Время от времени они сталкивались между собой, и тогда слышался глухой стук и тяжелый всплеск. Иногда бревна задерживались у берегов. Но быстрое течение большой воды не давало им надолго застревать. Словно отдохнув у причала, они вдруг срывались, вновь пускаясь в дальний путь.

В курье у другого берега виднелась стайка недавно прилетевших крякв. Утки, приподняв крылья, взбивая вокруг себя фонтанчики брызг, шумно гонялись по воде друг за другом.

Где-то вдалеке, за поворотом застучал мотор. Звенящий стук его нарастал, и вот на середину реки, оставляя за собой пенистый шлейф, проворно выскочила лодка.

Внезапно с нее дуплетом раздались выстрелы, утки с криком взметнулись вверх, и лодка, круто повернув, влетела в курью. Мотор заглох, и сидевший в лодке человек стал подгребать к себе веслом убитых птиц.

Все это произошло настолько быстро и неожиданно, что я опамятовался лишь теперь, когда охотник доставал из воды дичь.

— Эй, вы, что, не знаете — охота сейчас запрещена? — закричал я.

Охотник меня до сих пор, очевидно, не видел. Он оглянулся и, сложив рупором руки, зычно ответил в мою сторону:

— Энти правила для дураков. А ты, видать, с их числа.

Лицо его разглядеть было трудно. Клетчатая кепка с большим козырьком нависла почти до глаз.

Мотор взревел, и лодка стремительно понеслась дальше, вниз по реке.

Охотник насмешливо помахал мне кепкой.

Я с тревогой вспомнил о лебедях, плававших вчера в курье напротив кордона. Как бы и их не прихватил этот недобрый человек!

Вечером, я узнал у Василия, что мимо кордона проплывал на моторке пикетчик Степан Самохвалов, который работает в пяти километрах выше, в районе Маслянки. Но лебедей в курье уже не оказалось, они улетели отсюда еще ночью.

Василий объяснил, что сплавной участок на реке разбит на пикеты. Через каждые шесть километров свой пикет. В нем работают три-четыре человека. Они сталкивают с берегов застрявшие бревна, разбирают заломы, устанавливают стрелки, называемые здесь «бонами», которые не позволяют бревнам уйти в протоки или застрять на перекатах.

Работу пикетчиков проверяет мастера. На каждом пикете, есть свой бригадир.

Этот Степан, бригадир пикета «Маслянка», всегда был, по словам Василия, заядлым браконьером. Лесник уверен, что почти все пикетчики — браконьеры. Они закладывают в тайге свои тайные солонцы, чтобы приманить зверя, а на звериных тропах ставят петли. И хотя все избушки-пикеты расположены на левом, незаповедном, берегу реки, пикетчики с оружием пытаются проникнуть на правый берег, в заповедник, где зверя встретить легче.

Из рассказа Василия получалось, что от пикетчиков лесникам здесь самое большое беспокойство, и я понял, что неприязненное отношение моего хозяина к реке в значительной мере связано с постоянным ожиданием им той опасности, которую несли своим вторжением в заповедную тайгу эти речники.

— Как вы ведете борьбу с браконьерами? — спросил я.

-Караулю. Солонцы ихние разоряю, петли уничтожаю. Да вот еще директор наш велит ездить по пикетам с пропагандой. На днях ехать надо. Только зря это! Пропагандой их не возьмешь. За руку схватить — другое дело. Лесник с пропагандой поехал, значит, в эту пору тайга свободна, иди — стреляй! Покамест я ему на сознание нажимаю, он тем моментом соображает, где ловчей петлю поставить. Знаю я этих злыдарей!

— Пошто тайга будет свободна? — вмешалась Фрося. — Ты по пикетам поедешь, а я заместо тебя охранять пойду.

— Ишь что надумала! — усмехнулся Василий. — Супротив браконьера бабе делать нечего. Антона Николаича попрошу в тот день доглядеть — это еще дело будет.

— Я охотно покараулю. Только покажите, по какому маршруту.

— А вот завтра пойду свои солонцы в тайге подсаливать, и вы айдате. Заодно браконьерские солонцы посмотрим. Тут их проверять чаще надоть. Снег сошел, пикетчики уж, поди, петли понаставили. Теперь спокоя не жди.

Ранним утром мы вышли с Василием в тайгу. Над Маной стлался туман. Ложился он обычно с вечера и таял лишь утром под солнечными лучами. Где-то в тумане, недалеко от кордона, слышались резкие гортанные звуки крупной птицы. Протяжные трубные крики неслись сверху — птица летала над рекой.

