— Накидывай удавку! Смотри уйдет! — встревоженно закричал Иннокентий, слегка отпуская конец веревки, которой обвязался вокруг пояса Василий.

— Куда она теперь денется! — отозвался его спутник, пытаясь поближе подобраться к кабарге, затаившейся на скалистом выступе.

Издали можно было подумать, что кабарга спокойно стоит на крохотном каменном пятачке, куда ее загнали собаки. И только вблизи было заметно частое прерывистое дыхание да легкий трепет мускулов — это выдавало напряжение зверя, испуганно ожидавшего приближения человека.

Схватываясь за выступы скал, я осторожно двигался вслед за Василием.

До кабарги оставалось протянуть руку. Из-за спины лесника мне удалось увидеть большие выразительные, полные отчаяния темно-коричневые глаза, настороженно вздрагивающие уши в густых каштановых волосках, саблевидные, далеко выставленные верхние клыки.

Я перевел взгляд на тонкие ножки с раздвоенными копытцами — под короткой рыжеватой шерстью напряглись, мускулы. Казалось, еще миг — и кабарга рванется, будто туго скрученная и враз отпущенная пружина...

— Теперь ты наша... — уверенно пробормотал Василий, поднимая петлю.

Но животное внезапно поднялось на задние ноги и, быстро перебирая передними, сделало резкий поворот, пытаясь выпрыгнуть вверх по камням. Однако, увидя над собой другого человека, который свесился с веревкой со скалы, кабарга молниеносно изменила свое движение.

В воздухе мелькнуло темно-бурое тело — зверь стремительно бросился с обрыва вниз.

Вокруг распространился острый запах мускуса. Вслед кабарге со стуком полетели мелкие камни.

— Шабаш! — с досадой вырвалось у лесника.

Он с опаской заглянул в пропасть. Там, на реке, темнел начавший таять от весеннего тепла лед.

Далеко внизу раздался короткий всплеск, потом вразнобой забултыхались скатившиеся камни.

И все стихло...

— Вот ясное море! Али в воду сунулась? — удивленно воскликнул Иннокентий. — Неужели лед отопрел?

Обойдя каменную кручу, мы поспешно спустились к реке. Под утесами поблескивали забереги: от скалистого берега лед отошел, и в широких «окнах» тяжелой бронзой густела вода.

В одном из таких озерков, высоко подняв голову, плавала кабарга. Она настойчиво толкалась грудью о кромку льда, но выскочить из воды не имела сил.

Лед сделался тонким, ступать по нему стало опасно. Скалы над рекой надвинулись «непропуском», подойти берегом нечего и думать. Оставалось рискнуть по льду, жаль было бросать зверя на гибель.

Теперь веревкой обвязался Иннокентий. Конец ее он передал нам и, осторожно ступая по бурому, рыхлому, словно губка, льду, взмахнул арканом.

Он ловко накинул его на шею животному, рывком подтянул к себе, но здесь лед не выдержал, и лесник провалился по пояс в воду.

Мы с Василием изо всех сил тянули веревку. Схватившись за нее, Иннокентий сумел выскочить на непрочную ледяную кромку.

Пробираясь по берегу, он теперь волочил мокрую кабаргу по льду.

Третий месяц в заповеднике продолжался отлов этих небольших оленей. У кордона Кандалак, на опушке темного пихтового леса, высоким жердьевым частоколом был обнесен просторный загон, куда и выпустили кабарог после отлова.

Лесники два раза в неделю с раннего утра, по морозу, обшаривали с помощью лаек заснеженную тайгу, искали кабаргу по свежим ночным следам.

Кабарга при малейшей опасности убегала в скалы, где у нее были заведомо избранные «отстой», недоступные хищникам каменные выступы: здесь она могла отстаиваться многими часами, и даже не одними сутками.

Изыкские утесы в обходе Иннокентия были излюбленными кабарожьими местами.

Собаки, загнав сюда кабаргу из тайги, яростно облаивают ее до тех пор, пока к скалам не подойдут лесники. Но те, услышав лай собак в Утесах, уже не торопятся: кабарге там деться некуда, она будет стоять на отстое до тех пор, пока ей на шею не накинут удавку, веревочную петлю на крепком удилище, а затем быстро подтянут зверя к охотнику.

На прибрежной дресве лесники развели костер. Иннокентий разделся и, накинув на себя полушубок, сушил одежду. Василий своим полушубком прикрыл дрожавшую кабаргу и, чтобы она не билась, завязал ей платком глаза. Лайки, высунув языки, прилегли у костра.