— Уж не лебедь ли? — спросил я.

— Ну, — прислушиваясь, подтвердил лесник. Я уже привык к тому, что сибиряки вместо «да» говорят «ну».

Мы недоуменно посмотрели друг на друга.

— Что это он?

— Зовет, однако.

Призывный, наполненный тревогой крик раздался совсем близко, и над нашим берегом из пелены тумана, словно раздвинув ее крыльями, вырвалась низко летящая огромная белоснежная птица.

Лебедь сделал круг над кордоном и с печальным зовом снова исчез в тумане.

— Подругу, знать, ищет, — обеспокоено сказал Василий. — Только потеряться не должны они. Лебеди всю жизнь одной парой держатся. Как бы не убили его подругу? Степан-то по курьям шарится.

— Неужели осмелится?

— Ему это нипочем.

Я с негодованием вспомнил вчерашнего стрелка в клетчатой кепке, представил себе, как подбирается он к спокойно плавающим в заливе величественным, прекрасным птицам.

В тайге цвели фиолетовые медуницы, желтые хохлатки и ветреницы. Но чем глубже мы в нее забирались, тем сумрачнее и холоднее становилось под густым пологом пихт и кедров. В падях кое-где еще лежали островки потемневшего ноздреватого снега. Однако по-весеннему уже позванивали ключи и раздавались голоса первых прилетевших птиц.

Перед шныряющей по лесу лайкой часто вспархивали рябчики. Однажды Ночка подняла тяжело взлетевшего глухаря. Испуганно циркнул проскочивший по сваленному стволу кедра отощавший за зиму бурундук.

Узкая тропа, пробитая лесниками, виляла в чаще, становясь все более влажной и скользкой. Василий посматривал под ноги — следы зверей печатались на сырой земле, как на картинке. Пробежала, наверное, на рассвете, кабарга, оставив точеные отпечатки своих копытцев, пересекли тропу маралы; один — крупный и грузный, другой — с легким шагом, видимо, молодой. Километра полтора тянулся по тропе медвежий след. Местами медведь отковыривал щепки у старых гниющих пней, потом и он свернул куда-то в сторону.

— В рассоху подался, — сказал лесник.

Василий изредка бросал замечания о прошедших здесь зверях, но следы их были настолько отчетливы, что не требовали пояснений.

Так, почти молча, мы шли с ним около часа.

— Довольны вы своей работой, Василий? — спросил я.

Он не ответил.

Остановился, сбросил рюкзак с солью, неторопливо закурил, подозвал к себе собаку, бежавшую впереди нас, нагнулся, дернул ее за ухо, отчего та испуганно завизжала, и, показывая мне снятого, налившегося кровью клеща, сказал:

— Во ведь тварь какая! Житья никому не дает. Чуть весной запахло — и клещ народился. Теперь, Антон Николаич, берегитесь ходить по тайге. Будете осыпаны клещом. Успевай только обирать эту пакость. Да еще как бы энцефалит не прихватить. Приезжие чаще других здесь болеют.

Думая о чем-то своем, помолчав, он продолжал:

— Браконьеры здесь в тайгу, будто клещи, вцепились. Вот и живем мы, лесники, посередь всякого гнуса — тут и клещ, и комар, и мошка, и паук, а пуще того — браконьер. Пикетчики с Маны донимают, вот в чем дело! А людей здесь раз-два — и обчелся. Кешка — вон куда забрался, аж за Утесы; летом к нему тайгой не пробиться. Да и остальные по Мане, как утки, сидят, по воде до них надо пластаться. А воду я сызмальства не люблю.

Василий вздохнул, оглянулся на меня.

— Скажу вам, Антон Николаич, еще цыганка матери моей нагадала, что должен я утопнуть. Со зла, наверное, сказала. Только взаправду я тонул. Первый раз — пяти лет не исполнилось, а вдругорядь — в двенадцать тонул. Так уж случилось. На Ману приехал — с лошадьми обратно чуть не утоп. Ну, боле мне окунаться уже неохота. Зазря я согласился на Мане работать! Из-за Фроськи пошел. Родители тут у нее поблизости. Конешно, еще и медвежьи берлоги меня сюда притянули. Видишь, она, Мана-то, какая, — попытался он пошутить, — вроде манит, манит к себе, а попадись ей, горя хлебнешь. Вы давеча спросили меня, — добавил он, — доволен ли я работой? А что мне эта работа, коли я людей не вижу? Поговорить не с кем. Зимой, когда река станет, конечно, полегче. Только бывает, она и до нового года шевелится. Сидишь как в мышеловке: не лед, не вода — дороги нет. Я ведь, признаюсь вам, человек общительный, на заводе работал — завсегда с людьми был. Это Кешке здесь нипочем, он может по тайге-матушке молчуном ходить. А мне она, тайга, мачехой доводится...

— Понять вас можно, — заметил я, — в тайге не каждый может жить. Только ведь вы охотник, наверное, и природу любите? Природа, мне кажется, помогает жить.

— Это Фроська ее любит, — осуждающе усмехнулся Василий, — всякие там цветочки, березки привечает, радуется им. У нее рыбалка да грибалка, а там еще ягоды, орехи... А мое дело мужское — медведя из берлоги взять, тут мне и потеха, и отдых. И с браконьером я встретиться не боюсь, на мушку зараз возьму. Только в мое положение войдите: глушь заедает, товарищев рядом нет, опереться не на кого! Кто поблизости живет? С одного конца — Федька Зайцев, хлопуша, зряшный человек, с другого, в Сосновке, — старик нелюдимый, Игнат, шибко с ним не разговоришься. Вот вам и соседи! Каждый из них за пять километров, а летом — попробуй доберись до них тайгой! Еще пикетчики есть, так я с ними на ножах. Браконьеры! Летом, правда, научники у нас живут, да только с ними, обратно, разговора не получается. Юрий Юрьевич — человек сурьезный, однако, все про рыбу да про Ману толкует. А мне эта Мана — вот где стоит.

Он приложил ладонь к горлу и выругался.

— Женка его, Инна Алексеевна... вроде и нет ее здесь. Хорошо, часом вы подъехали, к нашей жизни интерес заимели.

«Пожалуй, чересчур даже заимел...» — подумал я.

— У вас хорошая семья, жена, дочка. С ними вам некогда скучать.

— Это вы о Фроське? Э-э, баба она! Что ей надобно? Вы хоть и молодой, а, должно, знаете: баба как кошка, боле всего ласку любит. Природа у них такая. Для меня это — между прочим, на все есть свой час. Что же касаемо интересов, разные они у нас. Фроське в тайге все по нраву. А мне люди нужны. Изредка еще Кешка сверху приплывет или дядя Егор, тесть мой, наведается. Вот и все. Так ведь и они в редкость едут, у них свои заботы. Вроде никакой связи с миром нет. Газеты идут с попутчиками — случаем, радио молчит, батареек не достать. Вот так промеж Медведев да злыдарей-браконьеров и толкемся. Годы идут, а жизнь наша хиреет. Только теперь у меня думка есть — обратно на завод податься. Фроське пока не говорю, плакать зачнет. Она тут как рыба в воде, понять ее трудно...

Он остановился.

— Вот и ключ Княжий. Дале человечьей тропы нет. По звериным тропкам пойдем. Скоро и солонец. Поди, плечи оттянул вам сидор?

Я помогал ему нести соль. Мы прошли довольно большое расстояние, и я, в самом деле, с грузом начал уставать. Однако признаваться в этом не хотелось.

Лесник топором расчищал впереди себя завал. Мы вышли на ключ, но здесь, в глубине тайги, он был еще закован наледью. Пройдя немного по рыжему ноздреватому льду, под которым живчиками переливались пузырьки воздуха, мы достигли водопойной тропы — по ней копытные животные спускались с сопок на ключ.

Поднявшись по звериным следам на скалистый гребень, я увидел склон, сплошь заросший крупным кедрачом. Здесь, под одним из могучих деревьев, лесник закладывал солонец. Издавна подсаливаемая земля между корнями кедра была глубоко выгрызена, отчего густое переплетение их оголилось и местами обнажило горную породу. Корни пронизывали каменистый склон, словно застывшие щупальца. Все тут казалось неподвижным, и только глухой шум ветра среди вершин огромных деревьев напоминал о жизни.

— Зверь сюда частенько наведывается, — заметил Василий, — место глухое, браконьерам от реки далековато, да они, наверное, и не знают про этот солонец. За лето я раза три соль добавляю.

Зверем здесь называют и марала, и лося. Сейчас лесник имеет в виду маралов. Он доказывает мне свежий помет и еще не просохшие отпечатки копыт.

— На заре были, однако. Соли нет, а они все лижут. Теперь-то вволю насолонятся.

Я забрался на скалу, откуда можно было увидеть окрестности. Всюду сопки и сопки, ощетинившиеся хвойным лесом. Вдали скалистым коричневато-розовым островом высились среди таежного моря Изыкские утесы — там мы недавно отлавливали кабаргу.