— Язви ее, — выжимая белье, выругался Иннокентий, — сама утопла и меня окунула. Лопотину насквозь вымочила. Заколел я, — поежился лесник, — аж по коже знобит!

— Дикошарые эти кабарожки, — заметил Василий, — наломаешься с ними до упаду. Покамест доспеешь, из рубахи вылупишься. Уж лучше бы их на промысле зверовать. Хотя на пулю кабарга шибко крепкая.

— Мясо ее ни к чему, — добавил Иннокентий, — мохом отзывается. Вся цена в кабарожьей струе.

— Как, Антон Николаич, — обратился ко мне Василий, — добывают где еще эту струю у живого зверя?

— Пока нигде, у нас будет первый опыт.

— Значит, надвое сказано: выйдет или нет?

— Без хороших лаек кабаргу не доспеть, — помолчав, сказал Василий, — да и то надо, чтобы снег затвердел. А вот когда идешь медвежью берлогу искать, кабарга может напакостить. Зачуют собаки запах струи — в азарт входят. Тут только на стреме их вести, не то погонятся за кабаргой и про берлогу забудут.

— Гляньте, солнышко за столбы зацепилось! — поглядев на Утесы, спохватился Иннокентий. — Надоть оболокаться да идти.

Солнце, покинув восток, шло своим обычным путем, над вершиной Утесов. Оно ярко освещало розовую шероховатую поверхность сиенитовых скал, обильно расцвеченных коричневым кружевом лишайников.

Одевшись и загасив костер, Иннокентий осмотрел притихшую кабаргу.

— Ишь норки раздувает, — озабоченно заметил он, — дыхает тяжело, однако. И шерстку натаращила.

Лесник поднял ее на плечи, кабарга забилась.

— Пятнай тебя! — рассердился он. — Запластала копытами, еще и лягнешь. Я же, колдовка, тебя из воды вызволил!

Ночью прошел дождь, и тайга курилась туманами. Седые космы их, словно призраки, обнимали причудливые башни Утесов. Пахло сырым снегом, хвоей, корой деревьев. В пихтачах с хрустом оседали сугробы. А на пригревах подсыхали проталины, и местами, чтобы пройти, нам приходилось снимать лыжи. Сплошные снега оставались лишь на сиверах да в глубоких падях, где подо льдом струились ключи.

Сюда, на Ману, я попал дней десять назад. Мы с Василием ехали по непрочному льду реки на розвальнях, и проворная рыжая кобылица Зорька, испуганно всхрапывая, то и дело резко осаживала перед очередной потемневшей подпариной. Лесник, ругаясь, вылезал из саней и, осторожно пробуя ногой лед, обводил лошадь мимо опасного места.

— Двух коней успел я тут, на реке, утопить, — жаловался он, — одного в первую весну, как приехал, а другого — в прошлый год. Главного лесничего вез тогда на ревизию. Зарекся ездить об эту пору. Да вот опять вызвали, теперь уж за вами. Какая сейчас езда? Одно убийство, а не езда! Не то, что коня сгубить, сам зараз утопнешь. Вон опять зачернело! А тут, гляньте, трещина поперек. Ну, что ты скажешь! Хоть назад вертайся! Тпру, Зорька!

Но куда же возвращаться, если кордон, где он жил, стоял на берегу Маны, а другого пути к нему, кроме как по реке, сейчас не было? Осмотрев ненадежный лед, поворчав, он снова дергал вожжами, и Зорька, разбрасывая копытами мокрый снег, продолжала нести нас по извилистому ледяному настилу.

Темная тайга взбиралась по крутым скалистым берегам и настороженно стыла в предвесенней тишине. Было пасмурно. Может быть, поэтому молчаливый лес, холодные коричневато-серые обрывистые скалы, ледяная дорога с темно-рыжими пятнами коварных подпарин казались мне мрачными, тревожили чем-то душу.

Но, скорее всего, меня просто беспокоила неизвестность того, что мне предстояло делать в этой незнакомой тайге. Я только что защитил дипломную работу, получил назначение в красноярский заповедник «Столбы» и оттуда был направлен зоологом для изучения охотничье-промысловой фауны в район Маны.

В Сибири я оказался впервые, все здесь было для меня новым, и невольно закрадывалось сомнение — а справлюсь ли я со своей работой? Ведь мне предстояло остаться почти наедине, без научной опеки, к которой мы, недавние студенты, привыкли в институте.

От Василия в пути я узнал, что живет он в тайге четвертый год. Сам — городской житель, приехал сюда по настоянию жены, местной уроженки. Лесник сетовал, что жить тут трудно, не каждому тайга «фартит», а ему здесь явно не везет.

— От реки этой проклятущей никуда не денешься, — ожесточенно говорил он, — и летом, и зимой только по ней дорога. Куда еще поедешь, коли кругом тайга непроходимая? Да и кордон дали мне — вон он, гляньте, под каким номерком!

Из-за поворота показался наконец дом лесника. Он стоял на крутом берегу реки, окруженный высокими лапчатыми пихтами. На потемневшей от дождя драночной крыше белой краской была выведена крупная римская цифра «XIII».

— Что это значит? — недоуменно спросил я.

— Кордон тринадцатый. А намалевано для патрульных самолетов — на случай лесных пожаров летают они над тайгой. И не верю я в чертовщину, а все как-то не по себе, что под таким числом живем...

Здесь, в обширной бревенчатой избе лесника, поселился и я. Мне отвели койку за перегородкой, свежеобклеенной вырезанными из «Огонька» картинками. Рядом в небольшой комнатке была спальня хозяев. Мое окно смотрело прямо в лес. Но чтобы выйти из дома, мне приходилось миновать темную спаленку хозяев, затем просторную светлую горницу и кухню. Горница, застланная пестрыми самоткаными половиками, с цветами на подоконниках, с пышной постелью на пружинной кровати и с радиоприемником в углу, предназначалась для супружеской пары научных работников, которые приезжали сюда на летние полевые работы.

В кухне на стенах висели сухие пучки пряно пахнущей мяты: хозяйка заваривала ее вместо чая. Потемневшая от времени настенная полка над широким столом была наполнена посудой и завешена марлей. Но основное место здесь занимала огромная русская печь, она начинала гудеть еще задолго до рассвета.

Кухня оказалась и нашей столовой, и местом вечерних работ. Здесь при свете керосиновой лампы, тусклой и непривычной для меня после городского электричества, каждый из нас по вечерам занимался своим делом. Василий чистил карабин, чинил обувь или что-то мастерил топором, я писал свой полевой дневник или читал, хозяйка месила тесто, сепарировала молоко, шила, готовила ужин, а дочка моих хозяев — шестилетняя Надюшка, забравшись на печь, играла с куклой или нередко, свесив головку, молча, с любопытством наблюдала за всеми нами.

От сосновых бревен пахло смолой, местами на стенах еще виднелись янтарные подтеки. В избе было чисто прибрано, все носило следы ухода аккуратной хозяйки.

Жена Василия Фрося — молодая смуглая женщина среднего роста, худощавая, стройная, с туго закрученным узлом бронзовых волос и ярким румянцем на щеках, чуть скуластая, как многие сибирячки, со слегка суженым разрезом черных глаз, резко изогнутой формой ноздрей, полными губами — сразу обращала на себя внимание. Может быть, Фросю и нельзя было назвать красавицей, но, как только она улыбалась, лицо ее становилось необычно привлекательным. Во всяком случае, от первой Фросиной улыбки, немного застенчивой и очень женственной, я растерялся...

Днем я бродил на лыжах по тайге, искал встреч с дикими животными, пытался распутывать на снегу их следы, по которым можно было узнать лесные происшествия.

Как-то перед рассветом Василий свел меня на глухариный ток, — это оказалось совсем недалеко от кордона. Токование глухарей было в самом разгаре. Давно чертили крыльями снег и рябчики. Они оживленно посвистывали и легко отзывались Василию на манок. Проснулся от долгого сна барсук. Я с любопытством разглядывал глубокие траншеи, проделанные им в снегу, в поисках корма.

Ели и пихты, обвешанные косматыми лишайниками, молодые статные кедры, поднимающиеся на смену старому лесу, крупные, раскидистые, с оголенными ветвями, похожие на маяки лиственницы, а по опушке леса березы и осины — все это непроходимой чащей теснило жилье человека, плотно прижимало его к берегу. Выйти отсюда в тайгу можно было лишь немногими узкими тропами.

И только некоторый простор глазу давала долина реки да займище — заливные луга, лежащие неширокой полосой вдоль берега, к северу от кордона.