Я попытался отыскать Ману, но ее разглядеть за сопками было трудно. Где-то в синих далях лежали манские белогорья, откуда, питаясь снегами, устремлялась к Енисею, за сотни километров, река. Недалеко от ее впадения, чуть выше, Енисей был перегорожен мощной плотиной.

Мне подумалось, что если смотреть отсюда ночью, то электрические огни Дивногорска, наверное, кажутся заревом, охватившим небо широкой подковой. И маралы, приходя на солонец, с тревожным недоумением, должно быть, вглядываются в это отдаленное неведомое сияние, неожиданно вставшее в последние годы над глухой приманской тайгой...

Обратно мы возвращались другим путем. Сперва шли по скользкой наледи ключа, затем лесник по известным ему одному затесам, отметкам топора на стволах деревьев, повел меня куда-то в непролазную чащобу, чтобы потом выйти на тропу в сторону реки. Но здесь Ночка обнаружила следы лесного происшествия, позвав нас яростным лаем.

Возле сваленной пихты мы увидели множество самых разных отпечатков медвежьих лап, от крошечных, принадлежавших только что вышедшим из берлоги впервые в своей жизни медвежатам, до огромного следа очень крупного самца. Здесь же валялись клочки медвежьей шерсти.

-Громила прошел! — тревожно воскликнул Василий. — Гляньте, какая лапища!

След задней ступни медведя занимал сантиметров тридцать. При таком размере лапы зверь должен был весить не меньше трехсот пятидесяти-четырехсот килограммов. Трудно даже представить такую махину!

Изучая следы, Василий заметил, что медведи здесь побывали дня два-три назад. Он обратил мое внимание, что отпечаток левой передней лапы самца всюду едва различим. Медведь, хромая, отставлял ногу немного в сторону и явно ее оберегал.

— Громила прежние годы в гослесах жил, по ту сторону Маны, — объяснил лесник. — Там и в капкан попал. Лапу сумел выдернуть, однако изувечился, клочок шкуры и мяса оставил. С тех пор хромает, вишь, как вбок ее заносит.

— Медвежата с медведицей тут побывали, — размышлял Василий. — А он им спуску не дал. Вот кровь, вот лапка да ушки медвежонка. Так, так... От другого малыша только хвостик остался. Значит, рожки да ножки. Сожрал их кобель. Ну и паразит! Как же мать допустила?

Расследуя эти события, лесник обошел сваленное бурей дерево и здесь, под корнем выверта, увидел медвежью берлогу. Она была пуста и забрызгана кровью. Перед берлогой также виднелись следы борьбы. Очевидно, тут между медведями произошла первая схватка. Пятна крови и клочки шерсти были обильно разбросаны на всей площадке.

— Давайте соображать, что стряслось? — сидя на корточках и разглядывая следы, продолжал Василий. — Не знаю, как вы, а я так гадаю. В эту весну медведица с медвежатами из берлоги вышла поздно. Первое время она далеко с ними не уходит. На сей раз медведица отлучилась чуть подальше, а детеныши возле чела крутились. Громила, должно, наскочил на, них, они в берлогу попрятались. Только медведь их оттуда легко вытащил. Кобели завсегда медвежат рвут. Кроме того, Громила ныне голодный ходит. Осенью урожай орехов и черемухи плохой был, медведи в берлогу тощие легли. Значит, Громила ничем не побрезговал. Сейчас ему не попадайся.

Василий оглянулся. Невольно обвел глазами чащу и я. Тайга настороженно молчала...

— Медведица, конечно, на помощь бросилась, — помолчав, добавил он, — вот они здесь и схватились. Что с медведицей случилось — неизвестно. Для защиты своих детей себя она не пожалеет. А тут — кто ее знает?

Где-то не очень далеко послышался ожесточенный лай Ночки.

Василий обеспокоено снял с плеча карабин.

— Слышите? Так она только на медведя ярится. Надо проверить.

Мы осторожно стали пробираться туда, где лаяла собака.

Ночка бросалась на кучу колодника, под которым мы обнаружили убитую медведицу. Внутренности у зверя были выгрызены, оскаленная в момент агонии морда казалась страшной и сейчас.

— Запас себе сделал, — мрачно сказал лесник. — Ждет, пока душина пойдет. Вернется он сюда беспременно. Однако встречаться с ним не стоит...

Я рад был, когда мы ушли от места лесной трагедии. Говорить не хотелось. Мне долго еще представлялся кровожадный зверь, который безбоязненно бродил по тайге, отыскивая себе очередную жертву...