За льдом реки, на противоположном берегу, круто поднимался каменистый кряж, заросший непролазным лесом. Одни деревья были повреждены и вывернуты бурей, другие, корявые от природы, ютились среди замшелых скал — уродливые стволы их торчали в разные стороны, отчего вся тайга там казалась ощетиненной: наверное, ее часто ворошили ветры, проносящиеся по речной долине.

Солнце за этот кряж уходило довольно рано, и оттаявшие за день проталинки на косогорах начинали к ночи быстро каменеть от мороза, а капель с крыши застывала ледяными сосульками. Но весенние приметы добавлялись с каждым днем.

Вчера на опушке леса у кордона, среди прибитой только что сошедшим снегом прошлогодней сухой листвы, я впервые увидел розоватые звездочки алтайской ветреницы.

Я подозвал игравшую у дома Надюшку, чтобы она сорвала себе подснежник, но та, увидев первый весенний цветок, в свою очередь обрадовано позвала мать, вышедшую на крыльцо.

Однако Фрося не позволила рвать цветы.

— Не надо, — сказала она Надюшке, — они первенькие, пущай себе растут.

И, улыбнувшись, добавила:

— Ну вот, и весны дождались! Теперь, должно, и кабарожки повеселеют.

Кабароги и в загоне находились на попечении Фроси. В вольере были поставлены шалашики, где днем животные прятались. На кормежку они выходили обычно с темнотой.

Фрося посреди загона выкладывала сучки с лишайником, который был их излюбленным кормом, и веники из сухих веток. А в кормушку, помимо сена, она клала сухари, в корытца насыпала крупу.

По тропам, пробитым вдоль ограды, кабароги, крадучись, ходили иногда и днем. Но стоило им услышать какой-то шум — и они мгновенно прятались. По словам Фроси, кабароги больше всего боялись шорохов. А к голосу человека они быстро привыкали.

Фрося вела дневник наблюдений. Писала она крупными буквами, старательно выводя в тетради каракули.

«Погода морочная, — прочел я ее последнюю запись, — мотрошит снег. Кабарожки в такую погоду больше лежат. Чуть встанут, опять ложатся».

Отлов кабарги завершался. В загоне теперь содержалось полтора десятка животных. Сегодня мы доставили в питомник последнюю кабаргу. Однако неприятности с этой неудачливой кабарожкой еще не закончились.

Обычно отловленное животное выпускали в небольшой загончик, где оно привыкало к неволе, и лишь через несколько дней соединяли его с остальными кабаргами. На этот раз лесники почему-то решили пустить кабаргу в общую вольеру.

Ощутив свободу, она сделала длинный прыжок, но, увидя других кабарог, испуганно метнулась в сторону и бросилась на забор. Она сильно ударилась и, упав на снег, не смогла встать на ноги. Василий поднял ее на руки, но кабарга стала пронзительно и жалобно кричать. Расстроенная Фрося унесла ее в дом.

Лесники, покуривая, стояли во дворе. Иннокентию возвращаться к себе было поздно, он остался ночевать здесь.

Василий говорил о своей Ночке, черной лайке с белой грудью, — она, в ожидании кормежки, вертелась у его ног.

— Ночка — не та собака, не та! Мне, Кеша, нужна бойцовая лайка. Такая, чтобы медведя задирала, крутила, держала. Ночка — медвежатница, берлогу сумеет найти. А вот хватку дать, посадить медведя — не может.

— Ты притравь ее, она еще молодая.

— Ну! Ране она от одного медвежьего запаха убегала. А потом притравил, берложницей стала. Если бойцовую лайку найду, Ночку отдам. А не то пристрелю. В тайге без хорошей собаки нельзя. У тебя вот Соболька — кобель что надо!

Фрося позвала ужинать.

За столом Василий сказал:

— Медведь недели две как с берлоги поднялся. Примечаю по следу — Громила в мой обход забрел. Лапища у него — во-о! — он отмерил пальцем полторы четверти, — и на левую переднюю хромает, бережется, след левой чуть-чуть вдавливает. Беспременно — Громила.

— Ах, батюшки! — всплеснула руками Фрося. — Неужто ныне у нас пакостить будет?

— Что это за Громила? — поинтересовался я.

— Стервятник такой завелся, — пояснил Василий, — скот у лесников задирает. Ране он в гослесах жил, по ту сторону Маны. Там у одного лесника крышу в стайке нарушил, теленка вытащил. За этот погром его Громилой и прозвали. А теперь в заповедник перекочевал.

— Остерегаться надоть, — заметил Иннокентий, — участок у него, должно, большой, он и твой обход, и Федькин зараз прихватит.

— Мой Ваcиль — не трус, — сказала Фрося, — к медведям он привычный. А вот Федька про Громилу узнает, так и в обход свой не пойдет.

Я знал, что соседом Василия по обходу был лесник Федор Зайцев, который проживал на кордоне Маслянка. Дальше располагался обход Иннокентия. Эти три лесника охраняли заповедные леса по правобережью Маны. На другой стороне реки и ниже обхода Василия, на правом берегу, находилась территория лесхоза.

— Слышь-ка, Вася, — вдруг вспомнила Фрося, — нынче я белую трясогузку видела.

— Рано ей прилетать, — недоверчиво отозвался лесник, — еще холода стоят.

— Я не обозналась, — настаивала она, — по ключу Сарыла с Надюшкой ходила, в рассохе ее приметила. Трясогузочка на солнышке грелась.

— Вишь, какие жены у лесников, — усмехнулся Иннокентий, — ране мужиков в тайге все примечают. Аниска у Федьки такая же. Он ее слухает, что скажет — зараз в дневник запишет.

-Супротив слов Аниски, — добавил Василий, — Федька раз в десять больше настрочит. Ежели его дневнику верить, вокруг Маслянки зверье кишмя кишит.

— А я, однако, сам на себя надеюсь, — встал из-за стола Иннокентий, — некому мне подсказывать. Ну, хозяйка, благодарствую за хлеб-соль.

Рослый, сухощавый, с небольшой бородкой на овальном лице, он выглядел много старше Василия, хотя, как я потом узнал, им было по сорок.

Крупный, с горбинкою нос, прищуренные, словно всматривающиеся, серые глаза — в них улавливалась грусть, — взлохмаченная каштановая, в проседь, голова делали его порой, особенно когда он, задумавшись, сидел, приподняв плечи, похожим на какую-то большую нахохлившуюся птицу.

Василий, коренастый, черноволосый, с широким, чисто выбритым лицом, был резковат, смотрел чаще исподлобья, так что невольно думалось: а не затаил ли он обиду? Движения его отличались решительностью, по тайге он ходил смело, без особой осторожности. А у Иннокентия, я заметил, шагает сторожким, почти бесшумным, и сам он выглядел медлительным, неторопливым.

В эти дни я не раз задумывался над своей работой. Для того чтобы выявить, какие промысловые животные здесь обитают, определить их количество, образ жизни, корма, мне следовало прокладывать по тайге многочисленные учетные маршруты. Зверей надо было тропить также по следам, которые они оставляют за собою в течение суток. Зимой следы на снегу — словно живая книга, ее надо лишь уметь читать. Но я приехал сюда в такое время, когда снег исчезал, изучение животных приходилось начинать по чернотропу. Это осложняло мои задачи: ведь опыта у меня было мало.

Правда, детство мое прошло в алатырских лесах Чувашии, где отец работал лесником. Природу я, наверное, полюбил как раз в те годы, когда бродил по этим бескрайним корабельным лесам, ходил по ягоды и грибы, рыбачил на тихой речке и с каждым днем открывал для себя что-то новое и интересное.

Но отец в конце войны погиб, мы с матерью переехали в город. А зоологом я почти не работал, если не считать недолгой студенческой практики в приветлужских лесах.

И вот я теперь здесь, на таежной Мане.

Вечером я долго не мог уснуть. С реки доносились какие-то неясные звуки: то навязчивый шорох, то резкий треск, а иногда протяжный гул, точно отдаленный выстрел, — он эхом прокатывался по горам.

— Мана проснулась... — сонно пробормотал за перегородкой Василий, — лед корежит...

Вода на реке прибывала. Под ее напором началась подвижка льда. Я прислушивался к странным, непривычным для меня звукам и почему-то тревожился.

Не помню, когда я заснул. Утром меня разбудил стук чугунов на кухне. Фрося, протопив печь, собирала на стол завтрак.

— Анто-он Николаич! — увидя меня, сказала, она нараспев. — Вы спите, а Мана-то взыграла! Уж и займище все залило водой.

Я поспешил на берег. По реке шел сплошной лед. Льдины, сталкиваясь, со скрежетом наползали друг на друга. Луга на нашей низкой стороне были затоплены до опушки леса. По бровке берега грудились глыбы наносного льда. Слышался непрерывный шорох, всплески, глухой стук льдин...