Не доходя километра два до реки, Василий показал солонец браконьеров. Здесь на звериной тропе мы сняли три петли, настороженные на маралов. Однако лесник этот солонец дока не нарушал, он хотел подкараулить браконьеров на месте.

Отсюда до кордона было такое же примерно расстояние, как и до реки. Но пробираться от солонца домой оказалось делом нелегким: тропы не было, шли чащей наугад.

Наконец впереди засветлело, тайга расступилась. Мы услышали равномерный стук двигателя и протяжный гудок.

— Подь ты! — удивился Василий. — Водохлеб прошел. В редкость он тут плавает, мелко ему здесь. Не иначе, начальника сплавучастка повез.

По реке, попыхивая дымком, уходил вверх небольшой катер-водомет. Он уже скрывался за поворотом, но среди скал, напротив кордона, все еще металось учащенное эхо, разносящее стук по тайге.

Дома была суматоха. С катером приехали научные работники. Фрося помогала им таскать с берега вещи. Надюшка бегала то двору и радостно что-то кричала.

Юрий Юрьевич, небольшого роста, худощавый, лет тридцати пяти, с узким тонким лицом, шапкой темных длинных волос, в роговых очках, принес только что огромный чемодан и, запыхавшись, опустил его на землю перед крыльцом.

Он выпрямился, снял очки и, с наслаждением потянув в себя воздух, восхищенно воскликнул:

— Инночка, красота-то какая! Взгляни только, взгляни!

На крыльце стояла пышная блондинка в синем, расшитом цветами джемпере.

— Юрий! Открывать чемодан надо, а не восторгаться, — с досадой проговорила она, — ключа-то нет, что теперь делать?

Тут она увидела нас с Василием.

— А вот и хозяин! Здравствуйте! Хорошо, что вы пришли. Помогите, Василий, пожалуйста, чемодан открыть. Ключ потеряли. Но у меня там все необходимое. Ой, мы едва до вас добрались! Спасибо капитану, на катер взял. Все это так сложно! А тут еще и ключ пропал.

У Инны Алексеевны было белое, давно не знавшее загара лицо, точеный носик, голубые глаза, высокая модная прическа. Она выглядела значительно моложе своего мужа.

На меня Инна Алексеевна не обратила никакого внимания, зато Юрий Юрьевич, едва я подошел к крыльцу, отрекомендовался и сразу заговорил о том, что, видимо, его здесь волновало.

— Это превосходно, что вы тоже будете изучать с нами таежный комплекс. Знаете ли, Мана — исключительно интересная река! Да, да, во многих отношениях. Теперь ее роль возросла в связи с перекрытием Енисея...

— Юрий, ты очень неуместно занялся сейчас разговорами, — недовольно перебила его Инна Алексеевна, — надо же устраиваться!

— Хорошо, хорошо! Познакомься, пожалуйста: наш молодой зоолог, Антон Николаевич.

Вид у меня, после того как мы продирались сквозь таежную чащу, был, конечно, дикий. Я смущенно поклонился, едва успев прикрыть снятым с плеч рюкзаком разорванную выше колена штанину.

Фрося несла на коромысле воду в баню. Увидев меня, она поставила ведра и всплеснула руками.

— Антон Николаич! — нараспев, как обычно, удивленно сказала Фрося. — Клещи по вас ползают рясно. Идите обирайтесь, да скорее с Василием в баньку!

Клещей с себя я снял более двух десятков. Василий, усмехаясь, пообещал, что это только начало — потеплеет, так их наберешь вчетверо больше за один час.

Баня выходила дверью на огород. Плоская крыша ее поросла крапивой. В баньке виднелось лишь одно крохотное оконце. Топили ее «по-черному». Трубы не было, дым выходил в открытую дверь. Бревенчатые стены баньки давно покрылись толстым слоем сажи: чуть заденешь — долго не отмоешься. На печи в котле парил кипяток, в глубокой колоде у стены виднелась холодная вода.

Сейчас баня протопилась, дым вышел. От раскаленной печи, сложенной из камня, исходил нестерпимый жар. Едва Василий плеснул на нее ковшом воды, печь зашипела и обдала нас удушающим паром.

Пахло нагретым камнем, дымком и крепко запаренными березовыми вениками.

— Хороша сибирская банька! — с наслаждением нахлестывая себя по бокам веником, говорил Василий. — Шибко хороша!

С непривычки мне трудно было дышать. Я спасался лишь тем, что приседал со своим тазом на полу: тут было чуть прохладнее. Василий, забравшись на полок, посмеивался надо мной.

Но после сегодняшнего трудного похода баня в самом деле казалась превосходной.