— Вот и открылась наша улица, — улыбнулась Фрося, когда я вернулся в дом, — Мана распалится — так и запань внизу закроют, лес сверху пустят. День и ночь он будет идти, до самой осени. Летом еще салики с туристами поплывут. Все веселей нам будет. И рыбалкой вскоре займемся, правда, Надюшка?

— Ну! — охотно подтвердила девочка. — На ночь корчажки поставим, а днем в курейке ботать будем.

— А меня с собой возьмете? — умываясь под рукомойником, шутливо спросил я.

— Мам, а дядю Антона возьмем? — неуверенно спросила девочка.

— Пожалуй, возьмем, доченька, надо же его к нашим делам приучать, — лукаво, одними глазами, усмехнулась Фрося. — Садитесь завтракать, Антон Николаич! Кеша спозаранок тайгой ушел, Василь подался дуплянки чистить. И то пора, птицы летят!

Первых прилетных птиц я заметил еще дня три назад. С вершины ели со своей трескучей трелькой «кле-кле-кле» взлетал лесной конек. Его поспешное пение напоминало крик «скоро, скоро». Ненадолго задержавшись в воздухе, он плавно опускался на вершину соседнего дерева. Теперь конек издавал совсем другой, протяжный свист: «Сиа-сиа-сиа»; собираясь усесться, он, казалось, восклицал: «Тише, тише». Где-то в кроне пихты размеренно тенькала пеночка-кузнечик. Но лес больше всего оживляли сейчас звонкими выкриками и веселыми песнями только что появившиеся певчие дрозды.

— Кабарожка-то наша оклемалась за ночь, — сказала Фрося, — живучая, однако. Уж в загоне гуляет. Скорее бы Инна Алексеевна приезжала! — добавила она. — Боюсь я за них! Чудные какие-то они, звери эти!

Зоолог Инна Алексеевна еще прошлым летом вела здесь наблюдения над кабаргой. Муж ее, Юрий Юрьевич, был ихтиологом, научные исследования он проводил на Мане.

В ближайшие дни они должны были приехать сюда на полевые работы.

— Мам, а дедка Егор скоро приплывет? — озабоченно спросила Надюшка.

— Лед пройдет, беспременно дед явится, — успокоила ее Фрося и, взглянув на меня, воскликнула: — Вот уж, однако, кто вам про тайгу расскажет! Отец всю жизнь на реке да в тайге крутится.

За завтраком я незаметно наблюдал за Фросей. Движения ее были легкими, женственными. Она выглядела моложе своих двадцати семи лет. Меня что-то влекло к этой женщине, хотя я, может быть, еще и не отдавал себе в этом отчета.

Она, наверное, заметила мое внимание. Со мной наедине Фрося была оживленна, разговорчива, но при муже вела себя сдержанно.

Когда я сказал, что мой отец работал тоже лесником, она удивилась и почему-то обрадовалась, словно у меня с ней неожиданно появилось что-то общее.

— Коли в лесу вы жили, значит, и тайгу полюбите. Для меня тайга — дом родной. А Василь — городской, — с сожалением проговорила она, — он ее по-иному понимает, однако.

— Как это по-иному?

— Вроде как гость он здесь. Василь ведь медвежатник, за медведем в тайгу ходил. А заместо медведя меня отсель уманил.

Она звонко рассмеялась.

— Остановился как-то Василь у моего отца. Отец все медвежьи берлоги знает. Сосватал меня Василь, в город увез. Только тоска там меня взяла. Скучилась я по тайге. Стала его уговаривать обратно на Ману ехать.

— И поехали?

— Ну! Так и поехали. Правда, не сразу. Отец доселе лесником работает в лесхозе, на том берегу. Василь по-прежнему туда, в орешную тайгу, в гослеса, за медведем ходит. Только охота его тут и держит. А нам с Надюш ­кой здесь все любо!

— Вы счастливы, Фрося?

Она удивленно подняла на меня глаза, почему-то покраснела и, помолчав, смущенно ответила:

— Фартит мне али нет — не знаю. Живем — и все тут... Да и пошто я с вами заболталась? — Она проворно поднялась со скамьи. — Дел у меня полным-полно. Покамест солнышко, пойду пчелок своих проверю.

Когда через полчаса я, закинув ружье за плечо, уходил в тайгу, Фрося, натянув на голову сетку, вынимала из улья рамки, и над ней густо вился взбудораженный рой пчел. Заметив меня, она выпрямилась и, приподняв на лице сетку, прощально помахала мне рукой.